погони по ископотям сакм, которые шныряли беспрестанно, и ожидание каждую весну и каждое лето большой крымской рати. Хотя Челимбек с ципцаном извещали лишь о том, что Девлет-Гирей копит пока силы, все же не отступал Разрядный приказ от заведенного правила: пять полков с ранней весны до поздней осени стояли в городах-крепостях на берегу Оки. Если приходил полк в Одоев – хорошо, если не приходил – еще лучше. Хлопот меньше. А с сакмами вполне справлялась дружина княжеская совместно со сторожами.
Дружину чаще всего водил сам князь, но иной раз доверял либо Никифору с сыном, либо одному Косме или посылал его вместе с Николкой Селезнем, и те радовали князя своей умелостью и ратной смекалкой. Фрол же Фролов все более и более отдалялся от дел дружинных, хотя и норовил все время липнуть к князю. Тот его не отталкивал, но ответственные поручения не давал. По мелочам все. Тут он, как говорится, незаменим. И не думал князь Воротынский, каково на душе у бывшего стрельца, ради власти и почета готового на все.
Впрочем, ему было не до мелочей житейских: дела порубежные отнимали почти все время, приковывали к себе все мысли. Да к тому же в семье прибыток: родился сын. Наследник. Окрестили Иваном. Побьет сакму князь либо окончит поездку по сторожам и – к чадам своим спешит, насладиться их беззаботной веселостью, к жене своей кроткой и ласковой. Ничего ему больше не нужно. Счастлив он и службой, и домом. Бога молит, чтобы и впредь все шло так же ладно. О царствующем граде даже не помышлял. Увы, человек грешный просит Бога, но услышит ли его тот, это промысел Всевышнего.
Очередную сакму порубили казаки и дети боярские, не ожидая княжеской дружины в помощь, князь на аргамаке и – к победителям. Ободрить добрым словом героев, о раненых позаботиться, семьи погибших утешить добрым словом и крупным вспомоществованием. Дня три на то ушло, хотел еще и по сторожам проехать, да тут Фрол Фролов прискакал.
– Печальная весть, мой князь! Царица наша Анастасья приказала долго жить.
– Свят! Свят! Что творишь ты, Господи?! – Ровесницы они с женой его, во цвете лет, а – надо же! Чем прогневила Господа Бога? Уж не кротостью ли своей, не добродетельностью? Не разумом ли, достойным уважения? – Откуда горестную сею весть получил? – спросил князь Фрола.
– Посланец царев из Москвы. Тебя ждет, князь. Старается Фрол печаль на себя напустить, очень старается, а ничего у него не получается. Так и прет из него торжествующая радость. «Будто его, Фрола, время пришло! Неужто перемены грядут? Не дай Бог, слова Ивана Шуйского вещими окажутся!»
Да. Так оно и есть. Не сказал всего Фрол Фролов князю, не мог сказать, ибо кроме посланца царева приехал совсем незаметно человек тайного дьяка, который рассказал, что Адашев с Селиверстом удалены от престола и грядет суд над ними, что верх берет боярин Алексей Басманов и сын его, кравчий Федор, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязный, Малюта Скуратов-Бельский и иные, кто с ними в ладах. А Фрол знал их всех, он сразу понял, куда повернут они царя всея Руси Ивана Васильевича. Оттого и торжествовал. Видел уже конец службы у князя Воротынского, величал уже себя дворянином потомственным. Как в царевой грамоте сказано. Не долго лежать той грамоте без движения. Не долго!
Княгиня в слезах. Подруги, можно сказать. В одном ряду стояли, когда царь жену себе выбирал. Разве такое забудешь? Да и после свадеб не отдалились они слишком. Первенцев своих вместе в Лавре крестили. Особенно сокрушалась княгиня тем, что не может проводить царицу в последний путь. Одно утешение – молитва о спасении ее души.
Не прошла еще горе-печаль в доме Воротынских, как новая кручина, не менее прежней, принесена была дьяком царевым. Прибыл тот с поручением взять с князя клятву не держать стороны Адашева и Сильвестра. Пояснял кратко, не вдаваясь в подробности:
– Винят их бояре думные и государь наш в смерти царицы, кроткой и благодетельной Анастасьи. Чародейством эти ее недоброхоты свели незабвенную в могилу. Либо зельем ядовитым.
«Не может того быть!» – чуть не сорвалось возмущенное с уст князя Воротынского, но он сдержал себя. Тут и цепи подземельные вмиг вспомнились, и слова князя Ивана Шуйского. Нет, он не хотел на Казенный двор, не желал оказаться в царских недругах. С Адашевым и так у него, князя, много связано. Спросил только, после паузы, дьяка:
– Едины в мыслях думные были?
Теперь дьяку впору чесать затылок. Дьяк и сам не верил в то, что окольничий Адашев и священник Сильвестр могли совершить такое злодейство, тем более что они прежде еще смерти царицыной убыли из Кремля; Адашев, приняв сан воеводы, отъехал в Ливонию, а Сильвестр, благословив царя на дела добрые, обрек себя на затворничество монашеское; но не скажешь же об этом князю, ближнему боярину цареву; да и о спорах перед Думой и во время думы уместно ли распространяться – вот в чем закавыка. Ответил уклончиво:
– Духовных санов изрядно царь на думу позвал. Особенно упорно винили опальных святые отцы Вассиан и Сукин. Митрополит Макарий слово сказал за Адашева и Сильвестра, только не многие его поддержали. Отмалчивались больше думные, обвинители же гвалт подняли. Признали виновными. Адашеву поначалу велели жить в Фелине.
– Его умением и мужеством взят тот город для государя! – непроизвольно вырвалось у Воротынского, но дьяк, сделав лишь паузу малую, продолжал:
– Там с честью его встретили. Тогда государь Иван Васильевич повелел заключить его в Дерпте. Сильвестра сослали на Соловки.
Круто повернул царь-самовластец от добродетели ко злу. Очень круто! Если уж Вассиана в думу пригласил, ждать добра не приходится. Никак не лежала душа присягать царю, поощряя тем самым неправедность, и Воротынский встал бы в ряды ослушников, кинулся бы в свару за правое дело, но как он мог это сделать, если и рядов-то никаких не существовало? Единых. Плотных. Если же откажется он от клятвы один, то путь его безоговорочно ясен – оковы. А то и – смерть. Сплотить вокруг себя бояр, недовольных отступлением царя от правосудного правления, он не в состоянии, да и поздно уже. До думы еще нужно было сплотиться, на думе встать стеной, тогда уж и после думы не отступаться. Но для этого нужно было находиться в Москве, в граде царственном.
Он готов был и сейчас подседлать коней, если бы уверовался, что бояре и князья, радетели не за свое, корыстное, а за державное, сговорились противиться окружавшим царя бесчестным властолюбцам.
Но хотя бы слово сказал дьяк. Хоть намекнул бы. И Воротынский решил рискнуть:
– А что митрополит Макарий? Как после думы?
– Слово сказал и на том – баста, – с заметным сожалением ответил дьяк. – Стар он уже. Немощен.
Князь Воротынский хорошо понял недоговоренное дьяком и, больше ни о чем не спрашивая, присягнул, в какой уже раз, на верность царю. Но если прежде делал он это от чистого сердца и с радостью, то теперь – опричь души. Не видя иного выхода.
И все же не понимал он всей пагубности свершаемого. Не вполне осознавал, что сделан еще один шаг к гибели России. Самый, пожалуй, страшный шаг по своим последствиям.
Дьяк уехал, а в доме Воротынских словно поселился нескончаемый великий пост, не слышно ни смеха, не видно ни веселых застолий, и только чуть-чуть начнут успокаиваться князь и княгиня, как новая весть, страшнее прежней, вползает со змеиным шипением: казнены Данила Адашев, брат Алексея Адашева, и его двенадцатилетний сын; отсекли головы палачи трем братьям Сытиным (их сестра была женой Алексея Адашева); следом за ними казнены родственник Адашева Иван Шишкин, его жена и малолетние дети; но более всего потрясла Воротынских казнь далекой от Кремля московской обывательницы по имени Мария и пяти ее сыновей лишь за то, что была она в близком знакомстве с Алексеем Адашевым и пользовалась его милостями – ее обвинили в том, будто она намеревалась чародейством свести царя с престола. Ужасная лютость! Неприкрытое людоедство!
И тут еще Фрол со своим советом:
– В Кремле, князь мой, грусть-тоска миновала. Пирует царь. Объявил о желании жениться.
– Как?! На сороковой день, даже не помянув?!
– Что если до Престольной слух дойдет, – продолжал Фрол, пропуская мимо ушей восклицание князя Михаила Воротынского, – что князь удельный, присягнувший царю не держать руку друзей Адашевых, по крамольникам тужит? Не сносить головы. Брось, князь мой, кручиниться.
– Иль у тебя, Фрол, ничего святого нет? – грустно спросил князь Михаил и, не дожидаясь ответа, повелел: – Ступай. И больше не учи, как нам с княгиней себя вести.
Подумать только – какая наглость! До веселья ли, если приходят вести из Кремля одна другой ужасней. Князю Дмитрию Оболенскому-Овчине царь Иван Васильевич самолично вонзил нож в сердце во время трапезы лишь за то, что тот, урезонивая надменность нового любимца государева Федора Басманова, бросил тому в лицо гневное: «Чем гордишься?! Не тем ли, что развращаешь государя грехом содомским?!»
А князя Михаила Репнина ретивцы царевы умертвили прямо в святом храме во время молитвы. Грех величайший! И не обрушилось небо на извергов рода человеческого! За что же у заслуженного перед державою боярина жизнь отняли? Не захотел, видите ли, вместе с царем скоморошничать, и ему еще посоветовал этого не делать. Разве он не прав? Уместно ли самовластцу великой державы быть скоморохом, да еще думных бояр принуждать к безумствованию? Только тот способен на такое, кто плюет или, более того, ненавидит все святое для русского народа, для Руси.
Нет, не мог Михаил Воротынский побороть себя, хотя вполне понимал, что предупреждение стремянного имеет серьезное основание, хотя, вроде бы, никогда он, князь, не водил дружбы с Алексеем Адашевым. Поход на Казань готовили вместе, но то было по велению самого царя. А после Казани вновь отдалились. Уважая ум окольничего, не мог князь Воротынский принять его как равного себе, безродного служаку, по случаю приблизившегося к царю.
В общем, сложное чувство переживал князь Михаил Воротынский в те недели и месяцы, не осмеливаясь даже себе сказать об истинных причинах злодейств кремлевских. Обвинения в отравления царицы – это только повод. Повод, в который, видимо, и сам Иван Васильевич не верит. Впрочем, верит или нет – кому это известно. А то, что не перестает безобразничать и подвергать опалам тех, кто не восторгался резкой сменой добра на зло, это – факт. А факт – вещь упрямая.
В одном находил утешение князь Михаил Воротынский, в порубежной службе. Заботы о сторожах и станицах отвлекали от грустных и тревожных мыслей. Правда, до тех пор, пока скоморошество и жестокость кремлевские не коснулись семьи Воротынских. Ну, а когда прискакал посланец князя Владимира Воротынского с горьким известием о том, что отстранен тот от главного воеводства Царева полка и в придачу лишен удела, возмущение князя Михаила стало безгранично. «Родовой удел наш Воротынский! Родовой! Как же можно?!» Позвал тут же Никифора и Коему. Не скрывая негодования поведал:
– Еду к государю! Либо послушает, либо – не слуга я ему!
Двужил покачал головой и попытался успокоить своего князя:
– Повремени, Михаил Иванович. Пусть у тебя самого гнев уляжется, а то, не дай Бог, во гневе своем до оков договоришься. Да и государь, Бог даст, в разум войдет, перестанет чудасить, как уже прежде было, ибо не ведает, что творит.
– Нет, Никифор. Мы с братом за него стеной встали, когда недуг держал его на одре. Если запамятовал он это, как же я смогу ему служить впредь? А потом… если на родовое руку поднял, то на жалованное что его остановит? Захочет и прогонит завтра меня из Одоева.
– Так-то оно так, только поперек царевой воли идти себе же в ущерб. Я так думаю.
– Лучше опала, но пусть знает государь, как верный слуга его не приемлет злобства и самочинства!
– Нам тогда тоже голов не сносить, – вздохнул Никифор, но князь не согласился.
– Вы – не бояре мои, а дружинники. С дружинников же спрос какой, если мечи за князя своего против царя не поднимите. Но тогда – бунт. А этого я не допущу! – Сделав паузу, продолжил более деловым тоном: – Ты, Никифор, с Космой, воеводить останетесь. Под его началом – тыловые сторожи, под твоим – передовые. А если занедюжит кто иль иное что стрясется, в одни руки другой берет. А теперь велите коней седлать. С собой беру Николку Селезня да Фрола.
– Малую бы дружину взять.
– Нет. Зачем сотоварищами рисковать? Если что, Николка известит тебя, а Фрол со мной останется. У него в Кремле много доброхотов. Завтра же, помолясь Господу Богу, – в путь. Вам двум княгиню с дочкой и сыном на руки оставляю. Как покойный отец мой оставлял мою мать у тебя, Никифор, на руках.
– Не сомневайся, князь. Убережем. Найдем, где укрыться, если, не дай Бог, лихо подступит.
Однако выезд князя на следующее утро не получился, и виной тому – княгиня. Когда Михаил Воротынский сказал ей о своем решении, она, вопреки обычной своей мягкости и уступчивости, упрямо заявила:
– Без тебя я здесь не останусь! Княжича и княжну тоже не оставлю!
– Не на званый пир же я еду, ладушка моя. Иль в толк не взяла это?
– Оттого и хочу с тобой, князь мой ненаглядный, что не на пир собрался.
– Но ты же знаешь, как лютует самовластец. Ни жен, ни детей малых не щадит.
– Послушай, князь Михаил, судьба моя, – жестко заговорила княгиня. – Или мы с тобой не поклялись у алтаря быть навеки вместе?! Не подумал обо мне, какая мне жизнь без тебя? Запомни, что ни случится, я все разделю с тобой. Если уж разлюбил, тогда иной разговор.
Михаил Иванович нежно обнял жену, поцеловал благодарно, но еще раз спросил:
– Твердое твое слово? Не ждет нас впереди радость.
– Куда уж тверже. А вместе когда, князь мой милый, радость радостней, горе-кручина одолимей.
Выезд княжеский получился громоздкий, с детьми и княгиней мамок и нянек нужно было взять, охрану посолидней иметь, оттого и сборы заняли добрых два дня. И вот, наконец, тронулись в путь. Князь мыслями уже в Москве, у брата в тереме, ему бы коня в галоп пустить, но покинуть княгиню не смеет. Так и ползут они по полусотне верст за день. Что поделаешь? Выше себя не прыгнешь. Но как только въехал поезд во двор их московского дворца, князь, даже не слезая с коня, распорядился:
– Заносите все в хоромы. Со мной – Николка Селезень.
– Не рискованно ли без охраны? – услужливо вопросил Фрол, но Михаил Воротынский даже не ответил ему, крутнул аргамака и взял с места в карьер.
Николка, огрев своего коня плетью, полетел вдогон.
Жив братишка, и это немного успокоило Михаила Воротынского. Он опасался худшего, хотя никому о том не говорил. Уж слишком скор на расправу стал царь всея Руси Иван Васильевич. Сегодня отдалит от себя, завтра – палачей пошлет. Грустен князь Владимир, вздохнул.
– Не знаю, верно ли поступил ты, приехавши… В Кремле – козлопляс. Мракобесии у трона и на троне. Жизнь слуг верных гроша ломанного не стоит…
– Иль помалкивать, видя зло, государя окружившее?
– Поздно, брат. Поздно! Мне тут виднее было, чем тебе в уделе. Единственный выход – звать на трон великого князя Владимира Андреевича. Только теперь это весьма затруднительно. Скорее головы сложим, чем задуманного добьемся.
– И все же не смолчу. Всю правду-матку государю выложу!
– С Богом. Ты – старший брат, не мне тебя судить. Перед Богом за род наш древний в ответе ты. Знай одно: любое лихо я встречу достойно. Не унижу рода нашего славного.
– Вот и ладно. Глядишь, Бог милует.
Не простер на сей раз Бог руки своей над князем Михаилом Воротынским. Получилось точно по Экклезиасту: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. Не храбрым победа, не мудрым – хлеб, и не разумным богатство, и не искренним благорасположение, но время и случай для всех их.
Только на третий день царь нашел время для разговора с ближним своим боярином. В первый день царь монаха медведями травил за злословие против царской особы, а потом бражничали, хваля свирепость косолапых и гневаясь тем, что монах жребий свой принял, молясь Всевышнему, а не потешил их трусливым бегством от смерти по загону. Осуждали, гневя Ивана Васильевича, и церковных служителей, которых согнали на потеху, но которые так и не проронили ни одного слова, ни одного звука. Святоши!
Следующее утро началось с похмелья, которое само по себе переросло в пьянку на весь день. Даже от доклада тайного дьяка, пытавшегося донести о самовольном приезде в Москву князя Михаила Воротынского, отмахнулся:
– Завтра. Сразу же после заутрени жду тебя.
По такому случаю не стал государь похмеляться, а лишь осушил кубок-другой клюквенного квасу. Слушал дьяка со вниманием.
– Со всей семьей пожаловал, – сообщал дьяк. – Украину твою бросил на стремянного и его сына, годами не зрелого. А здесь, с коня не слезши, поскакал к брату своему, князю Владимиру…
Настроение у Ивана Васильевича подавленное, ему ничего не хотелось, ни о чем не думалось, но он все же повелел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Дружину чаще всего водил сам князь, но иной раз доверял либо Никифору с сыном, либо одному Косме или посылал его вместе с Николкой Селезнем, и те радовали князя своей умелостью и ратной смекалкой. Фрол же Фролов все более и более отдалялся от дел дружинных, хотя и норовил все время липнуть к князю. Тот его не отталкивал, но ответственные поручения не давал. По мелочам все. Тут он, как говорится, незаменим. И не думал князь Воротынский, каково на душе у бывшего стрельца, ради власти и почета готового на все.
Впрочем, ему было не до мелочей житейских: дела порубежные отнимали почти все время, приковывали к себе все мысли. Да к тому же в семье прибыток: родился сын. Наследник. Окрестили Иваном. Побьет сакму князь либо окончит поездку по сторожам и – к чадам своим спешит, насладиться их беззаботной веселостью, к жене своей кроткой и ласковой. Ничего ему больше не нужно. Счастлив он и службой, и домом. Бога молит, чтобы и впредь все шло так же ладно. О царствующем граде даже не помышлял. Увы, человек грешный просит Бога, но услышит ли его тот, это промысел Всевышнего.
Очередную сакму порубили казаки и дети боярские, не ожидая княжеской дружины в помощь, князь на аргамаке и – к победителям. Ободрить добрым словом героев, о раненых позаботиться, семьи погибших утешить добрым словом и крупным вспомоществованием. Дня три на то ушло, хотел еще и по сторожам проехать, да тут Фрол Фролов прискакал.
– Печальная весть, мой князь! Царица наша Анастасья приказала долго жить.
– Свят! Свят! Что творишь ты, Господи?! – Ровесницы они с женой его, во цвете лет, а – надо же! Чем прогневила Господа Бога? Уж не кротостью ли своей, не добродетельностью? Не разумом ли, достойным уважения? – Откуда горестную сею весть получил? – спросил князь Фрола.
– Посланец царев из Москвы. Тебя ждет, князь. Старается Фрол печаль на себя напустить, очень старается, а ничего у него не получается. Так и прет из него торжествующая радость. «Будто его, Фрола, время пришло! Неужто перемены грядут? Не дай Бог, слова Ивана Шуйского вещими окажутся!»
Да. Так оно и есть. Не сказал всего Фрол Фролов князю, не мог сказать, ибо кроме посланца царева приехал совсем незаметно человек тайного дьяка, который рассказал, что Адашев с Селиверстом удалены от престола и грядет суд над ними, что верх берет боярин Алексей Басманов и сын его, кравчий Федор, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязный, Малюта Скуратов-Бельский и иные, кто с ними в ладах. А Фрол знал их всех, он сразу понял, куда повернут они царя всея Руси Ивана Васильевича. Оттого и торжествовал. Видел уже конец службы у князя Воротынского, величал уже себя дворянином потомственным. Как в царевой грамоте сказано. Не долго лежать той грамоте без движения. Не долго!
Княгиня в слезах. Подруги, можно сказать. В одном ряду стояли, когда царь жену себе выбирал. Разве такое забудешь? Да и после свадеб не отдалились они слишком. Первенцев своих вместе в Лавре крестили. Особенно сокрушалась княгиня тем, что не может проводить царицу в последний путь. Одно утешение – молитва о спасении ее души.
Не прошла еще горе-печаль в доме Воротынских, как новая кручина, не менее прежней, принесена была дьяком царевым. Прибыл тот с поручением взять с князя клятву не держать стороны Адашева и Сильвестра. Пояснял кратко, не вдаваясь в подробности:
– Винят их бояре думные и государь наш в смерти царицы, кроткой и благодетельной Анастасьи. Чародейством эти ее недоброхоты свели незабвенную в могилу. Либо зельем ядовитым.
«Не может того быть!» – чуть не сорвалось возмущенное с уст князя Воротынского, но он сдержал себя. Тут и цепи подземельные вмиг вспомнились, и слова князя Ивана Шуйского. Нет, он не хотел на Казенный двор, не желал оказаться в царских недругах. С Адашевым и так у него, князя, много связано. Спросил только, после паузы, дьяка:
– Едины в мыслях думные были?
Теперь дьяку впору чесать затылок. Дьяк и сам не верил в то, что окольничий Адашев и священник Сильвестр могли совершить такое злодейство, тем более что они прежде еще смерти царицыной убыли из Кремля; Адашев, приняв сан воеводы, отъехал в Ливонию, а Сильвестр, благословив царя на дела добрые, обрек себя на затворничество монашеское; но не скажешь же об этом князю, ближнему боярину цареву; да и о спорах перед Думой и во время думы уместно ли распространяться – вот в чем закавыка. Ответил уклончиво:
– Духовных санов изрядно царь на думу позвал. Особенно упорно винили опальных святые отцы Вассиан и Сукин. Митрополит Макарий слово сказал за Адашева и Сильвестра, только не многие его поддержали. Отмалчивались больше думные, обвинители же гвалт подняли. Признали виновными. Адашеву поначалу велели жить в Фелине.
– Его умением и мужеством взят тот город для государя! – непроизвольно вырвалось у Воротынского, но дьяк, сделав лишь паузу малую, продолжал:
– Там с честью его встретили. Тогда государь Иван Васильевич повелел заключить его в Дерпте. Сильвестра сослали на Соловки.
Круто повернул царь-самовластец от добродетели ко злу. Очень круто! Если уж Вассиана в думу пригласил, ждать добра не приходится. Никак не лежала душа присягать царю, поощряя тем самым неправедность, и Воротынский встал бы в ряды ослушников, кинулся бы в свару за правое дело, но как он мог это сделать, если и рядов-то никаких не существовало? Единых. Плотных. Если же откажется он от клятвы один, то путь его безоговорочно ясен – оковы. А то и – смерть. Сплотить вокруг себя бояр, недовольных отступлением царя от правосудного правления, он не в состоянии, да и поздно уже. До думы еще нужно было сплотиться, на думе встать стеной, тогда уж и после думы не отступаться. Но для этого нужно было находиться в Москве, в граде царственном.
Он готов был и сейчас подседлать коней, если бы уверовался, что бояре и князья, радетели не за свое, корыстное, а за державное, сговорились противиться окружавшим царя бесчестным властолюбцам.
Но хотя бы слово сказал дьяк. Хоть намекнул бы. И Воротынский решил рискнуть:
– А что митрополит Макарий? Как после думы?
– Слово сказал и на том – баста, – с заметным сожалением ответил дьяк. – Стар он уже. Немощен.
Князь Воротынский хорошо понял недоговоренное дьяком и, больше ни о чем не спрашивая, присягнул, в какой уже раз, на верность царю. Но если прежде делал он это от чистого сердца и с радостью, то теперь – опричь души. Не видя иного выхода.
И все же не понимал он всей пагубности свершаемого. Не вполне осознавал, что сделан еще один шаг к гибели России. Самый, пожалуй, страшный шаг по своим последствиям.
Дьяк уехал, а в доме Воротынских словно поселился нескончаемый великий пост, не слышно ни смеха, не видно ни веселых застолий, и только чуть-чуть начнут успокаиваться князь и княгиня, как новая весть, страшнее прежней, вползает со змеиным шипением: казнены Данила Адашев, брат Алексея Адашева, и его двенадцатилетний сын; отсекли головы палачи трем братьям Сытиным (их сестра была женой Алексея Адашева); следом за ними казнены родственник Адашева Иван Шишкин, его жена и малолетние дети; но более всего потрясла Воротынских казнь далекой от Кремля московской обывательницы по имени Мария и пяти ее сыновей лишь за то, что была она в близком знакомстве с Алексеем Адашевым и пользовалась его милостями – ее обвинили в том, будто она намеревалась чародейством свести царя с престола. Ужасная лютость! Неприкрытое людоедство!
И тут еще Фрол со своим советом:
– В Кремле, князь мой, грусть-тоска миновала. Пирует царь. Объявил о желании жениться.
– Как?! На сороковой день, даже не помянув?!
– Что если до Престольной слух дойдет, – продолжал Фрол, пропуская мимо ушей восклицание князя Михаила Воротынского, – что князь удельный, присягнувший царю не держать руку друзей Адашевых, по крамольникам тужит? Не сносить головы. Брось, князь мой, кручиниться.
– Иль у тебя, Фрол, ничего святого нет? – грустно спросил князь Михаил и, не дожидаясь ответа, повелел: – Ступай. И больше не учи, как нам с княгиней себя вести.
Подумать только – какая наглость! До веселья ли, если приходят вести из Кремля одна другой ужасней. Князю Дмитрию Оболенскому-Овчине царь Иван Васильевич самолично вонзил нож в сердце во время трапезы лишь за то, что тот, урезонивая надменность нового любимца государева Федора Басманова, бросил тому в лицо гневное: «Чем гордишься?! Не тем ли, что развращаешь государя грехом содомским?!»
А князя Михаила Репнина ретивцы царевы умертвили прямо в святом храме во время молитвы. Грех величайший! И не обрушилось небо на извергов рода человеческого! За что же у заслуженного перед державою боярина жизнь отняли? Не захотел, видите ли, вместе с царем скоморошничать, и ему еще посоветовал этого не делать. Разве он не прав? Уместно ли самовластцу великой державы быть скоморохом, да еще думных бояр принуждать к безумствованию? Только тот способен на такое, кто плюет или, более того, ненавидит все святое для русского народа, для Руси.
Нет, не мог Михаил Воротынский побороть себя, хотя вполне понимал, что предупреждение стремянного имеет серьезное основание, хотя, вроде бы, никогда он, князь, не водил дружбы с Алексеем Адашевым. Поход на Казань готовили вместе, но то было по велению самого царя. А после Казани вновь отдалились. Уважая ум окольничего, не мог князь Воротынский принять его как равного себе, безродного служаку, по случаю приблизившегося к царю.
В общем, сложное чувство переживал князь Михаил Воротынский в те недели и месяцы, не осмеливаясь даже себе сказать об истинных причинах злодейств кремлевских. Обвинения в отравления царицы – это только повод. Повод, в который, видимо, и сам Иван Васильевич не верит. Впрочем, верит или нет – кому это известно. А то, что не перестает безобразничать и подвергать опалам тех, кто не восторгался резкой сменой добра на зло, это – факт. А факт – вещь упрямая.
В одном находил утешение князь Михаил Воротынский, в порубежной службе. Заботы о сторожах и станицах отвлекали от грустных и тревожных мыслей. Правда, до тех пор, пока скоморошество и жестокость кремлевские не коснулись семьи Воротынских. Ну, а когда прискакал посланец князя Владимира Воротынского с горьким известием о том, что отстранен тот от главного воеводства Царева полка и в придачу лишен удела, возмущение князя Михаила стало безгранично. «Родовой удел наш Воротынский! Родовой! Как же можно?!» Позвал тут же Никифора и Коему. Не скрывая негодования поведал:
– Еду к государю! Либо послушает, либо – не слуга я ему!
Двужил покачал головой и попытался успокоить своего князя:
– Повремени, Михаил Иванович. Пусть у тебя самого гнев уляжется, а то, не дай Бог, во гневе своем до оков договоришься. Да и государь, Бог даст, в разум войдет, перестанет чудасить, как уже прежде было, ибо не ведает, что творит.
– Нет, Никифор. Мы с братом за него стеной встали, когда недуг держал его на одре. Если запамятовал он это, как же я смогу ему служить впредь? А потом… если на родовое руку поднял, то на жалованное что его остановит? Захочет и прогонит завтра меня из Одоева.
– Так-то оно так, только поперек царевой воли идти себе же в ущерб. Я так думаю.
– Лучше опала, но пусть знает государь, как верный слуга его не приемлет злобства и самочинства!
– Нам тогда тоже голов не сносить, – вздохнул Никифор, но князь не согласился.
– Вы – не бояре мои, а дружинники. С дружинников же спрос какой, если мечи за князя своего против царя не поднимите. Но тогда – бунт. А этого я не допущу! – Сделав паузу, продолжил более деловым тоном: – Ты, Никифор, с Космой, воеводить останетесь. Под его началом – тыловые сторожи, под твоим – передовые. А если занедюжит кто иль иное что стрясется, в одни руки другой берет. А теперь велите коней седлать. С собой беру Николку Селезня да Фрола.
– Малую бы дружину взять.
– Нет. Зачем сотоварищами рисковать? Если что, Николка известит тебя, а Фрол со мной останется. У него в Кремле много доброхотов. Завтра же, помолясь Господу Богу, – в путь. Вам двум княгиню с дочкой и сыном на руки оставляю. Как покойный отец мой оставлял мою мать у тебя, Никифор, на руках.
– Не сомневайся, князь. Убережем. Найдем, где укрыться, если, не дай Бог, лихо подступит.
Однако выезд князя на следующее утро не получился, и виной тому – княгиня. Когда Михаил Воротынский сказал ей о своем решении, она, вопреки обычной своей мягкости и уступчивости, упрямо заявила:
– Без тебя я здесь не останусь! Княжича и княжну тоже не оставлю!
– Не на званый пир же я еду, ладушка моя. Иль в толк не взяла это?
– Оттого и хочу с тобой, князь мой ненаглядный, что не на пир собрался.
– Но ты же знаешь, как лютует самовластец. Ни жен, ни детей малых не щадит.
– Послушай, князь Михаил, судьба моя, – жестко заговорила княгиня. – Или мы с тобой не поклялись у алтаря быть навеки вместе?! Не подумал обо мне, какая мне жизнь без тебя? Запомни, что ни случится, я все разделю с тобой. Если уж разлюбил, тогда иной разговор.
Михаил Иванович нежно обнял жену, поцеловал благодарно, но еще раз спросил:
– Твердое твое слово? Не ждет нас впереди радость.
– Куда уж тверже. А вместе когда, князь мой милый, радость радостней, горе-кручина одолимей.
Выезд княжеский получился громоздкий, с детьми и княгиней мамок и нянек нужно было взять, охрану посолидней иметь, оттого и сборы заняли добрых два дня. И вот, наконец, тронулись в путь. Князь мыслями уже в Москве, у брата в тереме, ему бы коня в галоп пустить, но покинуть княгиню не смеет. Так и ползут они по полусотне верст за день. Что поделаешь? Выше себя не прыгнешь. Но как только въехал поезд во двор их московского дворца, князь, даже не слезая с коня, распорядился:
– Заносите все в хоромы. Со мной – Николка Селезень.
– Не рискованно ли без охраны? – услужливо вопросил Фрол, но Михаил Воротынский даже не ответил ему, крутнул аргамака и взял с места в карьер.
Николка, огрев своего коня плетью, полетел вдогон.
Жив братишка, и это немного успокоило Михаила Воротынского. Он опасался худшего, хотя никому о том не говорил. Уж слишком скор на расправу стал царь всея Руси Иван Васильевич. Сегодня отдалит от себя, завтра – палачей пошлет. Грустен князь Владимир, вздохнул.
– Не знаю, верно ли поступил ты, приехавши… В Кремле – козлопляс. Мракобесии у трона и на троне. Жизнь слуг верных гроша ломанного не стоит…
– Иль помалкивать, видя зло, государя окружившее?
– Поздно, брат. Поздно! Мне тут виднее было, чем тебе в уделе. Единственный выход – звать на трон великого князя Владимира Андреевича. Только теперь это весьма затруднительно. Скорее головы сложим, чем задуманного добьемся.
– И все же не смолчу. Всю правду-матку государю выложу!
– С Богом. Ты – старший брат, не мне тебя судить. Перед Богом за род наш древний в ответе ты. Знай одно: любое лихо я встречу достойно. Не унижу рода нашего славного.
– Вот и ладно. Глядишь, Бог милует.
Не простер на сей раз Бог руки своей над князем Михаилом Воротынским. Получилось точно по Экклезиасту: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. Не храбрым победа, не мудрым – хлеб, и не разумным богатство, и не искренним благорасположение, но время и случай для всех их.
Только на третий день царь нашел время для разговора с ближним своим боярином. В первый день царь монаха медведями травил за злословие против царской особы, а потом бражничали, хваля свирепость косолапых и гневаясь тем, что монах жребий свой принял, молясь Всевышнему, а не потешил их трусливым бегством от смерти по загону. Осуждали, гневя Ивана Васильевича, и церковных служителей, которых согнали на потеху, но которые так и не проронили ни одного слова, ни одного звука. Святоши!
Следующее утро началось с похмелья, которое само по себе переросло в пьянку на весь день. Даже от доклада тайного дьяка, пытавшегося донести о самовольном приезде в Москву князя Михаила Воротынского, отмахнулся:
– Завтра. Сразу же после заутрени жду тебя.
По такому случаю не стал государь похмеляться, а лишь осушил кубок-другой клюквенного квасу. Слушал дьяка со вниманием.
– Со всей семьей пожаловал, – сообщал дьяк. – Украину твою бросил на стремянного и его сына, годами не зрелого. А здесь, с коня не слезши, поскакал к брату своему, князю Владимиру…
Настроение у Ивана Васильевича подавленное, ему ничего не хотелось, ни о чем не думалось, но он все же повелел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56