Долгое. Со вздохами.
Трудно человеку оставаться один на один со своими мыслями, если еще их не назовешь приятными и безмятежными и когда знаешь, что подобное твоему беспокойство обуяло всех, кто находится рядом с тобой. Ох, как трудно. Говорить же о чем-то другом, кроме дел посольских, кроме горя, свалившегося на Москву и другие великокняжеские города и селения, на них самих, в конце концов, не поворачивается язык; и подступило то самое время, когда никакое повеление князя Воротынского, ни здравый смысл не остановили бы угнетенных обстоятельством людей – Воротынский сделал серьезную ошибку, запретив начатый хитроватым дьяком разговор, и ему сейчас, исправляясь, придумать бы самому какую-либо тему, не ратную, а бытовую, и пустить пробного шара, чтобы не прорвался в шатре лихой для всех их разговор; только князь совершенно об этом не думал; его мысли кружились вокруг того, как поступит царь Василий Иванович, выслушав гонца; и выходило по его пониманию, что ничего не остается делать великому князю иного, кроме того, чтобы принять условия Мухаммед-Гирея, пойти на позор и унижение, признав себя его данником. «Нет большой рати близко. Скорый ответный удар не получится. Князь Вельский смог бы налететь, но посильно ли такое мальчишке?! – с досадой думал Воротынский. – Профукали все, что могли профукать! Людишки тягловые теперь за неумех воевод расплачиваются. Своими жизнями!»
Вздохи бояр и дьяков, которые становились все тягостней и вырывались все чаще у безмолвствующих людей, князь Воротынский просто не слышал, так был занят осуждением князей Вельского и Старицкого, даже самого великого князя, все более и более склоняясь к тому, что предложенное им размещение полков лишило бы татар такого преимущества, какое они получили сейчас. У него даже сорвалось с уст:
– Как можно…
Все сотоварищи его по посольству вскинули головы, в надежде услышать дальнейшие слова предводителя, только князь Воротынский молчал, как и прежде. Он, похоже, даже не заметил, что едва не начал высказывать свои сокровенные мысли вслух.
Повздыхали-повздыхали бояре и дьяки, вынуждая себя помалкивать, но терпение их иссякало. Доколе?! И тут им преподнесли по-настоящему царский подарок: откинулся полог шатра, вошел ханский ширни, надменный, но без оскорбительной усмешки на скуластом лице.
– Мухаммед-Гирей, да продлит Аллах годы его светлой жизни, милостиво прислал вам своего главного повара, чтобы узнал тот ваши желания. Приближается время трапезы.
Да, это – жест. И когда главный повар покинул шатер, узнав то, что хотел узнать, бояре заговорили чуть ли не все сразу, ибо их очень удивил поступок крымского хана.
– Не очень-то вяжутся костры и обед по желанию каждого…
– Верно, неспроста. Не иначе, как случилась у него где-то слабина.
– Выходит, и мы ему в угоду…
Князь Воротынский вновь утихомирил сотоварищей:
– Быстро же вы запамятовали, други, слово мое: о посольских делах молчок. А удивляться не стоит, искать потаенного смысла не нужно. Мухаммед-Гирей поступает по своему закону гостеприимства.
Сам же Воротынский, однако, тоже ломал голову, отчего такое подчеркнутое внимание со стороны хана. «Хитрит что-то. Ой, хитрит». Ему самому тоже хотелось поделиться своим удивлением, послушать сотоварищей, но он сдерживал и себя, и их, ибо опасался опрометчивой фразы, даже опрометчивого слова.
Так и помалкивал шатер до того самого времени, когда откинулся полог, и слуги расстелили достархан.
Хмельной мед, привезенный ими же, сделал молчание совершенно нестерпимым, языки развязывались, но беседа завертелась вокруг яств. Хвалили все мастерство ханских поваров, не забывая оделить добрым словом и своих домашних поваров, вспоминая, как красиво, вкусно и сытно накрывали они стол не только гостям, но и к будничным трапезам.
Отведя душу за долгим обедом, успокоившиеся немного, устроились после каждый на облюбованном месте опочивать. Неуютно без привычных пуховых перин на широких кроватях, но что поделаешь: в чужой монастырь со своим уставом не пойдешь. Басурманы, они и есть – басурманы. У них все не по-людски. Не уважают себя, не лелеют. Им бы только кровь чужую пускать да грабить. А чего ради? Чтобы вот так, на какой-то жесткой кошме бока мять? И все равно сон сморил бояр и дьяков. Думы и тревоги отлетели, непривычно жесткая постель не стала помехой. Засопел и захрапел шатер. До самого рассвета.
Просыпаясь, бояре зевали громко, просили Господа, крестя рты, простить им грехи их тяж кие, а мысленно добавляли, чтобы вразумил он государя Василия Ивановича поспешить с ответной грамотой и чтобы не взыграла бы царская гордыня, не отмахнулся бы он от ханских требований, а поступил бы разумно, ибо отказаться от шертной грамоты можно сразу же, как уведет Мухаммед-Гирей свое войско. Пусть тогда пробует вторично напасть. Добротно подготовленная рать так ему бока намнет, что надолго отобьет охотку разбойничать и корячить из себя покорителя вселенной.
Впрочем, мольбы их уже запоздали. Царь Василий Иванович поставил уже печать на шертной грамоте, признав себя данником крымского хана, и сам лично провожал гонца с этой грамотой и охраной к князю Воротынскому.
– Не жалеючи коней скачите. На ямах меняйте. Кто из ямских нерадивость проявит, секите!
В отличие от послов, которые хотя в неудобстве и тревоге, но все же спали крепко, Василий Иванович почти всю ночь бодрствовал. Он долго не мог уснуть и лишь к полуночи забылся, однако сквозь дрему услышал приглушенный спор за дверью: кто-то незнакомым голосом настаивал сообщить ему, государю, о том, что прискакал он из ставки Мухаммед-Гирея с грамотой, постельничий же сомневался, будить ли царя, не повременить ли с сообщением до утра. Царь крикнул спорившим:
– Поведайте, что там стряслось?
Выслушав гонца, едва державшегося на ногах от долгой скачки, царь Василий Иванович велел тут же звать к нему Шаха-Али, воеводу волоколамского и тех бояр, кто к нему прискакал из стольного града. Не густо собралось. Пяток бояр, да воевода с Шахом-Али – вот и все советники. А дело-то великой важности.
Впрочем, сам Василий Иванович без советников хорошо знал, что нет у него поблизости рати, а брать с порубежных с Литвою крепостей-городов войско он никак не решался: татары, пограбив и захватив полон, уйдут, в конце концов, в свои степи, в свой Крым, а литовцы какую землю русскую приберут к рукам своим, без битвы не отдадут. Верно, что от татарского набега урон страшный, но не страшней ли литовское коварство?
– Князь Андрей и царевич Петр отрядили мирное посольство к Магмет-Гирею. Князь Иван его возглавил. Так вот… басурман Магметка возомнил себя Чингисханом, требует от нас шертную грамоту. Более того, за ярлыком велит в свой Бахчи-сарай ехать мне лично. С поклоном, значит.
– Ишь ты, чего нехристь удумал! – не сдержался воевода волоколамский. Не спросив дозволения у царя высказать свое мнение, продолжил так же громко: – Зови, государь, полки из Пскова и Новгорода, ламские бери! Ярославские покличь, да тверские! Иль хан крымский без головы вовсе?! Узнает, что рать полчится против него, поспешит увести свои тумены. Клещей испугается. Князь Вельский со своими полками тоже спать не станет!..
– Духа ратного много в твоей, воевода, речи, только разумности никакой. О Литве не запамятовал ли?
– Что Литва?! Возвернем все, если что она захватит. С лихвой возвернем, как татар угоним!
– Сколько ратников положим, возвращая свои же крепости? Не сподручней ли схитрить с Магметкой-нехристем? Что ты, брат мой Шигалеюш-ка, скажешь?
– Шертную нужно посылать…
Сказал и осекся, почувствовав враждебность бояр и воеводы. Только лицо самого царя не изменилось, как было уставшим, помятом бессонницей, так и оставалось. И глаза не гневно глядят. Это придало уверенности Шаху-Али. Заговорил, не оглядываясь больше на бояр и воеводу.
– Мухаммед-Гирей хочет вернуть могущество Орды времен хана Вату, для того и Казань захватил, для того и на Москву налетел. Следующий его ход – покорение всей Орды… Так хочет он. Только, как я думаю, чингизиды не захотят, чтобы ими правил Гирей. Султан турецкий тоже не согласится потерять влияние на Тавриду. Разве Мухаммед-Гирей не знает этого? Знает. Получив шертную грамоту, он поторопится в свой улус и, как я думаю, больше не воротится никогда. Останется в обнимку с шертной грамотой, о которой уже через месяц можно будет забыть.
– Твоими бы устами да мед пить, – недовольно буркнул воевода, но царь Василий Иванович осадил его:
– Мы, воевода, не на ярмарке! И потом… Шигалей – чингизид! Он знает о делах ордынских лучше нас с тобой. Ты вот что, ступай, готовь гонца. Выбери из младших своих воевод. Дюжину с ним охраны. Добрых конников и в сече умелых. А мы, благословясь, за грамоту сядем.
Готова была она к утру, и гонец с охраной помчал ее в ставку крымского хана, меняя коней на ямских станах. К следующему утру ему надлежало во что бы то ни стало передать грамоту князю Воротынскому.
В самый раз прискакал гонец к князю, и тут же посольство позвали к хану. Шел князь Воротынский со товарищи в шатер Мухаммед-Гирея, не ведая, с миром ли будет отпущен, посечен ли татарвой. Не осмелился глава посольства сломать цареву печать, несмотря на то, что сделать это хотелось и ему, и всем остальным.
Дьяк Посольского приказа даже предложил:
– Дозволь, князь, распечатать? Прочтем, все сделаю по-прежнему. Комар носа не подточит…
– Нет! Не вольны мы охальничать!
Поклонившись поясно крымскому хану, подал князь Воротынский грамоту цареву и замер ожидаючи. Чем дело кончится?!
– Читай, – бросил Мухаммед-Гирей толмачу, и тот затараторил сразу по-татарски, и начала сползать маска непроницаемости с лица крымского хана, не в состоянии был он скрыть гордое довольство: сбылась его мечта, Россия признала себя данницей. «Астраханских князей поставлю теперь на колени. Ногаев покорю! Не союзниками они моими станут, а подданными! Что тогда для меня турецкий султан?! Он станет моим младшим братом!»
У послов отлегло от сердца. Мир, стало быть, воцарится, сами они живыми-здоровыми воротятся, а разор, татарами учиненный, устранится с Божьей помощью.
Толмач закончил тараторить, Мухаммед-Гирей, помолчав малость, заговорил властно:
– Передай, князь, князю Василию, что мы уходим. В Рязань. Там будем стоять. Не долго. Кто хочет выкупить из плена своих родичей, пусть поспешат.
Мухаммед-Гирей ликовал. Да и могло ли быть иначе? Он добился всего, чего хотел добиться: Казань его, Россия унижена, признавшая себя его, крымского хана, данницей. Полон взят несколько сот тысяч, а это – горы золота, вырученные от продажи гяуров в рабство; десятки караванов, навьюченных мехами, дорогими одеждами, золотом и серебром потянутся теперь без всякого препятствия в его улус, воины его заживут богато и поддержат своего удачливого хана во всех его начинаниях. Тумены с охотой пойдут на Астрахань, встанут против ногаев, если те не признают его, ханской, над ними власти. Сегодня ногаи – союзники, и это хорошо, но лучше, если они станут частью его улуса. «Так будет! Мы добьемся этого!» В общем, у крымского хана гордыня отодвинула на задний план здравый смысл.
Послов Мухаммед-Гирей отпустил милостиво, выделив для их охраны своих гвардейцев, а сам тут же велел свертывать шатры.
Без опаски уходили захватчики и уводили великий полон, который в несколько раз превышал число туменов крымских, хотя тысячи несчастных еще прежде были отправлены в степь к промежуточным татарским базам. Отпустил Мухаммед-Гирей и брата. Тот тоже уползал, еще более обремененный полоном и награбленным. У того не было перевалочных баз с караванами для добычи, потому как готовил Сагиб-Гирей казанское войско к походу спешно, собрать караваны для добычи не успел – увозили казанцы награбленное на русских бричках, за которыми брели связанные русскими же веревками те несчастные, кто не успел укрыться от налетчиков в лесных чащобах и кому теперь всю жизнь тянуть рабскую лямку и упокоить душу свою не среди христиан-братьев, а у басурман-нехристей.
Они проклинали себя за нерасторопность и благодушие, и воевод царевых, так опростоволосившихся, не заступивших пути ворогам. Подать собирать – любо-дорого, а рать блюсти, тут нерадивцев хоть отбавляй.
И верно судили пахари да ремесленники: по нерадивости и верхоглядству воевод, да из-за ошибок самого государя уходили ханы-братья по своим улусам, весьма довольные содеянным. Столь же благодарны были Аллаху эмиры, беки, мурзы, огланы и даже простые воины, только Евстафий Дашкович не разделял общей радости: основная часть его казаков простояла в осаде Одоева, Белева, Воротынска и не смогла основательно поживиться. Пустяшным окажется куш каждому казаку после раздела. Стоило ли ради этого идти в поход против своих же единоверцев?! Конечно же, нет. Думал атаман казачий, как бы исправить положение, и видел единственный выход – разграбить Рязань. С ханом разговор повел не напрямую, в обход:
– Повели, светлый хан, снять осаду с городов верхнеокских. Пусть мои казаки тоже к Рязани коней направят.
Мухаммед-Гирей тут же раскусил хитрость атамана. Ухмыльнувшись, согласился:
– Посылай гонцов. – И добавил: – Когда мы уведем свои тумены в улус наш, останешься с казаками в Рязани. На несколько дней.
Воспрял духом Дашкович, тут же гонцов отрядил, повелев им поспешать.
– И чтоб не волокитили бы, а прытко ко мне шли. Рязань нам хан крымский на несколько дней подарил. Уразумели?
– Еще бы.
– Ну, тогда – с Богом.
«Теперь будет с чем на острова за порогами возвращаться. Рязань – богатый город. Храмов одних не счесть. Иконостасы одни чего стоят! – размышлял Дашкович, вернувшийся на свое место в ханской свите. – Понимает хан, что за так казаки ему служить не станут». Увы, радость та оказалась преждевременной. Рязань не отворила ворот.
Мухаммед-Гирей в гневе: князь Василий признал себя данником, а улусник его не подчиняется!
– Мы сотрем с лица земли непокорных! – зло шипел хан крымский. – Возьмем город штурмом!
– Позволь, светлый хан, дать тебе совет, – осмелился вставить слово Дашкович. – Воевода рязанский не верит, что князь Василий дал тебе, хан, шертную грамоту, признав себя твоим данником. Пошли на переговоры с воеводой своих вельмож, пусть покажут ему грамоту Васильеву.
– Разумны твои слова. Так и поступим мы.
Он действительно повелел готовить посольство для переговоров, а воротникам немедля сообщить, чтобы передали те воеводе и знатным людям города, что будет прочитана им шертная грамота князя Василия. Пусть поспешат с ответом, не гневают своего повелителя, коим является для них хан крымский.
Известие это удивило воеводу, окольничего Ивана Хабара-Симского, ближних советников его и приглашенные на совет по такому случаю купеческие и ремесленные верхи. Мнения, как часто это бывает в момент опасности, разделились круто. Причем большинство стояло за то, что если про грамоту цареву басурмане не придумали коварства ради, придется открыть ворота и впустить нечестивых захватчиков, встретив их хлебом-солью. Спору положил конец Иван Хабар.
– Кто готов лизать сапоги татарские, вольно им покинуть город, а я ворот не отворю. Как не открыл в свое время родитель мой, Василий Образец, ворот Нижнего Новгорода и спас тем самым Нижний от разорения!
– Иль ты супротив царевой воли хочешь идти?! – с явным недовольством пошли в атаку сторонники покорности. – Сам государь если признал себя данником, то мы-то чего? На кого замахиваемся?!
– Бог рассудит нас. Опалу государя моего, если не по его воле что свершу, приму с покорностью. Только, как я разумею, поступаю я разумно. И еще… На первую встречу я не пойду. Вы вот так, всем миром, ступайте. Послушайте, что басурманы скажут, ответа никакого не давая. Скажите, сообщим, дескать, окольничему, за ним последнее слово. Вот и получится – за все я один в ответе останусь. На том и порешим. Сообщите ханским посланникам, что готовы де на переговоры.
Евстафий Дашкович, как только хан Мухаммед-Гирей получил согласие города на переговоры, вновь к нему со своим советом:
– Повели полусотне казаков сопровождать твое, светлый хан посольство. Своих гвардейцев еще добавь. Только ворота откроются, мы воротников побьем и – пусть мои казаки мчатся в город. Они в седлах станут ожидать сигнала.
– Пусть будет так, – подумав немного, ответил Мухаммед-Гирей. – Только непокорного воеводу не тронь. Живого нам его доставишь. Не хотел миром, на аркане притащат. Мы с ним сами поговорим.
Злорадная усмешка долго не сползала с лица хана. Он уже придумал казнь, какую свершит над высокомерным.
Увы, и этот план атамана Дашковича не удался. Представители города, выполняя наказ окольничего, не согласились открывать ворот, пока все ратники, сопровождавшие ханское посольство, не удалятся на полверсты от стены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Трудно человеку оставаться один на один со своими мыслями, если еще их не назовешь приятными и безмятежными и когда знаешь, что подобное твоему беспокойство обуяло всех, кто находится рядом с тобой. Ох, как трудно. Говорить же о чем-то другом, кроме дел посольских, кроме горя, свалившегося на Москву и другие великокняжеские города и селения, на них самих, в конце концов, не поворачивается язык; и подступило то самое время, когда никакое повеление князя Воротынского, ни здравый смысл не остановили бы угнетенных обстоятельством людей – Воротынский сделал серьезную ошибку, запретив начатый хитроватым дьяком разговор, и ему сейчас, исправляясь, придумать бы самому какую-либо тему, не ратную, а бытовую, и пустить пробного шара, чтобы не прорвался в шатре лихой для всех их разговор; только князь совершенно об этом не думал; его мысли кружились вокруг того, как поступит царь Василий Иванович, выслушав гонца; и выходило по его пониманию, что ничего не остается делать великому князю иного, кроме того, чтобы принять условия Мухаммед-Гирея, пойти на позор и унижение, признав себя его данником. «Нет большой рати близко. Скорый ответный удар не получится. Князь Вельский смог бы налететь, но посильно ли такое мальчишке?! – с досадой думал Воротынский. – Профукали все, что могли профукать! Людишки тягловые теперь за неумех воевод расплачиваются. Своими жизнями!»
Вздохи бояр и дьяков, которые становились все тягостней и вырывались все чаще у безмолвствующих людей, князь Воротынский просто не слышал, так был занят осуждением князей Вельского и Старицкого, даже самого великого князя, все более и более склоняясь к тому, что предложенное им размещение полков лишило бы татар такого преимущества, какое они получили сейчас. У него даже сорвалось с уст:
– Как можно…
Все сотоварищи его по посольству вскинули головы, в надежде услышать дальнейшие слова предводителя, только князь Воротынский молчал, как и прежде. Он, похоже, даже не заметил, что едва не начал высказывать свои сокровенные мысли вслух.
Повздыхали-повздыхали бояре и дьяки, вынуждая себя помалкивать, но терпение их иссякало. Доколе?! И тут им преподнесли по-настоящему царский подарок: откинулся полог шатра, вошел ханский ширни, надменный, но без оскорбительной усмешки на скуластом лице.
– Мухаммед-Гирей, да продлит Аллах годы его светлой жизни, милостиво прислал вам своего главного повара, чтобы узнал тот ваши желания. Приближается время трапезы.
Да, это – жест. И когда главный повар покинул шатер, узнав то, что хотел узнать, бояре заговорили чуть ли не все сразу, ибо их очень удивил поступок крымского хана.
– Не очень-то вяжутся костры и обед по желанию каждого…
– Верно, неспроста. Не иначе, как случилась у него где-то слабина.
– Выходит, и мы ему в угоду…
Князь Воротынский вновь утихомирил сотоварищей:
– Быстро же вы запамятовали, други, слово мое: о посольских делах молчок. А удивляться не стоит, искать потаенного смысла не нужно. Мухаммед-Гирей поступает по своему закону гостеприимства.
Сам же Воротынский, однако, тоже ломал голову, отчего такое подчеркнутое внимание со стороны хана. «Хитрит что-то. Ой, хитрит». Ему самому тоже хотелось поделиться своим удивлением, послушать сотоварищей, но он сдерживал и себя, и их, ибо опасался опрометчивой фразы, даже опрометчивого слова.
Так и помалкивал шатер до того самого времени, когда откинулся полог, и слуги расстелили достархан.
Хмельной мед, привезенный ими же, сделал молчание совершенно нестерпимым, языки развязывались, но беседа завертелась вокруг яств. Хвалили все мастерство ханских поваров, не забывая оделить добрым словом и своих домашних поваров, вспоминая, как красиво, вкусно и сытно накрывали они стол не только гостям, но и к будничным трапезам.
Отведя душу за долгим обедом, успокоившиеся немного, устроились после каждый на облюбованном месте опочивать. Неуютно без привычных пуховых перин на широких кроватях, но что поделаешь: в чужой монастырь со своим уставом не пойдешь. Басурманы, они и есть – басурманы. У них все не по-людски. Не уважают себя, не лелеют. Им бы только кровь чужую пускать да грабить. А чего ради? Чтобы вот так, на какой-то жесткой кошме бока мять? И все равно сон сморил бояр и дьяков. Думы и тревоги отлетели, непривычно жесткая постель не стала помехой. Засопел и захрапел шатер. До самого рассвета.
Просыпаясь, бояре зевали громко, просили Господа, крестя рты, простить им грехи их тяж кие, а мысленно добавляли, чтобы вразумил он государя Василия Ивановича поспешить с ответной грамотой и чтобы не взыграла бы царская гордыня, не отмахнулся бы он от ханских требований, а поступил бы разумно, ибо отказаться от шертной грамоты можно сразу же, как уведет Мухаммед-Гирей свое войско. Пусть тогда пробует вторично напасть. Добротно подготовленная рать так ему бока намнет, что надолго отобьет охотку разбойничать и корячить из себя покорителя вселенной.
Впрочем, мольбы их уже запоздали. Царь Василий Иванович поставил уже печать на шертной грамоте, признав себя данником крымского хана, и сам лично провожал гонца с этой грамотой и охраной к князю Воротынскому.
– Не жалеючи коней скачите. На ямах меняйте. Кто из ямских нерадивость проявит, секите!
В отличие от послов, которые хотя в неудобстве и тревоге, но все же спали крепко, Василий Иванович почти всю ночь бодрствовал. Он долго не мог уснуть и лишь к полуночи забылся, однако сквозь дрему услышал приглушенный спор за дверью: кто-то незнакомым голосом настаивал сообщить ему, государю, о том, что прискакал он из ставки Мухаммед-Гирея с грамотой, постельничий же сомневался, будить ли царя, не повременить ли с сообщением до утра. Царь крикнул спорившим:
– Поведайте, что там стряслось?
Выслушав гонца, едва державшегося на ногах от долгой скачки, царь Василий Иванович велел тут же звать к нему Шаха-Али, воеводу волоколамского и тех бояр, кто к нему прискакал из стольного града. Не густо собралось. Пяток бояр, да воевода с Шахом-Али – вот и все советники. А дело-то великой важности.
Впрочем, сам Василий Иванович без советников хорошо знал, что нет у него поблизости рати, а брать с порубежных с Литвою крепостей-городов войско он никак не решался: татары, пограбив и захватив полон, уйдут, в конце концов, в свои степи, в свой Крым, а литовцы какую землю русскую приберут к рукам своим, без битвы не отдадут. Верно, что от татарского набега урон страшный, но не страшней ли литовское коварство?
– Князь Андрей и царевич Петр отрядили мирное посольство к Магмет-Гирею. Князь Иван его возглавил. Так вот… басурман Магметка возомнил себя Чингисханом, требует от нас шертную грамоту. Более того, за ярлыком велит в свой Бахчи-сарай ехать мне лично. С поклоном, значит.
– Ишь ты, чего нехристь удумал! – не сдержался воевода волоколамский. Не спросив дозволения у царя высказать свое мнение, продолжил так же громко: – Зови, государь, полки из Пскова и Новгорода, ламские бери! Ярославские покличь, да тверские! Иль хан крымский без головы вовсе?! Узнает, что рать полчится против него, поспешит увести свои тумены. Клещей испугается. Князь Вельский со своими полками тоже спать не станет!..
– Духа ратного много в твоей, воевода, речи, только разумности никакой. О Литве не запамятовал ли?
– Что Литва?! Возвернем все, если что она захватит. С лихвой возвернем, как татар угоним!
– Сколько ратников положим, возвращая свои же крепости? Не сподручней ли схитрить с Магметкой-нехристем? Что ты, брат мой Шигалеюш-ка, скажешь?
– Шертную нужно посылать…
Сказал и осекся, почувствовав враждебность бояр и воеводы. Только лицо самого царя не изменилось, как было уставшим, помятом бессонницей, так и оставалось. И глаза не гневно глядят. Это придало уверенности Шаху-Али. Заговорил, не оглядываясь больше на бояр и воеводу.
– Мухаммед-Гирей хочет вернуть могущество Орды времен хана Вату, для того и Казань захватил, для того и на Москву налетел. Следующий его ход – покорение всей Орды… Так хочет он. Только, как я думаю, чингизиды не захотят, чтобы ими правил Гирей. Султан турецкий тоже не согласится потерять влияние на Тавриду. Разве Мухаммед-Гирей не знает этого? Знает. Получив шертную грамоту, он поторопится в свой улус и, как я думаю, больше не воротится никогда. Останется в обнимку с шертной грамотой, о которой уже через месяц можно будет забыть.
– Твоими бы устами да мед пить, – недовольно буркнул воевода, но царь Василий Иванович осадил его:
– Мы, воевода, не на ярмарке! И потом… Шигалей – чингизид! Он знает о делах ордынских лучше нас с тобой. Ты вот что, ступай, готовь гонца. Выбери из младших своих воевод. Дюжину с ним охраны. Добрых конников и в сече умелых. А мы, благословясь, за грамоту сядем.
Готова была она к утру, и гонец с охраной помчал ее в ставку крымского хана, меняя коней на ямских станах. К следующему утру ему надлежало во что бы то ни стало передать грамоту князю Воротынскому.
В самый раз прискакал гонец к князю, и тут же посольство позвали к хану. Шел князь Воротынский со товарищи в шатер Мухаммед-Гирея, не ведая, с миром ли будет отпущен, посечен ли татарвой. Не осмелился глава посольства сломать цареву печать, несмотря на то, что сделать это хотелось и ему, и всем остальным.
Дьяк Посольского приказа даже предложил:
– Дозволь, князь, распечатать? Прочтем, все сделаю по-прежнему. Комар носа не подточит…
– Нет! Не вольны мы охальничать!
Поклонившись поясно крымскому хану, подал князь Воротынский грамоту цареву и замер ожидаючи. Чем дело кончится?!
– Читай, – бросил Мухаммед-Гирей толмачу, и тот затараторил сразу по-татарски, и начала сползать маска непроницаемости с лица крымского хана, не в состоянии был он скрыть гордое довольство: сбылась его мечта, Россия признала себя данницей. «Астраханских князей поставлю теперь на колени. Ногаев покорю! Не союзниками они моими станут, а подданными! Что тогда для меня турецкий султан?! Он станет моим младшим братом!»
У послов отлегло от сердца. Мир, стало быть, воцарится, сами они живыми-здоровыми воротятся, а разор, татарами учиненный, устранится с Божьей помощью.
Толмач закончил тараторить, Мухаммед-Гирей, помолчав малость, заговорил властно:
– Передай, князь, князю Василию, что мы уходим. В Рязань. Там будем стоять. Не долго. Кто хочет выкупить из плена своих родичей, пусть поспешат.
Мухаммед-Гирей ликовал. Да и могло ли быть иначе? Он добился всего, чего хотел добиться: Казань его, Россия унижена, признавшая себя его, крымского хана, данницей. Полон взят несколько сот тысяч, а это – горы золота, вырученные от продажи гяуров в рабство; десятки караванов, навьюченных мехами, дорогими одеждами, золотом и серебром потянутся теперь без всякого препятствия в его улус, воины его заживут богато и поддержат своего удачливого хана во всех его начинаниях. Тумены с охотой пойдут на Астрахань, встанут против ногаев, если те не признают его, ханской, над ними власти. Сегодня ногаи – союзники, и это хорошо, но лучше, если они станут частью его улуса. «Так будет! Мы добьемся этого!» В общем, у крымского хана гордыня отодвинула на задний план здравый смысл.
Послов Мухаммед-Гирей отпустил милостиво, выделив для их охраны своих гвардейцев, а сам тут же велел свертывать шатры.
Без опаски уходили захватчики и уводили великий полон, который в несколько раз превышал число туменов крымских, хотя тысячи несчастных еще прежде были отправлены в степь к промежуточным татарским базам. Отпустил Мухаммед-Гирей и брата. Тот тоже уползал, еще более обремененный полоном и награбленным. У того не было перевалочных баз с караванами для добычи, потому как готовил Сагиб-Гирей казанское войско к походу спешно, собрать караваны для добычи не успел – увозили казанцы награбленное на русских бричках, за которыми брели связанные русскими же веревками те несчастные, кто не успел укрыться от налетчиков в лесных чащобах и кому теперь всю жизнь тянуть рабскую лямку и упокоить душу свою не среди христиан-братьев, а у басурман-нехристей.
Они проклинали себя за нерасторопность и благодушие, и воевод царевых, так опростоволосившихся, не заступивших пути ворогам. Подать собирать – любо-дорого, а рать блюсти, тут нерадивцев хоть отбавляй.
И верно судили пахари да ремесленники: по нерадивости и верхоглядству воевод, да из-за ошибок самого государя уходили ханы-братья по своим улусам, весьма довольные содеянным. Столь же благодарны были Аллаху эмиры, беки, мурзы, огланы и даже простые воины, только Евстафий Дашкович не разделял общей радости: основная часть его казаков простояла в осаде Одоева, Белева, Воротынска и не смогла основательно поживиться. Пустяшным окажется куш каждому казаку после раздела. Стоило ли ради этого идти в поход против своих же единоверцев?! Конечно же, нет. Думал атаман казачий, как бы исправить положение, и видел единственный выход – разграбить Рязань. С ханом разговор повел не напрямую, в обход:
– Повели, светлый хан, снять осаду с городов верхнеокских. Пусть мои казаки тоже к Рязани коней направят.
Мухаммед-Гирей тут же раскусил хитрость атамана. Ухмыльнувшись, согласился:
– Посылай гонцов. – И добавил: – Когда мы уведем свои тумены в улус наш, останешься с казаками в Рязани. На несколько дней.
Воспрял духом Дашкович, тут же гонцов отрядил, повелев им поспешать.
– И чтоб не волокитили бы, а прытко ко мне шли. Рязань нам хан крымский на несколько дней подарил. Уразумели?
– Еще бы.
– Ну, тогда – с Богом.
«Теперь будет с чем на острова за порогами возвращаться. Рязань – богатый город. Храмов одних не счесть. Иконостасы одни чего стоят! – размышлял Дашкович, вернувшийся на свое место в ханской свите. – Понимает хан, что за так казаки ему служить не станут». Увы, радость та оказалась преждевременной. Рязань не отворила ворот.
Мухаммед-Гирей в гневе: князь Василий признал себя данником, а улусник его не подчиняется!
– Мы сотрем с лица земли непокорных! – зло шипел хан крымский. – Возьмем город штурмом!
– Позволь, светлый хан, дать тебе совет, – осмелился вставить слово Дашкович. – Воевода рязанский не верит, что князь Василий дал тебе, хан, шертную грамоту, признав себя твоим данником. Пошли на переговоры с воеводой своих вельмож, пусть покажут ему грамоту Васильеву.
– Разумны твои слова. Так и поступим мы.
Он действительно повелел готовить посольство для переговоров, а воротникам немедля сообщить, чтобы передали те воеводе и знатным людям города, что будет прочитана им шертная грамота князя Василия. Пусть поспешат с ответом, не гневают своего повелителя, коим является для них хан крымский.
Известие это удивило воеводу, окольничего Ивана Хабара-Симского, ближних советников его и приглашенные на совет по такому случаю купеческие и ремесленные верхи. Мнения, как часто это бывает в момент опасности, разделились круто. Причем большинство стояло за то, что если про грамоту цареву басурмане не придумали коварства ради, придется открыть ворота и впустить нечестивых захватчиков, встретив их хлебом-солью. Спору положил конец Иван Хабар.
– Кто готов лизать сапоги татарские, вольно им покинуть город, а я ворот не отворю. Как не открыл в свое время родитель мой, Василий Образец, ворот Нижнего Новгорода и спас тем самым Нижний от разорения!
– Иль ты супротив царевой воли хочешь идти?! – с явным недовольством пошли в атаку сторонники покорности. – Сам государь если признал себя данником, то мы-то чего? На кого замахиваемся?!
– Бог рассудит нас. Опалу государя моего, если не по его воле что свершу, приму с покорностью. Только, как я разумею, поступаю я разумно. И еще… На первую встречу я не пойду. Вы вот так, всем миром, ступайте. Послушайте, что басурманы скажут, ответа никакого не давая. Скажите, сообщим, дескать, окольничему, за ним последнее слово. Вот и получится – за все я один в ответе останусь. На том и порешим. Сообщите ханским посланникам, что готовы де на переговоры.
Евстафий Дашкович, как только хан Мухаммед-Гирей получил согласие города на переговоры, вновь к нему со своим советом:
– Повели полусотне казаков сопровождать твое, светлый хан посольство. Своих гвардейцев еще добавь. Только ворота откроются, мы воротников побьем и – пусть мои казаки мчатся в город. Они в седлах станут ожидать сигнала.
– Пусть будет так, – подумав немного, ответил Мухаммед-Гирей. – Только непокорного воеводу не тронь. Живого нам его доставишь. Не хотел миром, на аркане притащат. Мы с ним сами поговорим.
Злорадная усмешка долго не сползала с лица хана. Он уже придумал казнь, какую свершит над высокомерным.
Увы, и этот план атамана Дашковича не удался. Представители города, выполняя наказ окольничего, не согласились открывать ворот, пока все ратники, сопровождавшие ханское посольство, не удалятся на полверсты от стены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56