Зря княгиня упомянула об уединенном разговоре мужчин, особенно о том, что в разговоре участвовали и ее сыновья. Ой, как опрометчиво было это признание! Слукавить бы, стоять на том, что сразу после трапезы поспешил Вельский в Серпухов, что, кроме того, как идет служба на сторожах, кроме рассказа, как была побита последняя татарская сакма, ничего не говорилось; но княгиня не привыкла хитрить, а сейчас, когда просила за мужа и детей, вовсе не желала что-либо скрывать, веря, что рассказанная ею правда вполне убедит Елену в невиновности князя и княжичей. Как она ошибалась! Проводив просительницу, Елена позвала князя Телепнева.
– Думаю, дорогой мой князюшка, Иван Воротынский не замышлял крамолы, а вот склонять к Сигизмунду его склоняли.
– Он, моя Елена, виновен уже в том, что не донес об этом.
– Верно. Я не намерена миловать Воротынских. Более того, прошу, мой князь, дознайся, о чем с ними говорил изменник Лятцкий и, особенно, Иван Вельский.
– Станут ли они признаваться миром?
– Заставь!
– Благослови, Господи!
В то самое время, когда правительница Елена и любезный сердцу ее князь Овчина-Телепнев обсуждали судьбу узников Воротынских, князь Иван советовался с сыновьями, как вести себя под пытками, которых, по его мнению, им не миновать.
– Самое легкое – выложить все о намеках окольничего Лятцкого и о предложении князя Ивана Вельского. Все, как на духу. Обвинят тогда за недонос. Опалы не снимут, особенно с меня, но живота не лишат. Только, мыслю, чести роду нашему такое поведение не прибавит. Лятцкий и Вельский на порядочность рассчитывали, со мной беседуя, а я – предам их. По-божески ли? По-княжески? Доведись мне одному под пытку, я бы отрицал крамольные речи. Лятцкий лишь наведался и все тут, а главный воевода о сторожах и сакмах знать желал. Посильно ли вам такое? Сдюжите ли плети, железо каленое, а то и – дыбу?
– Посильно, – без пафоса ответил Михаил. – С Лятцким мы не виделись, ты, князь-батюшка один его потчевал, князь же Вельский по воеводским делам прибыл, о порубежной страже речи вел.
– Верно все. Как ты, князь Владимир?
– Умру, но лишнего слова не вымолвлю!
– О смерти – не разговор. На пытках мало кто умирал. Выдюжить боль и унижение не всякому дано.
– Выдюжу.
– Славно. А смерть? Она придет, когда Бог ее пошлет. За грехи наши тяжкие.
Трудно сказать, за какие грехи Бог послал смерть, чтобы прибрала она к своим костлявым рукам князя Ивана Воротынского, но отдал он Богу душу сразу же после пытки, хотя его самого Овчина лишь «погладил» плеткой.
Когда их ввели в пыточную, каты без лишних слов сорвали одежды с Михаила и Владимира, а князя Ивана толкнули на лавку в дальнем углу, чуть поодаль от которой, за грубым тесовым столом сидел плюгавый писарь, будто с детства перепуганный. Гусиные перья заточены, флакончик полон буро-фиолетового зелья. Писарь словно замер в ожидании. Бездействовали и каты. Лишь крепко держали гордо стоявших нагими юношей, статных, мускулистых, хотя и белотелых. Вошел Овчина-Телепнев. Сразу к князю Ивану Воротынскому.
– Выкладывай без изворотливости, какую замыслил крамолу против государыни нашей, коей Богом определена власть над рабами ее?! Что за речи вел ты с Лятцким да с Иваном Вельским?! Не признаешься, детки твои дорогие испытают каленое железо.
Горновой тем временем принялся раздувать угли мехами, и зловеще-кровавые блики все ярче и ярче вспыхивали на окровавленных стенах и низком сыром потолке пыточной. Овчина-Телепнев продолжал, наслаждаясь полной своей властью:
– Погляди, как великолепны княжичи. Любо-дорого. Останутся ли такими, в твоих, Ивашка, руках.
Шилом кольнуло в сердце оскорбительное обращение Овчины. Словно к холопу безродному. Едва сдержался, чтобы не плюнуть в лицо нахалу. Заговорил с гордым достоинством:
– С окольничим Лятцким никаких крамольных речей не вел. Приехал он с Богом и покинул палаты мои с Богом. С главным воеводой речной рати князем Иваном Вельским о сторожах и сакмах да о новых засеках речи вели, потрапезовав.
– Брешешь! – гневно крикнул Овчина-Телепнев и огрел витой плеткой князя по голове, затем повернулся к юным князьям, которые рванулись было на помощь к отцу, но каты моментально заломили им руки за спины (им не впервой усмирять буйных), и вроде бы не слыша невольно прорывающиеся стоны сквозь стиснутые зубы, спросил вовсе без гнева:
– Верно ли говорит отец ваш?
– Да, – в один голос ответили братья.
– Гаденыши! – прошипел Овчина и крикнул заплечных дел мастерам: – В кнуты! В кнуты!
Долго прохаживались по спинам княжичей, прикрученных к липким от неуспевающей высыхать крови лавкам; синие рубцы, вздувавшиеся поначалу от каждого удара, слились в сплошное сине-красное месиво, но юные князья даже не стонали. А Телепнев время от времени вопрошал князя Воротынского:
– Одумался? Может, прекратить?
– Я сказал истину, – упрямо отвечал Воротынский. – Наветом род свой не опозорю!
Истязатели взяли раскаленные до синевы прутья. Овчина вновь к Воротынскому:
– Ну?
– Навета не дождешься.
Вновь удар плеткой по голове и крик гневный:
– Пали змеенышей!
Медленно, словно выжигали по дереву, навели на ягодицах юных князей кресты. Шестиконечные. Православные. И вновь даже стона не вырвалось из уст истязаемых.
Телепнев все грозней подступает к князю-отцу. Теперь уже предварил вопрос ударом плетки.
– Ну?!
– Ни слов крамольных не вел, ни мыслей крамольных не держал.
Еще удар плеткой по голове, еще и еще… Затем, выплеснув в эти удары все зло души своей, Овчина обмякшим голосом повелел:
– Все. Достаточно на первой раз. Пусть поразмыслят, каково будет в следующий. Глядишь, сговорчивей станут.
Князь Воротынский поднялся было с лавки, чтобы подойти к детям, помочь им накинуть хотя бы рубашки, но ноги не удержали его. Ничего у князя не болело, только полная пустота в груди и ватные ноги. Княжичи кинулись к отцу, забыв о своей боли, принялись оттирать с его лица кровь, потом, помогая друг другу, быстро накинули лишь исподнее. Михаил обнял отца и повел его, немощного старца, а Владимир понес одежду свою и брата. В темнице князь Иван совсем обессилел, слабея с каждой минутой. Выдохнул с трудом:
– Все. Отхожу. Так угодно Богу. Покличьте священника.
Когда стражнику передана была воля умирающего, князь немного ободрился. И заговорил почти обычным своим голосом:
– Живите, братья, дружно, поделив по-божески удел. Мать лелейте, – замолчал, собираясь с силами, затем, после довольно длительной паузы, продолжил: – Ни о какой Литве не помышляйте. Никогда нет счастья русскому князю вне России. Государю служите честно. Власть его от Бога. На порубежье ли велит воевать, полки ли даст, все одно радейте. О чести рода своего всегда помните. Прошу… Повелеваю… на государя зла в сердце никогда не держите и помните – вы не только князья удельные, но еще и – служилые. Помните…
Смежились веки князя-воеводы, вздохнул он облегченно, словно отрешился от всего земного в мире сем, и утих навечно. Без покаяния отдал Богу душу. Четверть часа спустя пожаловал в темницу священник. Не служка казенного двора, а настоятель Архангельского собора. Поняв, что опоздал, перекрестил скорбное лицо свое и выдохнул:
– Прости, Господи, душу мою грешную, – осенил крестным знаменем покойника, покропил его святой водой и, поклонившись покойнику, вновь выдохнул скорбно: – Прими, Господи, раба твоего в лоно свое, а мя грешного прости.
Покойника унесли, пообещав детям, что похоронит его правительница по достоинству рода его, а вскоре после этого еще раз отворилась тяжелая дверь темницы, и стрелец-стражник внес полный поднос яств, явно приготовленных не на кухне казенного двора. Да и сам стрелец не вписывался в образ стражника: молод, златокудр, щеки пылают здоровым румянцем, словно у девицы-красавицы, глаза голубые добротой искрятся. Пояснил стрелец заговорщицки:
– Сам князь Телепнев прислал.
– Неси назад! Не станем из рук его брать милостыню, – заупрямился Михаил. – Он убил нашего отца.
– Не гневайте всесильного. Вас жалеючи говорю. Какое он слово скажет, такое Елена-блудница повторит.
Сказал стрелец и опасливо поглядел на дверь, не подслушивает ли кто.
– Как звать-величать тебя?
– Фрол. Сын Фрола. Фролов, выходит, я. Фрол Фролов.
– Не опасаешься, Фрол, что крамольное твое слово мы вынесем из темницы, себя спасаючи?
– Нет, – с мягкой улыбкой ответил стрелец. – Не того вы поля ягоды. Сразу видно.
– Спасибо.
Стрелец достал из кармана склянку с серой мазью и подал Михаилу.
– Эта мазь от меня. Алой на меду и пепел ватный. Спины и задницы помажете, враз полегчает.
– Стоит ли? Завтра снова высекут да припалят. Может, сегодня даже.
– Не высекут, Бог даст. Глядишь, больше не угодите в пыточную.
Эти слова молодого стрельца взбудоражили юные сердца князей. Появилась у них надежда на милость правительницы. Увы. В пыточную их и впрямь больше не водили, но освободить не освобождали. Даже оков не сняли. Так настоял Телепнев. Кормить только стали лучше.
Когда Телепнев сообщил правительнице о смерти князя Ивана Воротынского, она даже опечалилась.
– Как разумею я, мой дорогой князь, безвинен покойник.
– Может быть. Строптив уж больно был. И отпрыски его ему под стать.
– Рыб бессловесных желаешь в подданных?
– Рыб – не рыб, а послушание власти чтобы было.
– Выпустить, дорогой мой князюшка, Воротынских следует.
– В мыслях не держи. Мстить начнут. Как пить дать. Если не мыслили прежде Сигизмунду присягнуть, теперь – переметнутся. Пусть посидят в темнице окованные, поубудет строптивость, прилежней станут служить.
– Возможно, ты и прав. Как всегда. Будь по-твоему. Только гляди мне, не умори их голодом. Не стань детогубцем.
– Не уморю, государыня моя. Не уморю.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– О, Господь наш Христос! Велико твое терпение! Как сел змей лютый Улу-Магмет на змеином месте, так и застонала земля православная, запылали города русские, опустошались села! И ты, Господи, видишь, что мы, кто ведет свод род от кроткого праотца нашего Иакова, смиряемся, как Иаков перед Исавом, перед суровыми и безжалостными потомками гордого Измаила. О каменные сердца их, о ненасытные их утробы! Безгрешных младенцев, агнцам подобных, когда те протягивают к ним руки свои, будто к отцам родным, кровопийцы те окаянные душат их своими басурманскими ручищами либо, взяв за ноги, разбивают головы младенцев о стены и, пронзив копьями, поднимают в воздух! О солнце, как не померкло ты и не перестало сиять?! Как луна не захлебнулась в крови христианской, и звезды, как листья с деревьев, не попадали на землю?! О земля, как можешь выносить ты все это зло, не разверзнув недр своих и не поглотив извергов в ад кромешный?! Кто в состоянии думать о животе своем, зная, что басурманы-измаильтяне разлучают отцов и матерей с детьми их, мужей отрывают от жен своих, на ложе возлежащих, невест, еще не познавших горлиц супругов своих, похищают словно звери, пришедшие из пустыни! А процветающие в благоденствии, богатством кипящие, подобно древнему Аврааму подающие нищим и странникам, полонянников выкупающие на волю из рабства басурманского, в мгновение ока становятся нагими и босыми, лишаясь собранного великим радением имущества, разграбленного руками поганых!..
Юный царь всея Руси великий князь Иван Васильевич говорил пылко, убедительно о тех варварских походах, какие почти каждый год совершали казанцы на земли православной России, о том, что не единожды великие князья, особенно отец и дед его, пытались установить мирные соседские отношения с казанцами, смиряя время от времени кровожадность их; те клялись больше не проливать крови христианской, но всякий раз коварно нарушали свои обязательства – вновь лилась кровь, снова пылали города и села, вновь стонала земля от злодейства неописуемого.
Не бывало на Руси еще ни князей, ни царей, кто вот так вдохновенно держал бы речь перед боярами, воеводами и ратниками, чтобы поднять их дух, чтобы до глубины сердец осознали бы они, ради какой цели великой вынимают мечи из ножен и отдают жизни свои в руки Господа Бога, и рать слушала своего царя с нескрываемым восторгом, а седовласые воеводы не стеснялись слез умиления.
Восторгался царем и Михаил Воротынский, готовый лобызать его руки, и случись сейчас вдруг какая-либо нужда защитить Ивана Васильевича, бросился бы, не медля, на помощь, хотя это грозило бы ему смертью. Какой уже раз он твердил себе: «Слава Богу, венец Мономахов у благочестивого, доброго и справедливого царя! Слава Богу!»
Наверное, в первые годы после венчания на царство Ивана Васильевича, после его клятвы быть судьей праведным и пастырем добрым своему народу, многие князья, бояре и дьяки думали так же, службу правили, радея в угоду юному государю, но князья Воротынские, Михаил и Владимир, особенно старались любое поручение царя выполнять быстро и точно, ежечасно подчеркивая свою к нему преданность и любовь. Да, собственно говоря, иначе и быть не могло. Сколько надежд похоронено в звоне цепей, сколько тревожных недель и месяцев пережито в сыром и темном подземелье, особенно после того, как с необычной даже для Флора лихостью влетел тот в конуру их и выпалил: «Все! Нет Елены-блудницы! Шуйские ее отравили!»
«Что ты говоришь. Бог с тобой? – изумился Михаил. – Она же государя нашего мать. Она сама – царица. Иль не грех страшный – лишать ее жизни?!»
А князь Владимир с удивлением спросил: «Тебе-то чего плохого сделала великая княгиня Елена?»
Будто не услышал вопроса-упрека Фрол, не растерялся, а все так же, сияя радостью, продолжил: «Теперь князь Телепнев-Оболенский согнет в рог всех врагов своих. Сердовольство Еленино, ему мешавшее, теперь не помеха! Шуйские первыми поплатятся!»
Михаил и Владимир перекрестились, как бы отгоняя колдовское наваждение, не стали больше вести со стрельцом опасные речи, хотя привыкли к нему и вполне ему доверяли, но уж слишком тревожной для них была эта очередная новость Фрола. Могла она принести им более зла, чем добра.
Не подумали они, отчего так восторженно воспринимает Фрол трагическое событие, их мысли были заняты другим, и как только стрелец-стражник оставил их одних, они вполголоса, к чему уже давно приучили себя, чтобы не подслушали их за дверью, принялись обсуждать, как смерть Елены-правительницы скажется на их судьбе. И так они прикидывали, и эдак, а ответа верного никак не получалось. Усиль свою власть Овчина, конец тогда им. Это уж как пить дать. До сих пор у них в памяти часы в пыточной, надменно дикий взгляд мучителя, лицо его, пышущее гневом от бессилия. Нет, он не простит их упорства, ему раболепные к душе. Только, как им виделось, скорее всего, Овчина окажется в этом самом подземелье окованным либо лишится головы своей на плахе, и тогда вполне возможна свобода. Но какая? С возвратом всего, чего достойны они по роду своему, либо воля без отчего удела, без боярства и думства. Устроит ли их судьба третьесортного порубежного воеводы, князей не вотчинных, а только служилых? Нет, конечно. Владимировичи они! Владимировичи!
Только зря они заранее расстраивались, обсуждая, как станут вести себя в том или ином положении, ничего не менялось в их судьбе ни тогда, когда Овчина-Телепнев продолжал еще властвовать, ни потом, когда главой правления объявил себя князь Василий Шуйский, бросивший в темницу Телепнева, а затем уморивший его голодом; ни после смерти самого князя Василия Шуйского и захвата власти князем Иваном Шуйским; ни после торжества князя Ивана Вельского, от которого братья Воротынские ждали милости, ибо не мог не знать Иван Вельский, что отец их, Иван Воротынский, принял смерть, спасая Вельского, нет, князь Иван, словно совершенно забыл свое посещение дома Воротынских и то, что открой Воротынские суть его предложения, топор палача отсек бы мятежную княжескую голову.
Впрочем, изменения все же произошли: казенный харч стал хуже после падения Овчины-Телепнева, зато Фрол Фролов стал намного больше приносить от себя, как он всегда подчеркивал, домашних яств. О том же, что продукты для роскошных блюд поступали прямехонько из вотчин узников заботами их матери, Фрол умалчивал. Да и стал Фрол настолько предупредительным, что казалось, будто не охранник он, а слуга дворовый, слуга преданный.
Между тем Фрол сослужил узникам действительно знатную службу. Он знал, что князь Иван Вельский выпущен малолетним царем вопреки воле Шуйских и по просьбе митрополита Иосифа, вот и посоветовал Фрол княгине проторить тропку в митрополичьи палаты. Не вдруг митрополит внял мольбам матери-княгини, понимая, что раз Воротынские посажены матерью государя, тот поостережется снимать с них опалу, но, в конце концов, отступил перед настойчивостью и добился-таки от царя воли невинным братьям. Более того, сумел так повернуть дело, что прямо из темницы князей Михаила и Владимира доставили в царевы палаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56