– Разумным считаешь так поступить?
– Вполне.
– Думаю, Белев не пошлет дружину, как Одоев, ополчением отделается. Поостережется воевода город оголять. И то верно, случись, ударят татары по Сенному шляху, им первым придется гостей незваных встречать.
Впрочем, разговор тот оказался дележом шкуры неубитого медведя: белевцев они не дождались. Те даже к шапочному разбору не успели. Долгожданные дозоры начали возвращаться с сообщениями о маршруте литовской рати и ее численности. Сообщения те внесли успокоение: тем путем двигается литовская рать, где засада. Одно плохо – велика рать. Более той, о какой сообщил лазутчик. И обоз знатный. Стало быть, нет сомнения в успехе.
– Сколько ни идет, а встречать будем, никуда не денемся, – заключил Двужил. – Не прятаться же за стенами городов, не скрестив мечи? В крепость отступить всегда успеем, если уж невмоготу станет. А пока, с Божьей помощью, бой дадим. Авось, отобьем. Не дозволим грабить деревни и села вотчинные.
Авось, это, конечно, к слову. Двужил все предусмотрел. И то, что по лесной дороге растянется литовская рать, поэтому не сможет навалиться сразу всей мощью, начнет перестраиваться, вот тут в самый раз с боков засыпать стрелами, взять в мечи и копья, а уж после того – с тыла навалиться.
План удался на славу. Передовой отряд (человек пятьдесят) засада пропустила, не выказав себя. Там, дальше, его окружит вторая засада, что близ Угры, и постарается не выпустить никого. Впрочем, если кому и удастся ускакать, все едино толку от этого никакого не будет.
Минут пятнадцать прошло, пока появились основные силы. Не очень-то насторожены всадники. Да и то сказать, от передового отряда никакого предупреждения нет. Уверены литовцы, что поход их окажется внезапным для князя-отступника и, быть может, роковым. Если сын Ивана Воротынского попадет им в руки, вынудят они его воротиться под руку Сигизмунда. Вынудят. Чего бы это ни стоило.
Разорвал тишину лесной глухомани залп трех рушниц, кони и всадники первых звеньев повалились на землю, словно умелой рукой косца посеченные. Болты завжикали. Каленые, железные, пробивающие доспехи шутя. Бой начался.
Литовцы быстро пришли в себя от столь неожиданной встречи и поступили тоже неожиданно для засады: спешившись и прикрывшись щитами со всех сторон, медленно и упрямо пошли на сближение с засадой.
Засадникам ясно, что все они полягут в сечи, случись хоть малая заминка с боковыми ударами, ибо засада готовилась против конницы, которой в сыром логу с густым орешником не очень-то сподручно, а вышло вон как. Теперь равные у них условия, только литовцев вчетверо больше, да и ратники они более опытные. Рушницы теперь уже стреляли не залпами, а какая быстрей заряжалась. Бьют смертельным боем почти в упор, самострелы болтами отплевываются, а строй литовцев словно не редеет – мигом смыкаются щиты, где случается прореха. Что ж, пора выхватывать мечи и сабли из ножен, темляки шестоперов надевать на запястья.
– С Богом!
И в этот самый момент высыпали из лесу, позади литовского строя, казаки и одоевцы. Тоже пешие. Они, быстро оценив положение, разделились. Частью сил принялись обсыпать тех литовцев, что ждали, когда спешившийся отряд сомнет засаду, а частью кинулись на помощь товарищам. Литовцы оказались окруженными. Очень разумный ход. Собственно, он и решил исход боя. Воевода литовский повелел еще нескольким сотням своих всадников спешиться и послал их на засаду, еще сотне велел спешиться, чтобы очистить лес от стрелков справа и слева, остальным же попятиться, чтобы не нести ненужные потери от стрел, этим-то и воспользовался Двужил.
– Вели, князь, дружине в дело!
– Хочу и сам с вами.
– Повремени, князь, пока рука окрепнет. Годков пяток еще не пущу. Не настаивай. Вели дружине в сечу. Не мешкай.
– Да благословит вас Бог, соратники мои. Вперед!
Бой утих часа через два. Литовцев полегло знатно, лишь какая-то часть сумела рассыпаться по лесу, остальные сложили оружие.
На щите, как говорится, въезжал князь в стольный город удела, дружина горделиво гарцевала, следом за ней так же гордо, пеше и конно, двигались казаки городовые и рубежные, стрельцы и ополченцы; замыкали колонну пленные и захваченный литовский обоз. Длинный хвост. Намного длинней рати князя Воротынского.
Колокольным звоном встречает город воеводу-ребенка, улицы ликуют, кланяются княжичу и дружинникам его. И не мудрено: почти все ополченцы живы, дружина сама тоже не поредела, вся вотчина обережена от разграбления, город не пережил осаду, не отбивал штурмов, к тому же прибыток весомый – лошади, телеги, сбруя, оружие и доспехи да выкуп за пленных. Каждый ополченец получит свою долю, и хватит той доли на безбедное житье до самой, почитай, смерти. Еще и детям останется, если с разумом распорядиться обретенным в сече богатством. Вдовам и сиротам тоже равная доля. Хоть как-то это их утешит.
После торжественного богослужения духовный отец князя Ивана Воротынского, взявший заботу и о душе княжича Михаила, посоветовал:
– Дели, княжич, добытое по чести и совести. Богоугодно. Не поскупись для жен и детей тех, кто сложил голову в сече, да вознесутся их души в рай небесный. Разумно бы им определить двойную долю.
– Верно, святой отец. Так и повелю сделать.
– И еще об одном поразмысли, княжич: не отправить ли государю нашему, Василию Ивановичу, из полона знатных литовцев? И гонца не снарядить ли? Глядишь, подобреет царское сердце, снимет он опалу с батюшки твоего, князя Ивана Воротынского.
– Иль сына его оковать повелит, – возразил Двужил. – Может, успех ратный князя Михаила вовсе не к душе царя скажется. Тут семь раз отмерить нужно, прежде чем резать.
– Риск есть, – согласился духовный отец князя. – Не ведаем, по какому поводу попал князь наш в опалу. Если изменником наречен, то и сыну жизни вольготной царь не даст, чтоб, значит, мстителя не иметь…
– Посчитает царь, будто ловко сыграно с литовцами в паре чтоб пыль в глаза пустить, отвести подозрение от опального князя, – поддержал эту мысль священнослужителя стремянный. – Послать бы, думаю, одного вестового – и ладно на том. И не царю-батюшке, а главному воеводе порубежной рати в Серпухов. А то и от этого воздержаться. Решать, однако, князю Михаилу. Ежели рискнуть намерится, Бог, думаю, не оставит без внимания благородство его.
Не долго по мальчишеству своему раздумывал княжич Михаил. Еще раз уточнил только:
– Считаешь, святой отец, батюшке моему поможет, если пленников знатных государю отправим?
– Вполне. Но не приведи Бог, на тебя может опала пасть.
Верно Никифор сказал: заподозрит чего доброго царь обман ради спасения изменщика. Подумает: выпущу я князя, а он в один миг переметнется в Литву. Тогда и тебе несдобровать. Сидеть и тебе в оковах. Иль на плахе жизнь кончить. Но вдруг все же смягчится сердце царское от вести о славной победе и от подарка щедрого?
– Шлю гонца к царю! – твердо решил княжич. – И две дюжины пленников.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Царь Василий Иванович остался весьма довольный присланным Михаилом Воротынским полоном. Он ждал посольство из Литвы, переговоры предстояли трудные, ибо литовцы обвиняли россиян в нарушении условий перемирия, не имея тому веских подтверждений. Наглые они во время переговоров. Очень наглые. Слышат только то, что говорят сами. Но на сей раз им быстро собьет спесь, представив (вот они, ваши голубчики-разбойники, любуйтесь ими!) неоспоримые доказательства агрессивности самой Литвы. «Поглядим, как станут изворачиваться! – предвкушая торжество свое на переговорах, размышлял Василий Иванович. – Поглядим!»
Подумать же о том, чтобы снять опалу с князя Ивана Воротынского в благодарность за верную службу ему, царю, княжича Михаила, даже не подумал. Царь совершенно не казнился, что оковал князя Ивана Воротынского за, якобы, нерадивость ратную, хотя знал, что не он виновен в трагедии, постигшей Россию. Князю Андрею и, главное, князю Вельскому кару нести, но не поднялась рука на брата и на племянника. Не поднялась! А Воротынский не станет больше язык распускать, понося великую княгиню, царицу Елену. Спелся с теми, кто недоброжелательствует Елене. Вот пусть в темницах и одумаются.
Он не боялся осуждения за то, что следом за Иваном Воротынским оковал князей Щенятева, Плещеева, Морозова, окольничего Лятцкого. Он скорее опасался показаться слабовольным царем, прощающим противные государю поступки и речи. Не только бояре, но и простые смерды уважают только грозных царей. А уважением народным он очень дорожил. Да разве мог он без должного уважения люда русского, а особенно москвичей, обходиться без крепкой охраны вокруг себя? А ведь не держит. Не боится худа.
И все же Василий Иванович остался благодарным за присланный гостинец, не повелел дознаться, с умыслом ли свершен был малый поход литовцев в угоду князю Ивану Воротынскому, не обман ли задуман сыном его, чтобы задобрить его, государя, затем переметнуться со всем уделом в Литву. Ради такого лакомого куска литовские правители не пожалеют сотню-другую своих соплеменников.
В общем княжич, Двужил и духовный наставник ждали-пожидали добра или худа, но все оставалось как прежде. Княгиня несколько раз виделась с Еленой, та обещала ей понукнуть мужа на милость, но усилия женщин тоже оставались без последствий.
Освобождение пришло лишь через несколько лет, когда великая княгиня Елена родила наследника престола, нареченного Иваном. На радостях царь Василий Иванович помиловал всех противников Елены и даже князя Федора Мстиславского, которого уличили не без основания в попытке сбежать в Литву. Принял освобожденных царь милостиво, вернул им все их привилегии и только Мстиславскому и Воротынскому запретил покидать Москву.
Не с великим удовольствием воспринял этот запрет князь Иван Воротынский. Значит, не совсем снята опала, не доверяет, выходит, царь ему, верному слуге своему патриоту русской земли, но что ему оставалось делать? Поперечишь – вновь окуют.
Дома – радость. Баня натоплена. Накрыт пышный стол. Послан гонец к княжичу Михаилу, чтобы скакал тот в московский дворец повидаться с отцом родным и вел бы с собой малую дружину.
Увы, решение это княгини супруг не одобрил. Когда она, нежно прижавшись к нему, сказала, что через несколько дней прискачет сын их и вся семья будет вместе, князь Иван усомнился:
– Ладно ли это будет? Прискачет, а царь и его из Москвы не выпустит. Не гоже такое. Пусть удел блюдет. А свидеться, Бог даст, свидимся. Жизнь еще долгая впереди. Если Бог иначе не рассудит.
Тут же послали второго гонца к сыну, чтобы тот повременил с выездом.
Несколько дней князь с княгиней прикидывали, как лучше поступить, позвать ли сына в Москву на зиму, когда на рубежах вотчины сравнительно спокойно, либо вовсе отказаться от встречи. Хорошо бы, конечно, масленицу вместе праздновать, только рискованно. Хотя и не сказал царь ничего князю Ивану о сыновьях, неведомы, однако, намерения царские. Подальше от Кремля – оно спокойней. Ни царская любовь не достанет, ни царский гнев. Решили, наконец, так поступить: княгиня месяца через два поедет в удельный град с княжичем Владимиром и побудет там какое-то время, поглядит на сына, приласкает его. Соскучилась она изрядно по чаду своему, да и про отца все ему порассказать не лишним будет.
Потихоньку-полегоньку жизнь входила в привычное до ареста князя русло. Царь, казалось, более не гневался на Ивана Воротынского, и тот был доволен этим, но больше таких откровений, какие случились в бане перед великим татарским нашествием, не допускал. Взвешивал каждое слово, прежде чем произнести его, более заботясь о личной выгоде, нежели выгоде державной. Гори оно все синим пламенем, лишь бы вновь в оковы не угодить!
Царь, как оказалось, тоже не доверял с прежней безоглядностью князю. Пока было тихо на рубежах, ни от татар и ни от литовцев беспокойства не случалось, это недоверие как-то не замечалось. Не единожды трапезовал с царем князь Иван, на царскую охоту бывал приглашаем, то на Воробьевы горы, то и в Великие Луки, в любимое царем село Озерецкое. О каком же тут недоверии мысль?
На исходе лета (третий год завершался с того дня, как царь снял с князя опалу) Василий Иванович стал собираться на осеннюю охоту в Озерецкое, намереваясь там провести месяца два. В число бояр и князей, каких наметил с собой царь, попал и князь Иван Воротынский. Ни радости тот не проявил, ни печали. Раз царь зовет, не станешь же отказываться, хотя куда милей была бы ему охота на Волчьем острове. Дома. У себя. Где волен поступать не по царскому желанию, а по своему. Там сам себе хозяин. Вольготности, верно, на острове меньше, чем в Луках, там просторы необъятные, царь куда вздумает, туда и едет с кречетами и собаками, там потеха от души, но тем не менее… Свое есть свое. Родное.
И вот в это самое время, когда почти все было готово к выезду, прискакал посланец царевича крымского Ислама, который являлся к тому же калгой, с известием, что хан (на престоле крымском сидел тогда Сагиб-Гирей, изгнанный казанцами) идет с войском на Рязань. Царевич Ислам считал поход этот вредным для Крыма, оттого и уведомил царя Василия Ивановича, открещиваясь тем самым от ханской авантюры. Войско, как доносил калга, у хана большое.
Всю рать, которую мог спешно собрать государь, он тут же послал к берегам Оки на усиление стоявшим там полкам, а вслед за ней выехал в Коломну и сам. Князя Ивана Воротынского ни с ратью не послал, ни с собой не взял. Вроде бы забыл о нем впопыхах.
Крымцев отбили быстро. Они даже не успели толком осадить Рязань, их даже до Оки не допустили, разбив передовые силы на Осетре, но все же татары успели опустошить малолюдные рязанские села и увести в полон добрую сотню тысяч пахарей и ремесленников. А ведь если бы воевода князь Оболенский-Телепнев-Овчина не попер в лоб, как размышлял обиженный тем, что был оставлен дома князь Воротынский, а пропустил бы крымский передовой тумен к Оке, а сам с легкой своей конницей зашел в тыл крымскому войску, не смогли бы татары так вольно грабить и без того обескровленную рязанскую землю, особенно ее южную часть. Увы, мысли свои Воротынский оставил при себе. Он сказался больным, чтобы не встречать горе-победителей, а заодно отлынить и от царевой охоты. Риск великий. Но обида пересилила опасения.
Но все обошлось. Когда Василию Ивановичу сообщили, что князь Воротынский занедужил, царь лишь ухмыльнулся и молвил с небрежностью в голосе:
– Бог ему судья.
Не стал дознаваться, обман или правда. Оставил без внимания. И то верно, не от дел государевых уклоняется, а от потехи.
Буквально через неделю после отъезда царя поползли по Москве слухи, поначалу среди бояр, а уж затем и по посаду и слободам, что гноем исходит царь Василий Иванович. Свищ, якобы, на сгибе левого стогна. Бояре думные, кто не был позван на охоту, засобирались в дорогу, но Воротынский и на сей раз остался дома, хотя думные звали его с собой. Отговорился, что не прошла хворь, крепко, дескать, вцепилась. Сам же подумал: «Без меня обойдется. Оборвалась коль нитка, как ее не связывай, узел останется…»
Хотя и понимал князь Воротынский, какие суровые меры может применить государь, если захочет смирить гордыню слуги своего, может вновь оковать, сведя на казенный двор, но, несмотря на это, не поехал в Луки, не смог переступить через попранную честь свою удельный князь ветви Черниговской. Считал Черниговскую ветвь свою не ниже Калитинской.
Государя вскоре привезли в Москву, где он и скончался. Москва, как это всегда бывало, когда отдавал Богу душу самодержец, оплакивала его, тревожась одновременно о завтрашнем дне: наследник – несмышленое дитя, кто и как станет править?
А Иван Воротынский, перекрестясь и покаявшись: «Господи, прости мою душу грешную, мои мысли крамольные», – вздохнул с облегчением и сказал княгине-ладушке:
– Хуже не будет. Глядишь, в вотчину отъехать станет возможным.
На похороны он, хотя и не с великой охотой, но отправился. Осудят иначе все вельможи. Сторониться даже станут. Пусть притворно, но покажут, сколь ревностные они христиане. Оказаться в таком положении – не стоит овчинка выделки. Проводил в последний путь великого князя, царя веся Руси до паперти Успенского собора, присутствовал и на отпевании, затем и на торжественном собрании в том же Успенском соборе, где митрополит в присутствии высшего духовенства, бояр и князей, дьяков и множества простолюдинов, набившихся в храм и заполнивших не только паперть, но и всю площадь перед собором, благословил младенца Ивана Васильевича быть государем России, давая отчет в своих деяниях господу Богу.
В думе боярской слушал князь Воротынский духовную грамоту покойного царя Василия Ивановича, еще ожидая, что его не обойдут, когда станут намечать Верховный совет, который с царицей Еленой станет думу вести вместо царя-младенца, но среди думных бояр, которых определила опекунша царя, его фамилии не оказалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– Вполне.
– Думаю, Белев не пошлет дружину, как Одоев, ополчением отделается. Поостережется воевода город оголять. И то верно, случись, ударят татары по Сенному шляху, им первым придется гостей незваных встречать.
Впрочем, разговор тот оказался дележом шкуры неубитого медведя: белевцев они не дождались. Те даже к шапочному разбору не успели. Долгожданные дозоры начали возвращаться с сообщениями о маршруте литовской рати и ее численности. Сообщения те внесли успокоение: тем путем двигается литовская рать, где засада. Одно плохо – велика рать. Более той, о какой сообщил лазутчик. И обоз знатный. Стало быть, нет сомнения в успехе.
– Сколько ни идет, а встречать будем, никуда не денемся, – заключил Двужил. – Не прятаться же за стенами городов, не скрестив мечи? В крепость отступить всегда успеем, если уж невмоготу станет. А пока, с Божьей помощью, бой дадим. Авось, отобьем. Не дозволим грабить деревни и села вотчинные.
Авось, это, конечно, к слову. Двужил все предусмотрел. И то, что по лесной дороге растянется литовская рать, поэтому не сможет навалиться сразу всей мощью, начнет перестраиваться, вот тут в самый раз с боков засыпать стрелами, взять в мечи и копья, а уж после того – с тыла навалиться.
План удался на славу. Передовой отряд (человек пятьдесят) засада пропустила, не выказав себя. Там, дальше, его окружит вторая засада, что близ Угры, и постарается не выпустить никого. Впрочем, если кому и удастся ускакать, все едино толку от этого никакого не будет.
Минут пятнадцать прошло, пока появились основные силы. Не очень-то насторожены всадники. Да и то сказать, от передового отряда никакого предупреждения нет. Уверены литовцы, что поход их окажется внезапным для князя-отступника и, быть может, роковым. Если сын Ивана Воротынского попадет им в руки, вынудят они его воротиться под руку Сигизмунда. Вынудят. Чего бы это ни стоило.
Разорвал тишину лесной глухомани залп трех рушниц, кони и всадники первых звеньев повалились на землю, словно умелой рукой косца посеченные. Болты завжикали. Каленые, железные, пробивающие доспехи шутя. Бой начался.
Литовцы быстро пришли в себя от столь неожиданной встречи и поступили тоже неожиданно для засады: спешившись и прикрывшись щитами со всех сторон, медленно и упрямо пошли на сближение с засадой.
Засадникам ясно, что все они полягут в сечи, случись хоть малая заминка с боковыми ударами, ибо засада готовилась против конницы, которой в сыром логу с густым орешником не очень-то сподручно, а вышло вон как. Теперь равные у них условия, только литовцев вчетверо больше, да и ратники они более опытные. Рушницы теперь уже стреляли не залпами, а какая быстрей заряжалась. Бьют смертельным боем почти в упор, самострелы болтами отплевываются, а строй литовцев словно не редеет – мигом смыкаются щиты, где случается прореха. Что ж, пора выхватывать мечи и сабли из ножен, темляки шестоперов надевать на запястья.
– С Богом!
И в этот самый момент высыпали из лесу, позади литовского строя, казаки и одоевцы. Тоже пешие. Они, быстро оценив положение, разделились. Частью сил принялись обсыпать тех литовцев, что ждали, когда спешившийся отряд сомнет засаду, а частью кинулись на помощь товарищам. Литовцы оказались окруженными. Очень разумный ход. Собственно, он и решил исход боя. Воевода литовский повелел еще нескольким сотням своих всадников спешиться и послал их на засаду, еще сотне велел спешиться, чтобы очистить лес от стрелков справа и слева, остальным же попятиться, чтобы не нести ненужные потери от стрел, этим-то и воспользовался Двужил.
– Вели, князь, дружине в дело!
– Хочу и сам с вами.
– Повремени, князь, пока рука окрепнет. Годков пяток еще не пущу. Не настаивай. Вели дружине в сечу. Не мешкай.
– Да благословит вас Бог, соратники мои. Вперед!
Бой утих часа через два. Литовцев полегло знатно, лишь какая-то часть сумела рассыпаться по лесу, остальные сложили оружие.
На щите, как говорится, въезжал князь в стольный город удела, дружина горделиво гарцевала, следом за ней так же гордо, пеше и конно, двигались казаки городовые и рубежные, стрельцы и ополченцы; замыкали колонну пленные и захваченный литовский обоз. Длинный хвост. Намного длинней рати князя Воротынского.
Колокольным звоном встречает город воеводу-ребенка, улицы ликуют, кланяются княжичу и дружинникам его. И не мудрено: почти все ополченцы живы, дружина сама тоже не поредела, вся вотчина обережена от разграбления, город не пережил осаду, не отбивал штурмов, к тому же прибыток весомый – лошади, телеги, сбруя, оружие и доспехи да выкуп за пленных. Каждый ополченец получит свою долю, и хватит той доли на безбедное житье до самой, почитай, смерти. Еще и детям останется, если с разумом распорядиться обретенным в сече богатством. Вдовам и сиротам тоже равная доля. Хоть как-то это их утешит.
После торжественного богослужения духовный отец князя Ивана Воротынского, взявший заботу и о душе княжича Михаила, посоветовал:
– Дели, княжич, добытое по чести и совести. Богоугодно. Не поскупись для жен и детей тех, кто сложил голову в сече, да вознесутся их души в рай небесный. Разумно бы им определить двойную долю.
– Верно, святой отец. Так и повелю сделать.
– И еще об одном поразмысли, княжич: не отправить ли государю нашему, Василию Ивановичу, из полона знатных литовцев? И гонца не снарядить ли? Глядишь, подобреет царское сердце, снимет он опалу с батюшки твоего, князя Ивана Воротынского.
– Иль сына его оковать повелит, – возразил Двужил. – Может, успех ратный князя Михаила вовсе не к душе царя скажется. Тут семь раз отмерить нужно, прежде чем резать.
– Риск есть, – согласился духовный отец князя. – Не ведаем, по какому поводу попал князь наш в опалу. Если изменником наречен, то и сыну жизни вольготной царь не даст, чтоб, значит, мстителя не иметь…
– Посчитает царь, будто ловко сыграно с литовцами в паре чтоб пыль в глаза пустить, отвести подозрение от опального князя, – поддержал эту мысль священнослужителя стремянный. – Послать бы, думаю, одного вестового – и ладно на том. И не царю-батюшке, а главному воеводе порубежной рати в Серпухов. А то и от этого воздержаться. Решать, однако, князю Михаилу. Ежели рискнуть намерится, Бог, думаю, не оставит без внимания благородство его.
Не долго по мальчишеству своему раздумывал княжич Михаил. Еще раз уточнил только:
– Считаешь, святой отец, батюшке моему поможет, если пленников знатных государю отправим?
– Вполне. Но не приведи Бог, на тебя может опала пасть.
Верно Никифор сказал: заподозрит чего доброго царь обман ради спасения изменщика. Подумает: выпущу я князя, а он в один миг переметнется в Литву. Тогда и тебе несдобровать. Сидеть и тебе в оковах. Иль на плахе жизнь кончить. Но вдруг все же смягчится сердце царское от вести о славной победе и от подарка щедрого?
– Шлю гонца к царю! – твердо решил княжич. – И две дюжины пленников.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Царь Василий Иванович остался весьма довольный присланным Михаилом Воротынским полоном. Он ждал посольство из Литвы, переговоры предстояли трудные, ибо литовцы обвиняли россиян в нарушении условий перемирия, не имея тому веских подтверждений. Наглые они во время переговоров. Очень наглые. Слышат только то, что говорят сами. Но на сей раз им быстро собьет спесь, представив (вот они, ваши голубчики-разбойники, любуйтесь ими!) неоспоримые доказательства агрессивности самой Литвы. «Поглядим, как станут изворачиваться! – предвкушая торжество свое на переговорах, размышлял Василий Иванович. – Поглядим!»
Подумать же о том, чтобы снять опалу с князя Ивана Воротынского в благодарность за верную службу ему, царю, княжича Михаила, даже не подумал. Царь совершенно не казнился, что оковал князя Ивана Воротынского за, якобы, нерадивость ратную, хотя знал, что не он виновен в трагедии, постигшей Россию. Князю Андрею и, главное, князю Вельскому кару нести, но не поднялась рука на брата и на племянника. Не поднялась! А Воротынский не станет больше язык распускать, понося великую княгиню, царицу Елену. Спелся с теми, кто недоброжелательствует Елене. Вот пусть в темницах и одумаются.
Он не боялся осуждения за то, что следом за Иваном Воротынским оковал князей Щенятева, Плещеева, Морозова, окольничего Лятцкого. Он скорее опасался показаться слабовольным царем, прощающим противные государю поступки и речи. Не только бояре, но и простые смерды уважают только грозных царей. А уважением народным он очень дорожил. Да разве мог он без должного уважения люда русского, а особенно москвичей, обходиться без крепкой охраны вокруг себя? А ведь не держит. Не боится худа.
И все же Василий Иванович остался благодарным за присланный гостинец, не повелел дознаться, с умыслом ли свершен был малый поход литовцев в угоду князю Ивану Воротынскому, не обман ли задуман сыном его, чтобы задобрить его, государя, затем переметнуться со всем уделом в Литву. Ради такого лакомого куска литовские правители не пожалеют сотню-другую своих соплеменников.
В общем княжич, Двужил и духовный наставник ждали-пожидали добра или худа, но все оставалось как прежде. Княгиня несколько раз виделась с Еленой, та обещала ей понукнуть мужа на милость, но усилия женщин тоже оставались без последствий.
Освобождение пришло лишь через несколько лет, когда великая княгиня Елена родила наследника престола, нареченного Иваном. На радостях царь Василий Иванович помиловал всех противников Елены и даже князя Федора Мстиславского, которого уличили не без основания в попытке сбежать в Литву. Принял освобожденных царь милостиво, вернул им все их привилегии и только Мстиславскому и Воротынскому запретил покидать Москву.
Не с великим удовольствием воспринял этот запрет князь Иван Воротынский. Значит, не совсем снята опала, не доверяет, выходит, царь ему, верному слуге своему патриоту русской земли, но что ему оставалось делать? Поперечишь – вновь окуют.
Дома – радость. Баня натоплена. Накрыт пышный стол. Послан гонец к княжичу Михаилу, чтобы скакал тот в московский дворец повидаться с отцом родным и вел бы с собой малую дружину.
Увы, решение это княгини супруг не одобрил. Когда она, нежно прижавшись к нему, сказала, что через несколько дней прискачет сын их и вся семья будет вместе, князь Иван усомнился:
– Ладно ли это будет? Прискачет, а царь и его из Москвы не выпустит. Не гоже такое. Пусть удел блюдет. А свидеться, Бог даст, свидимся. Жизнь еще долгая впереди. Если Бог иначе не рассудит.
Тут же послали второго гонца к сыну, чтобы тот повременил с выездом.
Несколько дней князь с княгиней прикидывали, как лучше поступить, позвать ли сына в Москву на зиму, когда на рубежах вотчины сравнительно спокойно, либо вовсе отказаться от встречи. Хорошо бы, конечно, масленицу вместе праздновать, только рискованно. Хотя и не сказал царь ничего князю Ивану о сыновьях, неведомы, однако, намерения царские. Подальше от Кремля – оно спокойней. Ни царская любовь не достанет, ни царский гнев. Решили, наконец, так поступить: княгиня месяца через два поедет в удельный град с княжичем Владимиром и побудет там какое-то время, поглядит на сына, приласкает его. Соскучилась она изрядно по чаду своему, да и про отца все ему порассказать не лишним будет.
Потихоньку-полегоньку жизнь входила в привычное до ареста князя русло. Царь, казалось, более не гневался на Ивана Воротынского, и тот был доволен этим, но больше таких откровений, какие случились в бане перед великим татарским нашествием, не допускал. Взвешивал каждое слово, прежде чем произнести его, более заботясь о личной выгоде, нежели выгоде державной. Гори оно все синим пламенем, лишь бы вновь в оковы не угодить!
Царь, как оказалось, тоже не доверял с прежней безоглядностью князю. Пока было тихо на рубежах, ни от татар и ни от литовцев беспокойства не случалось, это недоверие как-то не замечалось. Не единожды трапезовал с царем князь Иван, на царскую охоту бывал приглашаем, то на Воробьевы горы, то и в Великие Луки, в любимое царем село Озерецкое. О каком же тут недоверии мысль?
На исходе лета (третий год завершался с того дня, как царь снял с князя опалу) Василий Иванович стал собираться на осеннюю охоту в Озерецкое, намереваясь там провести месяца два. В число бояр и князей, каких наметил с собой царь, попал и князь Иван Воротынский. Ни радости тот не проявил, ни печали. Раз царь зовет, не станешь же отказываться, хотя куда милей была бы ему охота на Волчьем острове. Дома. У себя. Где волен поступать не по царскому желанию, а по своему. Там сам себе хозяин. Вольготности, верно, на острове меньше, чем в Луках, там просторы необъятные, царь куда вздумает, туда и едет с кречетами и собаками, там потеха от души, но тем не менее… Свое есть свое. Родное.
И вот в это самое время, когда почти все было готово к выезду, прискакал посланец царевича крымского Ислама, который являлся к тому же калгой, с известием, что хан (на престоле крымском сидел тогда Сагиб-Гирей, изгнанный казанцами) идет с войском на Рязань. Царевич Ислам считал поход этот вредным для Крыма, оттого и уведомил царя Василия Ивановича, открещиваясь тем самым от ханской авантюры. Войско, как доносил калга, у хана большое.
Всю рать, которую мог спешно собрать государь, он тут же послал к берегам Оки на усиление стоявшим там полкам, а вслед за ней выехал в Коломну и сам. Князя Ивана Воротынского ни с ратью не послал, ни с собой не взял. Вроде бы забыл о нем впопыхах.
Крымцев отбили быстро. Они даже не успели толком осадить Рязань, их даже до Оки не допустили, разбив передовые силы на Осетре, но все же татары успели опустошить малолюдные рязанские села и увести в полон добрую сотню тысяч пахарей и ремесленников. А ведь если бы воевода князь Оболенский-Телепнев-Овчина не попер в лоб, как размышлял обиженный тем, что был оставлен дома князь Воротынский, а пропустил бы крымский передовой тумен к Оке, а сам с легкой своей конницей зашел в тыл крымскому войску, не смогли бы татары так вольно грабить и без того обескровленную рязанскую землю, особенно ее южную часть. Увы, мысли свои Воротынский оставил при себе. Он сказался больным, чтобы не встречать горе-победителей, а заодно отлынить и от царевой охоты. Риск великий. Но обида пересилила опасения.
Но все обошлось. Когда Василию Ивановичу сообщили, что князь Воротынский занедужил, царь лишь ухмыльнулся и молвил с небрежностью в голосе:
– Бог ему судья.
Не стал дознаваться, обман или правда. Оставил без внимания. И то верно, не от дел государевых уклоняется, а от потехи.
Буквально через неделю после отъезда царя поползли по Москве слухи, поначалу среди бояр, а уж затем и по посаду и слободам, что гноем исходит царь Василий Иванович. Свищ, якобы, на сгибе левого стогна. Бояре думные, кто не был позван на охоту, засобирались в дорогу, но Воротынский и на сей раз остался дома, хотя думные звали его с собой. Отговорился, что не прошла хворь, крепко, дескать, вцепилась. Сам же подумал: «Без меня обойдется. Оборвалась коль нитка, как ее не связывай, узел останется…»
Хотя и понимал князь Воротынский, какие суровые меры может применить государь, если захочет смирить гордыню слуги своего, может вновь оковать, сведя на казенный двор, но, несмотря на это, не поехал в Луки, не смог переступить через попранную честь свою удельный князь ветви Черниговской. Считал Черниговскую ветвь свою не ниже Калитинской.
Государя вскоре привезли в Москву, где он и скончался. Москва, как это всегда бывало, когда отдавал Богу душу самодержец, оплакивала его, тревожась одновременно о завтрашнем дне: наследник – несмышленое дитя, кто и как станет править?
А Иван Воротынский, перекрестясь и покаявшись: «Господи, прости мою душу грешную, мои мысли крамольные», – вздохнул с облегчением и сказал княгине-ладушке:
– Хуже не будет. Глядишь, в вотчину отъехать станет возможным.
На похороны он, хотя и не с великой охотой, но отправился. Осудят иначе все вельможи. Сторониться даже станут. Пусть притворно, но покажут, сколь ревностные они христиане. Оказаться в таком положении – не стоит овчинка выделки. Проводил в последний путь великого князя, царя веся Руси до паперти Успенского собора, присутствовал и на отпевании, затем и на торжественном собрании в том же Успенском соборе, где митрополит в присутствии высшего духовенства, бояр и князей, дьяков и множества простолюдинов, набившихся в храм и заполнивших не только паперть, но и всю площадь перед собором, благословил младенца Ивана Васильевича быть государем России, давая отчет в своих деяниях господу Богу.
В думе боярской слушал князь Воротынский духовную грамоту покойного царя Василия Ивановича, еще ожидая, что его не обойдут, когда станут намечать Верховный совет, который с царицей Еленой станет думу вести вместо царя-младенца, но среди думных бояр, которых определила опекунша царя, его фамилии не оказалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56