Ну, а я... Да что и говорить! Кроме тебя есть
еще много хорошеньких женщин, на одной тебе для меня свет клином не
сошелся, хотя ты нравилась мне больше всех других..."
Вот такой неуклюжей, сочиненной экспромтом эпитафией Филипп удостоил
свою уходящую любовь. Надо полагать, что некоторые ее недостатки, в
частности неровность стиля, с лихвой компенсировали его слезы, которые он
то и дело смахивал с ресниц, когда писал в ответ Норе коротенькое письмо.
Памятуя о просьбе герцога, Филипп вызвал одного из секретарей и велел
ему под руководством падре Антонио составить текст распоряжения на имя
сенешаля Кантабрии, а сам, наскоро перекусив, отправился к отцу.
Покои герцога находились в противоположном крыле дворца. Чтобы
сократить путь, Филипп пошел через парк и на одной из аллей, в тени
большого платана, неожиданно для себя встретил Амелину. Кузина запыханно
дышала после быстрого бега, щеки ее пылали густым румянцем, нарядная
шляпка была сдвинута набекрень, а распущенные длинные волосы в беспорядке
разметались по ее плечам, золотыми волнами ниспадая ей на грудь и
прикрывая лицо. Заметив из своего окна Филиппа, вышедшего в парк, она
опрометью кинулась ему навстречу, горя желанием увидеться с ним наедине.
С детства знакомым Филиппу жестом Амелина убрала с лица волосы к
правому виску и, чуть склонив набок голову, продолжала смотреть на него с
любовью и обожанием. Пять лет назад она родила сына и по примеру своей
матери (их матери!) кормила его собственной грудью - но это нисколько не
повредило ее фигуре. Будучи подростком, Амелина обещала стать
ослепительной красавицей и таки превзошла все ожидания. Прелестный бутон
раскрылся, превратившись в великолепную, изумительную по своей красоте
душистую розу.
В Тараскон она приехала лишь вчера, поздно вечером, когда Филипп уже
лег в постель, чтобы как следует выспаться перед коронацией. И если не
считать мимолетного свидания рано утром и тех взглядов, которыми они
обменивались в соборе и на обратном пути, это была их первая настоящая
встреча после семи долгих лет разлуки... Филипп смотрел на нее, не помня
себя от восторга, его охватывала сладкая, пьянящая истома, и он
почувствовал, что давняя любовь к Амелине, которую некогда вытеснила из
его сердца Луиза, возрождается в нем вновь и с новой силой.
Амелина подошла к Филиппу вплотную, положила руки ему на плечи, всем
телом прижалась к нему и, запрокинув голову, потянулась губами к его
губам.
"Ну, Симон, берегись!" - промелькнуло в его полупомраченном сознании.
Быстрые, жадные, жаркие поцелуи, слезы на глазах Амелины, которые он
тут же высушивал нежными прикосновениями своих губ, слившееся воедино
битье двух сердец... Все эти годы на чужбине Филиппу так недоставало ее,
родной, милой сестренки, которая самозабвенно любила его, которая понимала
его с полуслова. И вот она снова с ним, в ее взгляде он прочел былую
любовь, умноженную на долгое ожидание, и готовность в любое мгновение
отдаться ему целиком и полностью, до последней своей частички...
Вспомнив, что его ждет отец, Филипп отчаянным усилием воли заставил
себя высвободиться из объятий Амелины, виновато поцеловал ее маленькую
ладошку и бегом, не озираясь, бросился прочь от нее - как и тогда, семь с
половиной лет назад.

13. БРАК - ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЕ
Они стояли перед первым из восьми портретов, висевших в ряд на стене
в личном кабинете герцога в промежутках между окнами, сквозь которые
просторную комнату щедрыми потоками заливал дневной свет. Этот кабинет не
использовался герцогом в качестве рабочего; всеми текущими делами он
обычно занимался в другом, более скромном и уютном кабинете, а здесь
устраивал совещания с министрами, давал малые аудиенции и время от времени
собирал ближайших родственников, чтобы сообща обсудить некоторые семейные
проблемы.
На этот раз в кабинете было только двое - Филипп и его отец.
- Сын мой, - произнес герцог, взмахом руки указывая на портреты. -
Ряд сей можно продолжить в прошлое на много-много лиц, но не пристало нам
впадать в излишнюю гордыню, помещая здесь изображения всех наших
августейших предков. Достаточно и одного короля - основателя мужской
линии, чтобы постичь всю глубину родословной нашей, уходящей своими
корнями в седую старину, в те времена, когда мир еще не был озарен светом
Нового Завета, когда Господь Иисус еще не явился на землю, чтобы своей
мученической смертью искупить грехи людей...
- Ты, конечно, знаешь, что это Филипп Пятый, король Франции, - после
короткой паузы продолжил герцог, глядя на первый портрет. - Плохонький он
был государь, не в меру вспыльчивый и крайне легкомысленный человек.
Толстяк, лакомка, сластолюбец, с детских лет он погряз в наслаждениях
стола и постели. Единственное, что он умел делать, так это детей, и
надобно сказать, в этом деле он не имел себе равных как среди христиан,
так и среди мавританских, сарацинских и турецких вельмож... Ну, разве что
библейский царь Соломон наплодил больше сыновей и дочек - но это было
очень давно, и вовсе не исключено, что Священное Писание малость
привирает... Гм, да простит меня Господь, если я богохульствую... Так вот,
- герцог перешел к следующему портрету. - Сын Филиппа, Карл, числился
где-то в четвертом десятке его бастардов. Он появился на свет вследствие
поездки герцогини Аквитанской в Париж погостить у своего кузена,
французского короля, между тем как ее муж, герцог Карл Второй, воевал в
Палестине за освобождение Гроба Господнего и откуда, к своему счастью, не
вернулся, погиб в бою с сарацинами. По странному стечению обстоятельств,
случилось это на следующий же день после того, как герцог получил письмо
от своего младшего брата, в котором сообщалось, что на тринадцатом месяце
его отсутствия герцогиня родила ему наследника... Гм, в свое время кое-кто
усматривал между двумя этими событиями непосредственную связь... Младший
брат покойного, герцог Людовик Третий, на беду своим потомкам, был слишком
деликатный и нерешительный человек. Он не стал раздувать скандал и не
требовал от короля и Сената признания Карла незаконнорожденным. Его вполне
удовлетворило то, что герцогиня-вдова от имени своего сына отказалась от
каких-либо претензий на герцогскую корону. Спустя шестьдесят семь лет этим
воспользовался Филипп, сын Карла, и тотчас после смерти герцога Людовика
Четвертого заявил о своих правах на наследство. Интересный, кстати,
юридический казус: он вовсе не отрицал, что его отец был внебрачным сыном
французского короля, и тем не менее тот был рожден в законном браке еще
при жизни герцога Карла Второго - и обратное не доказано. Разумеется,
наследники Людовика Четвертого сразу же возбудили дело о признании
незаконнорожденности покойного маркграфа Карла - но наш предок, Филипп
Воитель, тоже не сидел, сложа руки. Галльский Сенат ограничился в своем
окончательном решении несколькими обтекаемыми и никого ни к чему не
обязывавшими фразами, король Арманд Второй обратился к обеим конфликтующим
сторонам с просьбой воздержаться от кровопролития, а Сенат Аквитании с
распростертыми объятиями встретил своего нового герцога - Филиппа
Первого... Впрочем, многие достопочтенные сенаторы, которые с ликованием
приветствовали нашего предка Воителя, полагаю, не были бы столь
благодушны, умей они предвидеть будущее и знай, каким - скажем откровенно
- негодяем будет их следующий герцог, Карл Третий...
Отец продолжал свой рассказ, переходя от одного портрета к
следующему. Почти все, о чем он говорил, Филипп уже слышал прежде, от
других рассказчиков, причем неоднократно. Но даже ранее известное теперь
виделось ему в новом свете - ведь ему также предстояло занять свое место в
этом ряду правителей.
- Твой дед Робер, верный слуга престола Святого Петра, - произнося
эти слова, герцог скептически усмехнулся, и усмешка его не ускользнула от
внимания Филиппа. - Огнем и мечом искоренял он катарскую веру... то бишь
ересь в Арагоне. Вкупе с Инморте он вел ожесточенную войну против
тогдашнего регента Арагона Корнелия Юлия Римского, который встал на защиту
безобидных катаров... Инморте, - повторил герцог с ненавистью и
отвращением в голосе. - Имечко-то какое, а!* За тридцать лет своего
пребывания на посту гроссмейстера иезуитов он развратил орден, превратил
его в исчадие ада. Раньше, в начале этого и в конце прошлого столетия,
рыцари Сердца Иисусова были истинными рыцарями веры Христовой. Вместе с
Кастилией и Арагоном они мужественно боролись против мавров, своими
собственными силами освободили от неверных крайний юго-запад Испании от
Олисипо* до мыса Сан-Висенте - не отрицаю, их ордену заслуженно достались
эти земли под Лузитанскую область. Но с приходом к власти Инморте
Лузитания* стала такой же язвой на теле Испании, как и Гранадский эмират.
Орден иезуитов превратился в вездесущее теократическое государство; во
всех трех областях ордена установлены драконовские порядки, введено
поголовное рабство для всех плебеев и нехристиан, причем рабство не в
нашем понимании, но рабство в той форме, в которой оно существовало в
самые мрачные периоды истории Римской Империи и при египетских фараонах.
Сколько раз я говорил отцу, что ересь катаров для Инморте только предлог,
чтобы вторгнуться в Арагон и в конечном итоге завоевать его, но он не
захотел прислушаться к моим словам. Да, конечно, увенчайся замысел
Инморте, моего отца и папы Иннокентия успехом, нам бы достались графства
Садаба, Хака, Оска*, Лерида и Таррагона - но тогда бы на всей остальной
части Арагона образовалась Арагонская область ордена Сердца Иисусова.
Надеюсь, ты понимаешь, чем это было бы чревато для нас?.. Можешь не
отвечать, я вижу, что понимаешь. А вот твой дед не понимал этого, он был
ослеплен религиозным фанатизмом, чистота веры была для него прежде всего.
Он позабыл, что первейшая обязанность любого правителя - заботиться о
благе своего государства, о благополучии людей, живущих на подвластных ему
землях. И ничто, ничто не должно отвлекать нас, сильных мира сего, от
выполнения этой миссии, возложенной на нас самим Богом, именем которого мы
так часто прикрываемся, совершая неблаговидные поступки. - Герцог говорил
жестко, слова слетали с его губ, как приговор, который он выносил своему
отцу. - По мне, так пусть наши церковные деятели улаживают все свои
спорные вопросы на теологических семинарах и диспутах и не прибегают к
военной силе, ибо оружие - плохой аргумент, в бою побеждает не тот, кто
прав, а тот, кто сильнее. Еще три столетия назад церковь преследовала
всех, кто утверждал, что земля имеет форму шара, это было объявлено
ересью; теперь же это считается неоспоримым фактом, хотя до сих пор никому
еще не удавалось достичь Индии западным путем. А согласно булле папы
Иоанна XXIV это вообще невозможно: дескать, Господь умышленно сотворил
Океан таким необъятным, что его нельзя переплыть, дабы люди случаем не
начали путать стороны света, чтобы восточные земли всегда были на востоке,
южные - на юге, северные - на севере, западные - на западе... - Герцог
скептически хмыкнул. - Ну, а когда эти самые люди в конце концов найдут
способ, как переплыть Океан, что же тогда? Церкви вновь придется
пересмотреть свои доктрины, признать, что ее прежние пастыри явно
поторопились с ничем не обоснованными умозаключениями - а это не прибавит
ей авторитета. И вообще, нам, светским владыкам, лучше не вмешиваться в
церковные дела, так как по большому счету у каждого нового понтифика своя,
новая, особенная правда. Так было с катарами: Иннокентий Пятый отлучил их
скопом от церкви и натравил на них Инморте и моего отца; Иннокентий же
Шестой просто передал дело на рассмотрение конгрегации священной
канцелярии, предводители катаров признали, что некоторые их тезисы
ошибочны, отреклись от своих заблуждений, а в остальном оказалось, что их
учение находится в полном соответствии с католическими догмами. Мало того,
теперь и восточные христиане никакие не еретики и не вероотступники! Все
мы, по мнению папы Павла Седьмого, дети одной Вселенской Церкви и верим в
одного Бога, причем верим одинаково правильно, только славим Его
по-разному - но это, как утверждает Святой Отец, невелика беда... Впрочем,
- добавил герцог, - такая правда мне больше по душе, нежели та, бывшая,
когда с амвонов предавался анафеме греческий патриарх вместе со всей его
паствой...
Свой портрет отец прокомментировал так:
- Вот когда ты будешь рассказывать своему сыну о его предках, тогда
сам и поведаешь ему, что я сделал хорошего в жизни, а в чем допустил
ошибки.
Затем герцог перешел к последнему портрету.
- А это твоя мать, Изабелла, - с грустью промолвил он.
Уже в который раз Филипп пристально вгляделся в округлое детское
личико с невыразительными, зачастую неправильными чертами. Его мать... Это
слово вызвало в памяти Филиппа образ другой женщины, Амелии Аквитанской,
которую он называл мамой и любил ее как мать. А когда ее не стало, он
почувствовал себя круглым сиротой, так горевал по ней, так печалился...
Да, именно тогда он потерял свою мать, свою НАСТОЯЩУЮ мать.
Филипп тряхнул головой, возвращаясь к действительности, и вновь
сосредоточил свое внимание на портрете. Какой же она была в самом деле -
женщина, что родила его? Отец безумно любил ее, до помрачения рассудка
любил; ради нее готов был разжечь междоусобицу в королевстве, возненавидел
родного сына за ее смерть, двадцать лет растратил впустую, живя одними
лишь воспоминаниями о ней. Во всех без исключения балладах о родителях
Филиппа непременно воспевается изумительная красота юной галльской
принцессы, да и старые дворяне утверждают, что герцогиня Изабелла была
блестящей красавицей. А вот на портрете она неказистая простушка; и не
только на этом портрете, но и на трех остальных - в спальне отца, в
столовой и в церемониальном зале - она такая же самая, ничуть не краше.
Так где же правда? - сколько помнил, спрашивал себя Филипп и не находил
ответа...
И вдруг его осенило! Как-то, без малого четыре года назад, дон
Фернандо вознамерился было послать императору в подарок портрет Бланки, но
ничего путного из этой затеи не вышло - все портреты были единодушно
забракованы на семейном совете как в крайней степени неудачные, совершенно
непохожие на оригинал. Некоторые мастера объясняли свое фиаско
неусидчивостью Бланки, иные нарекали, что ее лицо слишком уж подвижное и
нет никакой возможности уловить его постоянных черт, а знаменитый маэстро
Галеацци даже набрался смелости заявить королю, что с точки зрения
художника его старшая дочь некрасивая. Филипп был возмущен этим заявлением
не меньше, чем король. Уже тогда он находился во власти чар Бланки, все
больше убеждаясь, что она - самая прекрасная девушка в мире (после Луизы,
конечно), и речи маэстро показались ему кощунственными. Тогда, помнится,
он взял слово и с горяча обвинил самого выдающегося художника
современности в бездарности, а все современное изобразительное искусство -
в несостоятельности.
Так может, подумал Филипп, и его мать была красива именно такой,
особенной красотой, для которой художники еще не изобрели соответствующих
приемов, чтобы хоть в общих чертах передать ее мазками краски на мертвом
холсте?..
- Ладно, - наконец, отозвался герцог, нарушая молчание. - С прошлым
мы покончили, теперь пришло время поговорить о настоящем и будущем.
Присядем, Филипп.
Подстроил ли так герцог с определенным умыслом, или же это получилось
невзначай, но сев в предложенное ему кресло, Филипп почти физически ощутил
на себе взгляд своего пра-пра-прадеда, маркграфа Воителя. Давно почивший в
бозе славный предок сурово взирал с портрета на своего здравствующего
потомка, казалось, заглядывая ему в самую глубь души, угадывая самые
сокровенные его мысли...
Герцог устроился в кресле напротив Филиппа, положил локти на
подлокотники сплел перед собой пальцы рук.
- Надеюсь, сын, ты уже догадался, о чем пойдет речь? (Филипп
утвердительно кивнул). Так что я не вижу необходимости во вступительном
слове или в каких-либо напутствиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30