И не куда-нибудь, а в комнату перед опочивальней, где принимал царь самых близких людей для доверительных, а то и тайных бесед, и откуда шел вход в домашнюю его церковь.
Не в пыточной, а здесь, в затейливо инкрустированной серебром и золотом тихой комнатке признались братья в том, что в самом деле склонял их к переходу в Литву князь Иван Вельский, только получил твердый отказ, и что причина крамолы Вельского – не любовь к Литве, а нелюбовь к самовольству и жестокости князя Овчины-Телепнева да его подручных, угнетающих державу.
«Ишь ты! – недовольно воскликнул государь-мальчик. – А еще сродственник! За право царево бы заступиться, так нет – легче пятки смазать!» «Мы ему то же самое сказывали. Предлагали вместе бороться со злом. Сами же честно оберегали украины твои, государь». «Не передумали, в оковах сидючи, верно служить государю своему?» «Нет. Зла не держим на твою матушку-покойницу, а тем более на тебя. Животы не пожалеем». Довольный остался ответом Иван Васильевич и, подумав немного, сказал: «Вотчину отца вашего оставляю, как полагается, в наследство вам, а тебе, князь Михаил, даю еще Одоев. В удел. Пойдемте помолимся Господу Богу нашему».
Утром князья Михаил и Владимир поспешили в думу, зная, что государь станет держать совет, покинуть ли ему Москву, оставаться ли в ней, ибо от главного воеводы речной рати Дмитрия Вельского привез гонец весть весьма тревожную: Сагиб-Гирей, казанцами изгнанный, но захвативший трон крымский, переправился через Дон, имея с собой не только свою орду, но еще и ногайцев, астраханцев, азовцев, а главное – турецких янычар с тяжелым огнестрельным снарядом. Со дня на день жди, что осадят татары Зарайск, гарнизон которого не так уж велик, и надежда оттого лишь на мужество ратников и горожан да на воеводу крепкого Назара Глебова.
И еще передал гонец, уже от себя, что русская рать в бездействии, ибо воеводы затеяли местнический спор, враждуя меж собой за право возглавлять полки. Вот эти-то, тайно сказанные слова, повергли государя-дитятю в полное уныние. Еще дед его заставлял бояр в походе не место свое оспаривать, а там воеводить, где государь укажет; отец тоже твердо держал это правило, приструнивая крепко самовольщиков; и вот теперь, пользуясь малолетством царя, бояре вновь взялись за старое в ущерб делу, в утеху гордыни своей – как от такой вести не расстроиться? Решил государь-мальчик просить помощи у Бога и митрополита в Успенском храме.
Братья Воротынские так рассчитали, чтобы прибыть на думу без опоздания, но не слишком рано, дабы не вести праздные разговоры с князьями-боярами, ибо не желали лишних вопросов о прошлой опале и нынешней милости, но их расчет оказался зряшным – думная палата, куда они вошли в самое, как им казалось, время, гудела растревоженным ульем. Только рынды стояли неподвижно справа и слева от трона, держа на взмахе узорчатые серебряные топорики, думные же бояре не сидели чинно на лавках по местам своим родовитым, а торчали кучками в центре палаты, да и бояр, как увидел Михаил Воротынский, не насчитывалось и половины.
«Что случилось?!» – тревожно спросил Михаил брата, хотя понимал нелепость вопроса к тому, кто знал нисколько не больше его самого. Владимир пожал плечами. Его тоже обожгла мысль, не произошло ли что с государем страшного. Очень худо такое для них. Очень. Вчерашняя царева милость может обернуться бедой.
Их заметили. Им стали кланяться. Почтительно. Отлегло у братьев от сердец. Но интерес, что же случилось, еще больше разгорелся. Подошли молодые князья к одной из боярских групп с вопросом, но получили не ответ, а вопрос: «Иль не сказал вчера вам государь о Сагиб-Гирее, разбойнике?» «Поведал. Сказал и то, что с думой совет станет держать. Он и о полках сказал, идущих в помощь окским. В Серпухов, в Калугу, в Тулу, в Рязань. Без испуга речи вел…» «Молится государь в Успенском храме. Митрополит службу правит. В слезах, сказывают, государь. И то верно, дитя малое». «Отчего в слезах-то?» «Бог ведает. О том и наши думки».
Вскоре всезнающие дьяки внесли ясность: государь молит Бога, чтобы его, не имеющего ни отца, ни матери, ни силы в разуме, ни крепости в деснице, не покинул тот, спас бы, как спасал Русь от ворогов при отце и деде. И еще молит, чтобы бояре в час смертельный не кичились бы родовитостью своею, а служили бы ревностно Богу, государю и отечеству там, какое место каждому определено.
«Иль мы неслухи какие?! – возмутилось сразу несколько думских. – Да мы за государя нашего живота не пожалеем! На унижение пойдем с охотой!..»
Развить верноподданнические возмущения никому не удалось: влетел думный дьяк и крикнул: «Идет! С митрополитом вместе!»
Степенно вошел в думную палату мальчик-государь, даже не подумаешь, что всего несколько минут назад молил он со слезами Бога, чтобы призрел тот его, сироту. Чинно воссел на трон и, обождав, пока бояре примолкнут, угнездившись всяк на своем месте, заговорил вполне достойно государя: «Ваше слово хочу слышать, думные бояре, где нынче место мое: в Кремле ли оставаться, ускакать ли, как поступали отец мой и дед?»
Обычная тишина. Никто не желает первым высказываться, пока царь не повелит кому-либо, указав на того перстом. А государь-ребенок, повременив для порядка немного, стал опрашивать бояр поименно. И удивительная пошла разноголосица. Кто-то даже совет дал укрыться царю в дальнем монастыре-крепости тайно, чтобы никто не знал в каком. Казну тоже предлагали увезти. И тоже тайно. Выступали и за то, чтобы остался царь в Москве, и таких набралось немало. Михаил же Воротынский еще более смело высказался:
– При рати тебе, государь, самому бы быть. Надежней оно так.
Враз нашлись те, кто поддержал князя Воротынского, убеждать принялись царя, что рать вдохновится и прекратятся тотчас чинные споры меж воеводами, но этому мнению не дал полностью укрепиться митрополит. Он не поддержал эту крайность, но не согласился и с тем, чтобы государь покинул Москву. Обосновал это тем, что нигде царю не безопасно: в Нижнем – казанцы, в Новгороде – от шведов угроза, в Пскове – от Литвы. Да и оставить Москву не на кого. Есть брат у царя, но тот еще малолетней. «Решать, однако, государь, тебе, – закончил митрополит свою речь. – Как скажешь, на то получишь благословение церкви».
«Остаюсь!» – твердо произнес царь, и было умилительно смотреть на десятилетнего ребенка, как гордо он вскинул голову и с каким торжеством глядел на бояр.
Принялись обсуждать, какие меры принять для обороны Москвы, но особенно Кремля, где и как спешно полчить ратников для усиления окских полков, каких воевод послать на Оку, и вот тут князь Иван Вельский предложил не медля ни дня отправить князей Воротынских в свои уделы. Чтобы, как он сказал, не без пригляду оставались верхнеокские города, если частью сил крымцы пойдут Сенным шляхом.
По душе Михаилу и Владимиру такое поручение, но и удивления достойно: отчего ни слова о том, какую рать дать им под руку?
Увы, и царь, по малым годам своим не ведающий ратного дела, согласился с князем Иваном Вельским, повелев братьям Воротынским завтра с рассветом поспешить в свои уделы. Вот и вышло, что оказались они лишь со своими дружинами, но если дружина Воротынска виделась им надежной, то дружина Одоева – замок с секретом. Чтобы отомкнуть его – время потребно. А будет ли оно? Обойдется ли? Надоумит ли Бог татар не идти Сенным шляхом?
Прежде чем ехать домой, Михаил с Владимиром завернули в Казенный двор, чтобы испросить у стрелецкого головы Фрола Фролова в стремянные князю Михаилу. Князь Михаил вынашивал такое намерение давно, только ждал, когда минет опала и можно будет сразу же взять к себе молодца, так много доброго им сделавшего.
Стрелецкий голова удивился просьбе князей-братьев. Пожал плечами. «Овчины он человек. Тот его к вам подослал…»
Не очень-то поверилось в это братьям. Никакого худа они от него не видели, за крамольные речи, какие с ним вели, никакого зла не получали; но возражать стрелецкому голове князья не стали. Михаил ответил: «Теперь Овчины нет». «Овчины нет, найдется другой изверг. У трона всегда и добра вдоволь, и зла. Глядите, не пожалеть бы. А так – что, так – берите».
Братья не прислушались к совету пожилого, видавшего виды на Казенном дворе головы, велели Фролу нынче же прибыть к ним во дворец.
Прискакав домой, и, распорядившись готовить в дорогу коней и малую охрану, сели князья-братья за стол, с любовью накрытый княгиней-матерью. Теперь они вместе, она теперь всю материнскую любовь направит на то, чтобы сыновьям было в доме удобно и покойно. Увы, сыновья сразу же сбили сияющую ее радость, сказав о повелении царя спешить в уделы, на рубежи, дабы встретить там крымцев.
«Господи! – истово перекрестилась княгиня. – Иль денечков хоть несколько с матерью непозволительно побыть?! Кто ж вам так удружил?» «Князь Иван Вельский». «Бесчестный!»
Вроде бы, как молва идет, правит, растолкав всех, Иван Вельский думой мягко, даже с Шуйским, кто его заточил в подземелье и оковал, поступил милостиво, оставил без гонения, а гляди ж ты, сразу увидел, что Иван Васильевич намерен приблизить к себе юных князей, тут же когти выпустил. А иначе не оценишь совет князя Вельского отправить Воротынских в уделы их спешно, еще и без рати. Чтобы, значит, не смогли совладать с крымцами, если те подступят к верхнеокским городам. Не любы, выходит, юные князья властолюбцу! На одно надежда: минует их, Бог даст, лихо лихое.
Надежда – штука, конечно, добрая, но если без огляда на ту надежду прикидывать, то получается, что Сагиб-Гирей непременно повторит ту тактику, какая привела их с Мухаммед-Гиреем к великому ратному успеху. Нельзя отбрасывать и то, что идет с ханом крымским предатель Симеон Вельский, а тому хорошо известно, что полки, высылаемые на весну и лето к Оке, в верховье станов не имеют, там только дружины в крепостях и сторожи на засеках, выставлять которые начали при покойном князе Иване Воротынском по его разумению. Дело оказалось весьма сподручным, однако получить своевременно весть о ворогах – это лишь полдела, чтобы побить их, нужна рать. Не справятся дружины с крымцами, если те направят по Сенному шляху тумен, а то и два. Никак не справятся.
Братья Воротынские ошибались: Сагиб-Гирей – не Мухаммед-Гирей, ему не свойственна военная хитрость, да и советник его, князь Симеон Вельский, не чета атаману Дашковичу, вот и, не мудрствуя лукаво, повел свои тумены крымский хан к Оке мимо Зарайска, оставив под городом малую часть своих сил. Времени у князей Воротынских, поэтому, оказалось достаточно, чтобы собрать все верхнеокские дружины в один кулак, поставив над ними воеводою Никифора Двужила, не оценив усердную хлопотливость Фрола Фролова, который крутился, как белка в колесе, исполняя поручения своего государя.
Правда, что касалось своей Одоевской дружины, Михаил не делал ни шага, не посоветовавшись с Фролом, а все распоряжения дружине передавал через него, сразу поставив таким образом привезенного с собой стремянного как бы своей правой рукой; только с первых же дней стал замечать, что услужливость и старание, суетливое, показное, не всегда шли на пользу дела, чаще даже вносили путаницу. Оправдывал князь Михаил Фрола неопытностью того и до поры до времени не жалел, что дал Фролу верховенство над дружиной. Фрол же считал, что честь ему не по заслуге. За содействие в освобождении братьев они просто обязаны были поставить его над всеми дружинами. Обиду свою, правда, Фрол не показывал. В себе затаил.
Время шло. Крымцы не появлялись, ни ископоти не встречались, ни сакмы не прорывались через засечные линии; уже казалось братьям, что все обойдется, а это и радовало, но и огорчало: тишь да благодать – хорошо, конечно, только видна ли станет при этом их радивость, станет ли царю известно их воеводское мастерство? Самое лучшее, как они мыслили, если бы появился небольшой отряд крымцев, разбить который оказалось бы лестно и славно, но, похоже было, так и простоят они со своими дружинами и частью сторожи, в кулак собранной, в полном безделии. Михаил даже намеревался в ближайшие дни разослать казаков и стрельцов-порубежников по сторожам, чтобы бдили бы ископоти и сакмы да еще слали бы дополнительные станицы в Поле, только Двужил отговорил. «Когда лазутчики весть дадут, что Сагиб побег восвояси, тогда и рассупонимся. Иль взашей нас кто тычет?»
Послушал Двужила, оставил на время все как есть и не пожалел: от Челимбека в Воротынск прибыл тайный посланец, оттуда быстро доставили его в стан братьев Воротынских. Принес тот посланец важную весть: Сагиб-Гирей повернул от Оки, увидевши великое войско московское, на Пронск пошел, чтобы не совсем с пустыми руками возвращаться. Возьмет город, тогда уж – за Поле, в Тавриду. И еще посылает тумен во главе с царевичем Иминем вверх по Оке. В том тумене нойоном Челимбек. Ни Одоев, ни Белев, ни тем более Воротынск брать тумен не будет, только осадят для того, чтобы сковать дружины, а каждого третьего отрядят для грабежа и захвата пленников. Как только награбят достаточно, тут же снимутся и убегут в свои улусы. Челимбек предлагал не ждать тумен, запершись в крепостях, а выйти ему навстречу.
Михаил, задержав на малое время посланца Челимбека, собрал совет. На нем, помозговав, решил ополчение, белевскую дружину и стрельцов оставить на переправе через Упу, дружинам же Воротынска, Одоева и казакам-порубежникам переправиться через реку и укрыться там в чащобе, а как бой на переправе завяжется, ударить по крымцам с тыла. Определили и переправу, на какую Челимбек посоветует царевичу Иминю вести тумен.
С этим и отпустили посланника, придав ему еще и своего человека, чтобы тот доставил ответ. Послал князь Михаил Воротынский и гонца к главному воеводе, чтобы тот послал бы рать на помощь Пронску.
Нойон согласился с планом Михаила Воротынского, только внес поправку: не на одну переправу выйдет тумен, а на две. На самую удобную, Топкий брод, что левее Одоева, и на Камышовый брод, что правее Одоева. Причем, ставил Челимбек условие: у Топкого брода можно сечь крымцев всех подряд, а на Камышовом опасаться, чтобы не попал под меч либо стрелу царевич. Лучше, если удара с тыла вовсе не будет. Он, Челимбек, обещал, что как только на Топком броде начнется сеча, царевич не поспешит туда на помощь, а побежит спешно в свой улус. Внести страх в его душу, обещал Челимбек, он сумеет.
Князю бы Михаилу Воротынскому лишь с Никифором Двужилом, как это делал прежде, выслушать это условие и согласиться с ним, так нет, оставил при себе еще и Фрола Фролова, доверяя ему безмерно.
Крымцев побили. И не мудрено, коль все было заранее предусмотрено. Замешкался было Фрол с одоевской дружиной, но от этого получилось даже лучше: крымцы, придя в себя, сплотили ряды против воротынцев и казаков, оттого удар одоевцев оказался особенно неожиданным и внес совершенную панику в татарской рати. Фрол после сечи хвалился, что он специально припозднился, приписывая окончательный успех себе. Никифор же оценил этот факт таким образом: «Намотать на ус следует удачу, для нас самих неожиданную, но Фролу дружину оставлять не гоже. Он – что пустая бочка: звону ой как много, а коль до дела, кишка тонка».
Князь Михаил тоже не одобрил сбоя в общем плане сечи, посчитав, и не без основания, что Фрол труса спраздновал. Хорошо, что хорошо кончилось, но могло быть и худо.
Двужил же продолжал: «Какая мысль у меня, князья-братья: не все время вам здесь службу служить, покличет вас государь, на кого тогда дружину одоевскую оставите, вот в чем закавыка. Не грех, считаю, поступить так: в Воротынске Сидор Шика пусть воеводит, когда без князя, а одоевскую я под руку возьму. С собой пяток смышленых дружинников прихвачу, на выбор. Из них себе сменщика готовить стану, чтоб в грязь лицом не ударил, когда немощь меня одолеет».
Разумно. Но чтобы Фрола не обидеть, решили оделить его тройкой деревень, дюжину пленников-татар дать да усадьбу знатную срубить возле той деревни, какая ему больше всего приглянется, самого же Фрола держать при князе Михаиле с малой дружиной. Худо ли? Не худо, конечно, только не учли братья, что Фрол о другом мечтал, играя на Казенном дворе двойную игру.
Отослали царю из крымского полона знатных вельмож, получили в ответ милостивое слово государя, медали золотые и повеление стеречь его, царевы, украины от вражеских набегов; Михаил с жаром принялся устраивать одоевскую дружину на свой лад и ладить засеки. Сам лично на всех сторожах побывал, какие еще по примеру отца его, князя Ивана Воротынского начали ставить белевские и одоевские воеводы.
Многое, по оценке Михаила, сделано было разумно, но многое предстояло подправлять, усиливать. Особенно тылы Одоева и Белева. Они были совсем голыми.
Вроде бы ничего разумного в этом не было, чего ради от своей земли засеками отгораживаться и ставить сторожи на Упе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56