Сагиб-Гирею положительно понравился совет ширни.
– Пусть будет так. Если согласится Шах-Али написать письмо воеводе Арска, дам даже ему лошадь. Одну.
– У Шаха-Али – кровь чингизидов. Это вам, мой повелитель, зачтется, – довольный, что удалось уговорить хана оставить в живых Шаха-Али, как он, ципцан, ему и обещал, продолжил: – Чтобы не пролилась кровь правоверных у стен воеводского дворца, объявите, мой повелитель, послу и воеводе, что даруете жизнь им и их слугам.
– И отпустить всех слуг, ты это хочешь сказать, в Московию?!
– Нет. Только воеводу и посла. Остальных же… Разве мой повелитель не знает, как могли или выполнить или не выполнить свое слово великий Чингисхан и создатель Золотой Орды Батухан? Слово, данное врагу, высоко ли ценится? Пусть вначале разоружатся, а после этого… Предлог всегда можно найти, специально для того возмутив пленников.
– Пусть будет так. Только посла московского мы не отпустим. Оставим его заложником.
– Мудрые слова молвят ваши уста, мой повелитель. Позвольте мне поехать на переговоры с послом и воеводой?
– Да. Но прикажи, пусть приведут ко мне Шаха-Али.
Встретил Сагиб-Гирей Шаха-Али надменно:
– Кровь чингизидов, которая течет в твоих жилах, отступник, вынуждает нас даровать тебе жизнь. Мы даже отпустим тебя с женами твоими к рабу нашему князю Василию, только продиктуй послание в Арск о своем отречении от ханского престола в нашу пользу. Мухаммед-Гирей уже осадил Арск. Ему на помощь идут новые тумены со стенобитными машинами и стенобитными орудиями. Турецкими, – подчеркнул Сагиб-Гирей. – Они переправляются уже через Волгу. Арск будет взят, но нам не хочется, чтобы за интересы неверных лилась кровь мусульман. Если Арск сдастся, мы вскорости пошлем послов к князю Василию. Для заключение мира. С нашим посольством поедет посол Московии.
Еще никто не брал штурмом Арска, так крепки стены этого большого острога, так храбры и умелы его защитники. И, конечно же, был бы смысл в сопротивлении, если бы Василий Иванович вел сюда свою рать, но какой смысл делать это сейчас? Шах-Али не догадывался, что отобравший у него трон хитростью и коварством так же хитрит и строит кознь сейчас. Никакие тумены не переправлялись через Волгу, они, притаившись в Диком поле, где в прежние набеги обычно оставались вьючные верблюды и лошади с коноводами, чтобы везти на них награбленное по своим улусам, ждали своего хана или его гонца. Они даже не смели совершать самые незначительные набеги, чтобы запастись провиантом и кормом для коней. Все бралось из вьюков, которые заметно пустели, и лашкаркаши, оставленный при главных силах, слал гонца за гонцом к Мухаммед-Гирею, чтобы поторопить его с решением и не сгубить войско. Не знавший ничего этого Шах-Али считал преступным, понимая, сколь превосходящи силы крымцев, губить людей. Не торопливо, а, сделав вид, что размышляет и сомневается, наконец, согласился:
– Мы готовы продиктовать отречение и совет Арску.
Не так скоро и ладно сговорился новоиспеченный ширни нового казанского хана с послом великокняжеским и воеводой московским. Здесь все было готово к кровавому пиру. Крымцы с трех сторон окружили высокую стену из плоского кирпича, которая надежно защищала дворец воеводы, а четвертую сторону, которая шла по самому берегу Казанки, взяли под наблюдение. Лучники в любой момент готовы были поразить стрелами любого, кто попытается вырваться из дворца или предпримет оттуда вылазку.
За высокой стеной, у бойниц, тоже изготовились к сражению. Луки натянуты. Напряжены и самострелы, короткие железные стрелы-болты уложены в желобки прикладов, рушницы заряжены, порох на полках сухой, нажимай лишь кремневый спуск. Воевода ободряет ратников:
– Если суждено испить чашу смертную ради веры нашей православной, ради князя нашего великого, царя веся Руси Василия Ивановича, пригубим ее достойно, без сраму. Не дрогнем перед басурманами погаными.
Напряжение предельное. Вот-вот начнется штурм. Начнется сеча, хоть и не великая, но жаркая. И одолеют ли нападающие горстку ратников русских, сказать определенно нельзя. Как Бог положит.
Вдруг выскочил на площадь перед дворцом всадник в сопровождении большой свиты. Сейчас взмахнет рукой и… Несколько стрельцов уже нацелило свои самострелы на вельможу, прикинув, что достанут его болты их железные, но всадник поднял руку с белым платком.
– Хочу говорить с послом московским и воеводой!
Разговор – не стрелы и не дробь рушниц. Может, что путное из переговоров получится? Василий Юрьев и Федор Карпов поднялись на звонницу надвратной церкви, служившую одновременно сторожевую и оборонительную службу.
– Сказывай, чего ради конники обложили палаты мои?! – спросил воевода подъехавшего к воротам посла крымского хана. – И почему ты предлагаешь переговоры?! Ты – такой же посол, как посол царя всея Руси Василия Ивановича! Не гоже нам перед тобой шапки ломать!
– Волей Аллаха все изменилось, воевода, – отвечал новоиспеченный казанский вельможа. – Шах-Али отрекся от престола. Ханом и царем казанским стал Сагиб-Гирей, а я у него – ширни. Вот почему от имени моего повелителя, брата могущественного Мухаммед-Гирея, который завтра тоже прибудет в Казань, я предлагаю тебе сдаться на волю Сагиб-Гирея, да продлятся годы славной его жизни.
– На волю хана, говоришь? Ишь ты, губа не дура!
– Воля его такова: ты будешь отпущен вместе с Шахом-Али к своему государю, рабу Мухаммед-Гирея князю Василию со словом Сагиб-Гирея. Со словом мира. Посол московский остается. Он поедет к вашему князю с послами Сагиб-Гирея. Все твои ратники и слуги останутся живы, но тоже в заложниках.
– А как купцы и их челядь? Людишки как?
– Сагиб-Гирей не данник твоего господина и не намерен охранять от гнева правоверных ни купцов, ни других гяуров. Они отданы на волю правоверных, да поступят они по воле Аллаха, предопределяющего судьбу всего живого на земле.
Чем мог он, воевода, помочь несчастным? Не разглядел прежде заговора, оттого и гибнут православные. Грех на нем да на после Василии Юрьеве за их смерть. Значит, по чести если, смертную чашу и им надобно испить. Хотел воевода Карпов бросить дерзкое слово в лицо самодовольного басурманина, но сдержался, ибо посчитал, что не в праве решать судьбу всех единолично. Ответил, поразмыслив:
– Погоди ответа. Совет решит, принять твое предложение или отвергнуть.
Сам воевода настроен был стоять насмерть. Погибнуть со славою, а не в бесчестье. Дружинники его, каких он пригласил на совет, поддерживали воеводу, но как ни упрямились, победило мнение Василия Юрьева, посла царева:
– Мертвые не имут сраму, вы правы, но мы – слуги государевы, и наша жизнь принадлежит ему. Наши письма царю Василию Ивановичу коварные татары перехватили, и он не ведает, что творится здесь. Ради того, чтобы Федор Карпов доставил в Москву весть о гибели нашей, нужно согласиться даже на бесчестную смерть. Даже жестокую. И еще одно хочу сказать: Сагиб-Гирей намерен письмо царю нашему послать с воеводой. Мира, как говорит его советник, станет просить. Если это действительно так?
– Иль татарам верить можно? Только разоружись, они тут же…
– Верно. Слово их не стоит ломанного гроша. Мы знаем это хорошо. Только если не согласимся этот крест на себя взять – ни царь, ни православный русский люд не простят нам. Грешно нам думать только о себе, о своей славе.
Вот так он повернул. Именем царя веся Руси призвал принять милость коварных басурман. Нехотя, но согласились и воевода, и дружинники. И, как получилось, зря. Лучше бы погибли в неравном бою.
Воеводу, правда, отпустили вместе с Шахом-Али и его женами, посла заточили в зиндон, а ратниками набили, как бочку селедкой, дырявый амбар, не выпускали из него даже по нужде, а кормить, похоже, не собирались. Когда же пленники высказали недовольство, их обвинили в мятеже и изрубили, как капусту.
Без пользы оказалась и весть воеводы царю своему Василию Ивановичу. Не только потому, что слишком запоздала, но и оттого, что была ложной. Успокаивающей. Впрочем, до встречи Федора Карпова с царем веся Руси было еще далеко.
Ночью, чтобы не нашлись бы в городе сочувствующие и не устроили бы беспорядки, выдворил Сагиб-Гирей за ворота отрекшегося от ханства Шаха-Али, его жен и воеводу московского им в придачу. Не дал ни одной вьючной лошади, ни одной повозки. Верховых коней тоже не выделил. Лишь в насмешку подвели полудохлую клячу с обтрепанной сбруей Шаху-Али. С издевкой пояснили:
– Вот твой аргамак. Чингизиду не достойно идти пешком. – И добавили: – Если до рассвета вас будет видно со стен казанских, Сагиб-Гирей не убежден, что вы останетесь живы.
Теперь только дошло до Шаха-Али, отчего Сагиб-Гирей отпускал с ним и его жен. С ними особенно не поспешишь, а лошадь одна. Но хочешь или нет, а бежать нужно, чтобы науськанная Сагиб-Гиреем толпа не настигла их и не расправилась.
Успели к рассвету они пересечь Арское поле и укрыться в лесу от недоброго глаза. Женщины, изнеженные, привыкшие к безделию, пересилили себя. Стонали, причитали, но бежали. Лишь в лесу повалились на траву.
Передохнув, поплелись вниз по течению, где, как утверждал воевода Карпов, на правом берегу есть землянки русских рыбацких артелей. Как, однако же, перебраться на тот берег, ни Шах-Али, ни сам Карпов не знали. И все же они шли, надеясь на удачу или на свою смекалку.
Шло и время. Солнце поднялось высоко. Пора бы сделать привал и подкрепиться, но разве кто из них подумал о том, чтобы припасти еду? Они давно отвыкли от таких мелочей жизни. Им все, по любому их желанию, подносили. У них даже и в мыслях не было, что вдруг останутся они без еды. Только воевода прихватил заплечный мешок, куда уложил нужные в походе вещи: топорик, огниво, казанок, ложку, добавив еще ко всему немного хлеба и копченой баранины. Только велик ли припас для нескольких проголодавшихся ртов? Управились, даже не заморив всерьез червячка. Сил все же прибавилось, и они бодрей зашагали по проселку. Теперь им оставалось одно: огоривать версты, а двум мужчинами думать еще и о переправе. Чем дальше от Купеческого острова, тем Волга шире, не переплывешь в студеной пока еще воде.
К ночи ближе развели костер, найдя в стороне от лесной дороги уютную поляну. Воевода натаскал побольше сухого валежника, чтобы хватило на всю ночь, чтобы в потемках не шарить по лесу, устроились все в кружок вокруг ласкового тепла и, расслабившись в дреме, поворачивали к огню то один, то другой иззябший бок, то спину. Увы, блаженство это длилось недолго. В отблесках огня начали вспыхивать глаза-угольки каких-то зверюшек, совсем близко завыли голодные волки, наводя ужас на женщин, которые прижались робкими овцами друг к другу, забыв о ревности и соперничестве за право быть любимой женой, и восклицали:
– О, Аллах!
Конягу воевода держал тоже у костра. От греха подальше.
То подремывая, то вновь съеживаясь от страха, женщины ждали рассвета с великой жадностью, а мужчины, не имеющие возможности им хоть чем-то помочь, делали единственно возможное: подбрасывали сухой валежник в костер, чтобы горел он поярче, чтобы не посмели сунуться к нему волки. А ночь, как будто на зло, тянулась и тянулась. И все же подошло положенное время рассвета, страхи отступили. Карпов примостил на рогульках чугунок, вскипятил воду, и пили эту воду вместо завтрака все из одной единственной кружки. Сытости, конечно, никакой, но теплота по телу разлилась и животы не подтягивало к пояснице. Даже приятность ощущалась.
До переправы, если идти нормальным шагом, – всего полдня пути; но женщины все частошажные (выбирали для гарема, а не для лесных буерачных дорог), оттого только к вечеру вышли на берег Волги, к намеченному им месту. Карпов, приложив козырьком ко лбу ладонь, принялся вглядываться в противоположный берег. Долго глядел, внимательно. Увидел, наконец, дымок. Значительно ниже по течению. Остался доволен.
– Самый раз вышли. Соорудим плот, и махну я на ту сторону, с Божьей помощью. Пока совсем не стемнело.
Подволокли четыре сухостойные лесины к берегу, обрубив лишние ветки, связали бревна платками шелковыми, причудливой красоты, выстрогал Карпов весло увесистое, тут и сумерки подкрались. Шах-Али просит воеводу:
– Повремени с переправой. До ночи обратно не вернешься, а как мне одному здесь?
– Я огниво оставлю. Топор тоже. А то давай, Царь, костер помогу развести, а уж потом погребу.
– Как бы ночью волки не напали.
– А-а, – понимающе протянул воевода Карпов и согласился после небольшого раздумья. – Ночь больше, ночь меньше – много ли убытку? Давай, Царь, дрова на ночной костер заготавливать. Горячей водицы изопьем, глядишь, не ссохнутся животы до утра.
Но если даже ссохнутся, что предпринять? Еще не время из седла бульон варить. Тем более что завтра, Бог даст, перегребет воевода на тот берег и вернется на лодках. Возможно, догадается что-либо из съестного прихватить. У Шаха-Али в поясе запрятано кое-что из казны его, хватит на дорогу до российских пределов.
Ночь прошла так же, как и первая, в тревожной дремоте и страхе. Волки в это время года голодные, ничего не стоит им напасть на коня, а уж распалятся если от свежей крови, то и костер их не остановит. А отбиваться чем? Один топорик. Правда, у Шаха-Али кинжал на поясе да у Карпова нож засапожный, только и этого мало, если стая войдет в раж.
Ежатся ханские жены, готовые хоть под землей укрыться, когда голодное хоровое завывание вырывается из чащобы, а Карпов тогда встает и подходит к кляче, похрапывающей от страха, с горячей головней в руках. Иногда вместо него оберегать конягу идет Шах-Али, подавляя свое царское достоинство.
Когда рассвело, похлебал воевода Карпов горячей водицы и оттолкнул плот от берега – могучая в весеннем многоводье своем река подхватила плот и понесла вниз. Не совладать бы с ней, не будь столь могучими руки воеводы, ловко начавшего ставить плот углом к течению, чтобы не только вниз сносило, но и прибивало к противоположному берегу.
Проводивший воеводу Шах-Али отрешенно смотрел на удаляющийся плот и вовсе не надеялся, что Карпов вернется за ним и его женами. «Не зря же оставил огниво и топор… Не зря…»
Если исходить из того, как сложились обстоятельства, то самое разумное для Федора Карпова бросить все и, выпросив у рыбаков лошаденку, поспешить в Воротынец, чтобы оттуда уже поскакать, меняя коней, до Нижнего, а оттуда – в Москву. Ибо чем скорей он оповестит Василия Ивановича о случившемся коварстве, тем больше возможности будет у царя, чтобы принять ответные меры. А Шах-Али пусть один добирается. Переправить его рыбаки – переправят, а дальше пусть ему его Аллах покровительствует.
У воеводы подобная мысль свербила в мозгу, но он отмахивался от нее, считая, что не по-людски поступит он, если бросит свергнутого казанского хана на произвол судьбы.
Впрочем, только Богу судить, что по чести, а что по бесчестию. Лишь ему дано взвесить на весах справедливости, что лучше: покинуть свергнутого хана с его женами, чтобы уберечь тысячи христианских жизней, или плестись вместе с несчастными, утешая себя тем, что поступаешь по-людски, как человеку прилично и достойно.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В то самое время, когда воевода Московский Федор Карпов перевозил через Волгу Шаха-Али и его жен, а затем ждал рыбаков без малого сутки, пока они соберут снасти и скарб да уложат все на подводы (узнав о крымцах, они никак не хотели больше оставаться на тонях), тронулся, наконец, к Нижнему Новгороду – в это самое время гонцы Белева, Одоева, а следом и Воротынска прискакали в Серпухов к главному воеводе, и тот спешно отправил своего гонца в Коломну, чтобы без промедления двинулись бы оттуда полки в Серпухов. Цареву брату Андрею и князю Ивану Воротынскому велено было оставаться в крепости лишь со своими дружинами.
Не поперечил князь Иван Воротынский такому верхоглядному приказу главного воеводы, даже подумал со злорадством: «Ну-ну! Главный воевода! Молоко материнское еще на губах как следует не обсохло, а уже – рать водить взялся!»
По роду своему Вельские стояли, конечно же, выше Воротынских, это князь Иван хорошо знал, но и его род – не из отсевков. К тому же показал себя Иван опытным воеводою, поэтому считал себя ущемленным. Решил не вмешиваться в то, как распоряжается полками юнец, хотя, как ему подсказывала совесть и честь, надлежало бы ему самому поскакать в Серпухов и убедить князя Дмитрия Вельского не оголять Коломну. Сказать, в конце концов, что он-то, князь, не со всей своей дружиной в Коломне, а только с малой…
Князь Воротынский верил своему бывшему дружиннику Челимбеку, утверждавшему, что Мухаммед-Гирей приведет, соединив казанцев и крымцев, войска на Москву, на русские земли; и он считал, что пойдут лихоимцы несметной своей силой через Коломну. Здесь хорошие переправы, особенно выше Москвы-реки, не препятствие и Северка, особенно у Голутвина;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– Пусть будет так. Если согласится Шах-Али написать письмо воеводе Арска, дам даже ему лошадь. Одну.
– У Шаха-Али – кровь чингизидов. Это вам, мой повелитель, зачтется, – довольный, что удалось уговорить хана оставить в живых Шаха-Али, как он, ципцан, ему и обещал, продолжил: – Чтобы не пролилась кровь правоверных у стен воеводского дворца, объявите, мой повелитель, послу и воеводе, что даруете жизнь им и их слугам.
– И отпустить всех слуг, ты это хочешь сказать, в Московию?!
– Нет. Только воеводу и посла. Остальных же… Разве мой повелитель не знает, как могли или выполнить или не выполнить свое слово великий Чингисхан и создатель Золотой Орды Батухан? Слово, данное врагу, высоко ли ценится? Пусть вначале разоружатся, а после этого… Предлог всегда можно найти, специально для того возмутив пленников.
– Пусть будет так. Только посла московского мы не отпустим. Оставим его заложником.
– Мудрые слова молвят ваши уста, мой повелитель. Позвольте мне поехать на переговоры с послом и воеводой?
– Да. Но прикажи, пусть приведут ко мне Шаха-Али.
Встретил Сагиб-Гирей Шаха-Али надменно:
– Кровь чингизидов, которая течет в твоих жилах, отступник, вынуждает нас даровать тебе жизнь. Мы даже отпустим тебя с женами твоими к рабу нашему князю Василию, только продиктуй послание в Арск о своем отречении от ханского престола в нашу пользу. Мухаммед-Гирей уже осадил Арск. Ему на помощь идут новые тумены со стенобитными машинами и стенобитными орудиями. Турецкими, – подчеркнул Сагиб-Гирей. – Они переправляются уже через Волгу. Арск будет взят, но нам не хочется, чтобы за интересы неверных лилась кровь мусульман. Если Арск сдастся, мы вскорости пошлем послов к князю Василию. Для заключение мира. С нашим посольством поедет посол Московии.
Еще никто не брал штурмом Арска, так крепки стены этого большого острога, так храбры и умелы его защитники. И, конечно же, был бы смысл в сопротивлении, если бы Василий Иванович вел сюда свою рать, но какой смысл делать это сейчас? Шах-Али не догадывался, что отобравший у него трон хитростью и коварством так же хитрит и строит кознь сейчас. Никакие тумены не переправлялись через Волгу, они, притаившись в Диком поле, где в прежние набеги обычно оставались вьючные верблюды и лошади с коноводами, чтобы везти на них награбленное по своим улусам, ждали своего хана или его гонца. Они даже не смели совершать самые незначительные набеги, чтобы запастись провиантом и кормом для коней. Все бралось из вьюков, которые заметно пустели, и лашкаркаши, оставленный при главных силах, слал гонца за гонцом к Мухаммед-Гирею, чтобы поторопить его с решением и не сгубить войско. Не знавший ничего этого Шах-Али считал преступным, понимая, сколь превосходящи силы крымцев, губить людей. Не торопливо, а, сделав вид, что размышляет и сомневается, наконец, согласился:
– Мы готовы продиктовать отречение и совет Арску.
Не так скоро и ладно сговорился новоиспеченный ширни нового казанского хана с послом великокняжеским и воеводой московским. Здесь все было готово к кровавому пиру. Крымцы с трех сторон окружили высокую стену из плоского кирпича, которая надежно защищала дворец воеводы, а четвертую сторону, которая шла по самому берегу Казанки, взяли под наблюдение. Лучники в любой момент готовы были поразить стрелами любого, кто попытается вырваться из дворца или предпримет оттуда вылазку.
За высокой стеной, у бойниц, тоже изготовились к сражению. Луки натянуты. Напряжены и самострелы, короткие железные стрелы-болты уложены в желобки прикладов, рушницы заряжены, порох на полках сухой, нажимай лишь кремневый спуск. Воевода ободряет ратников:
– Если суждено испить чашу смертную ради веры нашей православной, ради князя нашего великого, царя веся Руси Василия Ивановича, пригубим ее достойно, без сраму. Не дрогнем перед басурманами погаными.
Напряжение предельное. Вот-вот начнется штурм. Начнется сеча, хоть и не великая, но жаркая. И одолеют ли нападающие горстку ратников русских, сказать определенно нельзя. Как Бог положит.
Вдруг выскочил на площадь перед дворцом всадник в сопровождении большой свиты. Сейчас взмахнет рукой и… Несколько стрельцов уже нацелило свои самострелы на вельможу, прикинув, что достанут его болты их железные, но всадник поднял руку с белым платком.
– Хочу говорить с послом московским и воеводой!
Разговор – не стрелы и не дробь рушниц. Может, что путное из переговоров получится? Василий Юрьев и Федор Карпов поднялись на звонницу надвратной церкви, служившую одновременно сторожевую и оборонительную службу.
– Сказывай, чего ради конники обложили палаты мои?! – спросил воевода подъехавшего к воротам посла крымского хана. – И почему ты предлагаешь переговоры?! Ты – такой же посол, как посол царя всея Руси Василия Ивановича! Не гоже нам перед тобой шапки ломать!
– Волей Аллаха все изменилось, воевода, – отвечал новоиспеченный казанский вельможа. – Шах-Али отрекся от престола. Ханом и царем казанским стал Сагиб-Гирей, а я у него – ширни. Вот почему от имени моего повелителя, брата могущественного Мухаммед-Гирея, который завтра тоже прибудет в Казань, я предлагаю тебе сдаться на волю Сагиб-Гирея, да продлятся годы славной его жизни.
– На волю хана, говоришь? Ишь ты, губа не дура!
– Воля его такова: ты будешь отпущен вместе с Шахом-Али к своему государю, рабу Мухаммед-Гирея князю Василию со словом Сагиб-Гирея. Со словом мира. Посол московский остается. Он поедет к вашему князю с послами Сагиб-Гирея. Все твои ратники и слуги останутся живы, но тоже в заложниках.
– А как купцы и их челядь? Людишки как?
– Сагиб-Гирей не данник твоего господина и не намерен охранять от гнева правоверных ни купцов, ни других гяуров. Они отданы на волю правоверных, да поступят они по воле Аллаха, предопределяющего судьбу всего живого на земле.
Чем мог он, воевода, помочь несчастным? Не разглядел прежде заговора, оттого и гибнут православные. Грех на нем да на после Василии Юрьеве за их смерть. Значит, по чести если, смертную чашу и им надобно испить. Хотел воевода Карпов бросить дерзкое слово в лицо самодовольного басурманина, но сдержался, ибо посчитал, что не в праве решать судьбу всех единолично. Ответил, поразмыслив:
– Погоди ответа. Совет решит, принять твое предложение или отвергнуть.
Сам воевода настроен был стоять насмерть. Погибнуть со славою, а не в бесчестье. Дружинники его, каких он пригласил на совет, поддерживали воеводу, но как ни упрямились, победило мнение Василия Юрьева, посла царева:
– Мертвые не имут сраму, вы правы, но мы – слуги государевы, и наша жизнь принадлежит ему. Наши письма царю Василию Ивановичу коварные татары перехватили, и он не ведает, что творится здесь. Ради того, чтобы Федор Карпов доставил в Москву весть о гибели нашей, нужно согласиться даже на бесчестную смерть. Даже жестокую. И еще одно хочу сказать: Сагиб-Гирей намерен письмо царю нашему послать с воеводой. Мира, как говорит его советник, станет просить. Если это действительно так?
– Иль татарам верить можно? Только разоружись, они тут же…
– Верно. Слово их не стоит ломанного гроша. Мы знаем это хорошо. Только если не согласимся этот крест на себя взять – ни царь, ни православный русский люд не простят нам. Грешно нам думать только о себе, о своей славе.
Вот так он повернул. Именем царя веся Руси призвал принять милость коварных басурман. Нехотя, но согласились и воевода, и дружинники. И, как получилось, зря. Лучше бы погибли в неравном бою.
Воеводу, правда, отпустили вместе с Шахом-Али и его женами, посла заточили в зиндон, а ратниками набили, как бочку селедкой, дырявый амбар, не выпускали из него даже по нужде, а кормить, похоже, не собирались. Когда же пленники высказали недовольство, их обвинили в мятеже и изрубили, как капусту.
Без пользы оказалась и весть воеводы царю своему Василию Ивановичу. Не только потому, что слишком запоздала, но и оттого, что была ложной. Успокаивающей. Впрочем, до встречи Федора Карпова с царем веся Руси было еще далеко.
Ночью, чтобы не нашлись бы в городе сочувствующие и не устроили бы беспорядки, выдворил Сагиб-Гирей за ворота отрекшегося от ханства Шаха-Али, его жен и воеводу московского им в придачу. Не дал ни одной вьючной лошади, ни одной повозки. Верховых коней тоже не выделил. Лишь в насмешку подвели полудохлую клячу с обтрепанной сбруей Шаху-Али. С издевкой пояснили:
– Вот твой аргамак. Чингизиду не достойно идти пешком. – И добавили: – Если до рассвета вас будет видно со стен казанских, Сагиб-Гирей не убежден, что вы останетесь живы.
Теперь только дошло до Шаха-Али, отчего Сагиб-Гирей отпускал с ним и его жен. С ними особенно не поспешишь, а лошадь одна. Но хочешь или нет, а бежать нужно, чтобы науськанная Сагиб-Гиреем толпа не настигла их и не расправилась.
Успели к рассвету они пересечь Арское поле и укрыться в лесу от недоброго глаза. Женщины, изнеженные, привыкшие к безделию, пересилили себя. Стонали, причитали, но бежали. Лишь в лесу повалились на траву.
Передохнув, поплелись вниз по течению, где, как утверждал воевода Карпов, на правом берегу есть землянки русских рыбацких артелей. Как, однако же, перебраться на тот берег, ни Шах-Али, ни сам Карпов не знали. И все же они шли, надеясь на удачу или на свою смекалку.
Шло и время. Солнце поднялось высоко. Пора бы сделать привал и подкрепиться, но разве кто из них подумал о том, чтобы припасти еду? Они давно отвыкли от таких мелочей жизни. Им все, по любому их желанию, подносили. У них даже и в мыслях не было, что вдруг останутся они без еды. Только воевода прихватил заплечный мешок, куда уложил нужные в походе вещи: топорик, огниво, казанок, ложку, добавив еще ко всему немного хлеба и копченой баранины. Только велик ли припас для нескольких проголодавшихся ртов? Управились, даже не заморив всерьез червячка. Сил все же прибавилось, и они бодрей зашагали по проселку. Теперь им оставалось одно: огоривать версты, а двум мужчинами думать еще и о переправе. Чем дальше от Купеческого острова, тем Волга шире, не переплывешь в студеной пока еще воде.
К ночи ближе развели костер, найдя в стороне от лесной дороги уютную поляну. Воевода натаскал побольше сухого валежника, чтобы хватило на всю ночь, чтобы в потемках не шарить по лесу, устроились все в кружок вокруг ласкового тепла и, расслабившись в дреме, поворачивали к огню то один, то другой иззябший бок, то спину. Увы, блаженство это длилось недолго. В отблесках огня начали вспыхивать глаза-угольки каких-то зверюшек, совсем близко завыли голодные волки, наводя ужас на женщин, которые прижались робкими овцами друг к другу, забыв о ревности и соперничестве за право быть любимой женой, и восклицали:
– О, Аллах!
Конягу воевода держал тоже у костра. От греха подальше.
То подремывая, то вновь съеживаясь от страха, женщины ждали рассвета с великой жадностью, а мужчины, не имеющие возможности им хоть чем-то помочь, делали единственно возможное: подбрасывали сухой валежник в костер, чтобы горел он поярче, чтобы не посмели сунуться к нему волки. А ночь, как будто на зло, тянулась и тянулась. И все же подошло положенное время рассвета, страхи отступили. Карпов примостил на рогульках чугунок, вскипятил воду, и пили эту воду вместо завтрака все из одной единственной кружки. Сытости, конечно, никакой, но теплота по телу разлилась и животы не подтягивало к пояснице. Даже приятность ощущалась.
До переправы, если идти нормальным шагом, – всего полдня пути; но женщины все частошажные (выбирали для гарема, а не для лесных буерачных дорог), оттого только к вечеру вышли на берег Волги, к намеченному им месту. Карпов, приложив козырьком ко лбу ладонь, принялся вглядываться в противоположный берег. Долго глядел, внимательно. Увидел, наконец, дымок. Значительно ниже по течению. Остался доволен.
– Самый раз вышли. Соорудим плот, и махну я на ту сторону, с Божьей помощью. Пока совсем не стемнело.
Подволокли четыре сухостойные лесины к берегу, обрубив лишние ветки, связали бревна платками шелковыми, причудливой красоты, выстрогал Карпов весло увесистое, тут и сумерки подкрались. Шах-Али просит воеводу:
– Повремени с переправой. До ночи обратно не вернешься, а как мне одному здесь?
– Я огниво оставлю. Топор тоже. А то давай, Царь, костер помогу развести, а уж потом погребу.
– Как бы ночью волки не напали.
– А-а, – понимающе протянул воевода Карпов и согласился после небольшого раздумья. – Ночь больше, ночь меньше – много ли убытку? Давай, Царь, дрова на ночной костер заготавливать. Горячей водицы изопьем, глядишь, не ссохнутся животы до утра.
Но если даже ссохнутся, что предпринять? Еще не время из седла бульон варить. Тем более что завтра, Бог даст, перегребет воевода на тот берег и вернется на лодках. Возможно, догадается что-либо из съестного прихватить. У Шаха-Али в поясе запрятано кое-что из казны его, хватит на дорогу до российских пределов.
Ночь прошла так же, как и первая, в тревожной дремоте и страхе. Волки в это время года голодные, ничего не стоит им напасть на коня, а уж распалятся если от свежей крови, то и костер их не остановит. А отбиваться чем? Один топорик. Правда, у Шаха-Али кинжал на поясе да у Карпова нож засапожный, только и этого мало, если стая войдет в раж.
Ежатся ханские жены, готовые хоть под землей укрыться, когда голодное хоровое завывание вырывается из чащобы, а Карпов тогда встает и подходит к кляче, похрапывающей от страха, с горячей головней в руках. Иногда вместо него оберегать конягу идет Шах-Али, подавляя свое царское достоинство.
Когда рассвело, похлебал воевода Карпов горячей водицы и оттолкнул плот от берега – могучая в весеннем многоводье своем река подхватила плот и понесла вниз. Не совладать бы с ней, не будь столь могучими руки воеводы, ловко начавшего ставить плот углом к течению, чтобы не только вниз сносило, но и прибивало к противоположному берегу.
Проводивший воеводу Шах-Али отрешенно смотрел на удаляющийся плот и вовсе не надеялся, что Карпов вернется за ним и его женами. «Не зря же оставил огниво и топор… Не зря…»
Если исходить из того, как сложились обстоятельства, то самое разумное для Федора Карпова бросить все и, выпросив у рыбаков лошаденку, поспешить в Воротынец, чтобы оттуда уже поскакать, меняя коней, до Нижнего, а оттуда – в Москву. Ибо чем скорей он оповестит Василия Ивановича о случившемся коварстве, тем больше возможности будет у царя, чтобы принять ответные меры. А Шах-Али пусть один добирается. Переправить его рыбаки – переправят, а дальше пусть ему его Аллах покровительствует.
У воеводы подобная мысль свербила в мозгу, но он отмахивался от нее, считая, что не по-людски поступит он, если бросит свергнутого казанского хана на произвол судьбы.
Впрочем, только Богу судить, что по чести, а что по бесчестию. Лишь ему дано взвесить на весах справедливости, что лучше: покинуть свергнутого хана с его женами, чтобы уберечь тысячи христианских жизней, или плестись вместе с несчастными, утешая себя тем, что поступаешь по-людски, как человеку прилично и достойно.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В то самое время, когда воевода Московский Федор Карпов перевозил через Волгу Шаха-Али и его жен, а затем ждал рыбаков без малого сутки, пока они соберут снасти и скарб да уложат все на подводы (узнав о крымцах, они никак не хотели больше оставаться на тонях), тронулся, наконец, к Нижнему Новгороду – в это самое время гонцы Белева, Одоева, а следом и Воротынска прискакали в Серпухов к главному воеводе, и тот спешно отправил своего гонца в Коломну, чтобы без промедления двинулись бы оттуда полки в Серпухов. Цареву брату Андрею и князю Ивану Воротынскому велено было оставаться в крепости лишь со своими дружинами.
Не поперечил князь Иван Воротынский такому верхоглядному приказу главного воеводы, даже подумал со злорадством: «Ну-ну! Главный воевода! Молоко материнское еще на губах как следует не обсохло, а уже – рать водить взялся!»
По роду своему Вельские стояли, конечно же, выше Воротынских, это князь Иван хорошо знал, но и его род – не из отсевков. К тому же показал себя Иван опытным воеводою, поэтому считал себя ущемленным. Решил не вмешиваться в то, как распоряжается полками юнец, хотя, как ему подсказывала совесть и честь, надлежало бы ему самому поскакать в Серпухов и убедить князя Дмитрия Вельского не оголять Коломну. Сказать, в конце концов, что он-то, князь, не со всей своей дружиной в Коломне, а только с малой…
Князь Воротынский верил своему бывшему дружиннику Челимбеку, утверждавшему, что Мухаммед-Гирей приведет, соединив казанцев и крымцев, войска на Москву, на русские земли; и он считал, что пойдут лихоимцы несметной своей силой через Коломну. Здесь хорошие переправы, особенно выше Москвы-реки, не препятствие и Северка, особенно у Голутвина;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56