Во все, мол, дырки совал опричников, чтоб сгубить полк, только не удалась ему гнусность эта – полк из всех сечь выходил победителем. И у Молодей лишь стойкость немцев-витязей да храбрость опричников принудили главного воеводу пустить в сечу Большой полк и все остальные полки.
– Понял я, государь. Благослови обо всем позаботиться.
– С Богом.
Нужда у царя в князе Воротынском отпала. Крымцев он разбил так, что десяток, а то и более лет не сумеют они ополчиться для большого похода. Ни людей, ни денег не хватит. Даже если Польша с Литвой и Турция станут помогать. Надолго успокоятся южные украины, а за это время укрепиться на них можно будет отменно, далеко продвинуться в Дикое Поле. Тем более, что Приговор думы есть, зачин сделан знатный князем Михаилом Воротынским, дальше и без него дело пойдет. Пусть не как по маслу, но все едино – ходко. Найдутся добрые исполнители. Из тех, кто далек по крови от трона. Владимировичей же всех нужно – под корень. Всех до единого. А уж князя Михаила – во что бы то ни стало.
Вошел, низко склонившись, князь Афанасий Вяземский:
– Время, мой государь, идти на пир. Вели переодеваться.
На том пиру, на котором царь щедро жаловал на радостях и достойных, и едва причастных к славной победе, зато угодников, не обошел вниманием и своих любимцев, ни за что, ни про что, а так, по случаю, про князя Михаила Воротынского государь даже словом не обмолвился; честил только князей Хованского и Хворостинина, Юргена Фаренсбаха, Коркодинова и Сигорского, то есть только тех воевод, кого сам определил в окскую рать – так вот тот пир почестный в первый же день перерос в скоморошеский загул; и оно бы, конечно, ладно, пусть пьет царь-государь в удовольствие свое, но беда-то в том, что под пьяную руку начал он новые казни, да такие, что уму непостижимо: сажал на колы, зашивал в медвежьи шкуры и травил псами, поджаривал и, насладившись мучениями и кровью несчастных, вновь пил и скоморошничал.
Примолкла в ужасе знатная Москва. Уныло во дворцах. Робко. И вот в эту самую робость приехал князь Михаил Воротынский из владимирских лесов. Вдохновенно-радостный. Работа у посохи спорилась, обоз за обозом тянулись к местам сплавов, а плоты шли один за другим на юг. Отступили у князя на задний план все тревоги, касаемые возможного царского неудовольствия, радение простолюдин, понимающих, что вершат они великое для России дело, передалось князю, и все остальное, не касаемое обустройства порубежья в Диком Поле и на Волге, казалось Воротынскому мелким, суетным, не достойным того, чтобы придавать им какое-то внимание.
Увы, Москва с первого же дня возвратила его в мир интриг, злобства и вероломства. Поначалу шло все как нельзя лучше: приласкавшиеся жена, сын и дочь, светившаяся радостью дворня, затем баня с дороги, с привычным напоминанием мамки-ворчуньи: «Банника не забудь самолично ублажить», и торжественный обед, на который подоспели брат Владимир и Федор Шереметев.
Князь Михаил Воротынский сразу заметил, что веселость гостей деланная, пробивающаяся сквозь глубокую печаль. Но делу время, а потехе час, решил поэтому Михаил Воротынский не торопить события: настанет час, и гости сами поведают о своих заботах. Впрочем, он уже понял, что гости кручинятся не столько о себе, сколько о нем, хозяине, и та тревога, которая влезла в душу в радостные минуты встречи с ликующей Москвой – та тревога, пока еще безотчетная, только теперь с большей силой, прищемила сердце.
Первый тост. Хозяйка, нарядная, в камке узорчатой, золотом и серебром шитой, поднесла гостям кубки с вином заморским. Князь Владимир высоко поднял бокал.
– С превеликим удовольствием осушу кубок сей зелена вина за спасителя России. Пусть завистники шепчутся, будто победу ковал опричный полк князей Хованского и Хворостинина, но им не оболгать правды…
– Постой, постой. Что говоришь такое?!
– Да, князь, он прав, – подтвердил Федор Шереметев. – Не только в Кремле об этом перешептываются, но вся Москва перемалывает напраслину, удивляясь, веря и не веря слухам. Обо мне же говорят, что припустил я от татар будто заяц трусливый, саадак даже потерял.
– От кого пошло? Не от князя Андрея, это уж – точно. Он сразу же по выходе из Коломны узнал мой замысел и одобрил его, хотя и с опаской. Не сам ли государь?
– Сказывают, что сам. Через тайного дьяка своего. Заревновал. Как бы слава, ему единственному принадлежащая, тебе не досталась.
В общем, не обед торжественный начался, а головоломка со многими неясностями. Гадали, с кем и как себя вести, намечали общую линию поведения, которую под конец обеда князь Воротынский определил так:
– Станем делать свое дело. По чести и совести служить государю и отечеству. Что на роду написано, того не миновать.
На следующее утро князь собрался было на думу, но Фрол отсоветовал:
– Никакой думы, князь, вот уже более недели нету. Государь празднует разгром Девлетки.
Что ж, выходит, можно день-другой побыть дома. С детьми, соскучившимися по отцу, с женой-ладой, ласковой и заботливой. На большее он не мог позволить себе расслабиться: он считал непременной для себя поездку к казакам понизовским ватажным, чтобы окончательно сговориться с ними и о земле, и о жаловании, выяснить, в чем они нужду имеют, сколько леса потребно, чтобы дома новые срубить тем, кто станет царю служить, чтоб сторожи поставить стойкие да крепости атаманские возвести. Время здесь особенно поджимало. Упусти его – трудно будет наверстывать. На Россию теперь Девлет-Гирей не пойдет, тут к ворожею ходить не нужно, а казаков приструнить, чтоб на цареву службу не переметнулись, а стояли бы, как и прежде, между Крымом и Россией, не принимая никакого подданства, на это у Тавриды силенок хватит. Не протяни, выходит, казакам сейчас руку свою Москва, Таврида протянет. «Перегожу малый срок, авось кончит царь куролесить и злобствовать, поутихнет. А нет, все одно поеду в Кремль. Испрошу дозволения ехать в ватаги казачьи с зельем, с рушницами, с пищалями и с самострелами…»
Так, однако, получилось, что на закате солнца оповестили князя Михаила Воротынского, чтобы завтра после утренней молитвы прибыл бы он к государю. Не порадовала эта весть князя, а встревожила еще больше. Конечно, для порубежного дела – отменно. Нужда есть о многом поговорить спешно, но откуда царь узнал, что он, князь, приехал домой? Никого не оповещал он о своем прибытии, только за братом и за Шереметевым Фрола посылал. «Выходит, самовластцу известен каждый мой шаг?! Но кто же тогда доносит? Шереметев не мог проговориться, тем более свероломничать. Кто же тогда? Конечно, Фрол! Никто кроме него дворца даже не покидал. Но, может, кто тайно?» В общем, не пойманный – не вор. И все же князь Воротынский решил еще более осторожно вести себя с Фролом Фроловым. Если, конечно, царь на Казенный двор не отправит, оковав.
Вопреки ожиданию, Иван Васильевич встретил слугу своего ближнего весьма радушно. Посадил на лавку, устланную мягкой узорчатой полавочницей, осведомился о здоровье, о жене и чадах, затем заговорил с грустинкой в голосе:
– Ума не приложу, чем отблагодарить тебя за службу ревностную. Чин твой в вотчине моей самый высокий – ближний слуга государев. Вотчина есть. К трети Воротынска, от отца наследованной, еще жаловал я тебе Новосиль. Что еще? Поклон мой прими и ласковое слово, воевода славный.
«Не густо, – ухмыльнулся про себя князь Воротынский. – Не густо. Стало быть, и в самом деле прогневался самовластец. Жди, выходит, опалы». Но, ответив поклоном на низкий поклон царя, заговорил о делах порубежных:
– Сторожи и воеводские крепостицы, да Орел-город – в пути. Стрельцы, дети боярские – с обозами. Дома для них рублены, ставить же им самим, где кому любо. Землемеры с ними. Оделят пахотной и перелогом, как в Приговоре думном и по твоей, государь, воле. Меня же, государь, отпусти к казакам ватажным с зельем и огненным нарядом. Мыслю на Быстрой и Тихой Сосне побывать, на Воронеж-реке, на Червленом Яру, по Хопру и по Дону проехать.
– Иль мы не посылали казакам пищали, рушницы и зелье в достатке? Иль не передали им, что беру я их под свою руку?
– Они, государь, и стоять против Девлетки стояли, и гонцов ко мне слали, лазутя крымцев, теперь твое ласковое им слово ко времени бы. Порасспросить еще хочу, в чем нужду имеют, леса сколько, утвари какой. Девлетка пригрозит купцам своим, чтоб те прекратили торговлю с ватажными казаками или станет ласками приманивать ватаги к себе, задабривать всячески, вот тут бы нам не припоздниться: купцам охранный путь туда проторить, с жалованием определиться окончательно. С землей. Нужда в моей поездке, государь, большая. Купцов двух-трех возьму, дьяков пару из Разрядного приказа да и из Пушкарского, землемера, а то и двух. Путь долгий. Здесь князь Тюфякин останется, имея под рукой бояр моих для рассылок, чтоб нигде никакого тормоза не случилось с обозами да плотниками.
– Поезжай, Бог с тобой, – будто через силу выдавил Иван Васильевич. – Не мешкая, собирайся.
– На исходе зимы ворочусь.
С тяжелым сердцем поехал князь Воротынский в свой дворец, не навестив даже Разрядный и Пушкарский приказы. У него зародилось подозрение, что передумает царь отпускать его в дальнюю поездку. Чего-то испугался. Не измены ли? Жди тогда оковы и Казенный двор. В лучшем случае – Белоозеро. Поделился своим опасением с женой, она, однако, не разделила его тревоги. Успокоила. В то же время посоветовала:
– Бог даст, обойдется. Ты возьми, да не езди в Поле. Худо ли тебе дома? Или я не ласкова? Или дети обижают? Или слуги бычатся? Тогда и Иван Васильевич подозрение отбросит. Пошли Двужила, а может, еще и Логинова с ним.
– Оно, конечно, можно было бы и не ездить самому, только уж дело больно стоящее. Казаки – сила. Если все под цареву руку встанут, порубежье превратится для крымцев в крепкий заслон. Не гоже княжеским боярам, а не цареву с казаками речи вести. Не гоже. Ну, а гнев царя? Неужто не ясно ему, чего ради я живота своего не жалею, о покое своем мысли даже не держу?
– Гляди тогда сам. Я стану Пресвятой Богородице молиться, чтоб заступницей перед Богом за тебя выступила, сохранил бы Бог тебя и помиловал.
Он тоже надеялся на Божью справедливость. До Бога, однако, далеко, а до самовластца лютого – рукой подать. Оттого перед самым отъездом в Поле решил сына наставить на жизненную стезю. Поопасался не припоздниться бы ненароком. Пусть княжич знает что к чему и впросак не угождает по неведению и простоте душевной, по честной натуре своей.
– Ты, княжич, уже не дитя малое. От наставников твоих знаешь, что мы – Владимировичи, род наш славен ратной славой и имеем мы полное право сидеть на троне державном. Но Бог судил так, что Калитичи его под себя приладили. Иван Калита расширил и возвеличил Москву, то скупая земли боярские и княжеские за деньги, от дани татарской утаенные, то по хитрости и коварству множился. Потомкам своим оставил он сильное княжество, и те, с Божьей помощью, смогли еще более укрепить его, сделать центром России. Державным сделать. Такова воля Божья, и не нам с тобой, сын мой, вступать в спор с этой волей. Был случай, когда все могло измениться, послушай я с дядей твоим, князем Владимиром, князей Шуйских, протяни им руку, но я, помня наказ отца, в темнице перед кончиной сказанный, служить без изъяну царю и отечеству, не посмел изменить самовластцу. К горю России сбылось предсказание Шуйского-князя. Гибнут знатные княжеские роды под плугом глубоким и кровавым. Подошел, похоже, и наш черед. Оклеветали меня, по всему видно, приспешники царевы, ибо слава победителя Девлетки им поперек горла. Так вот, если нам Бог сулит попасть в руки палачей государевых, встретим смерть, как и подобает князьям. Достойно. Без позора. Если же тебя минует сия горькая участь, умножай ратную славу рода нашего, служи царю безропотно, на трон его не прицеливайся. Но тебе еще и особый наказ: держись Шуйских. Они, как и мы, – перворядные, род их тоже державный, не грех оттого идти с ними рука об руку. Тем более что Шуйских числом поболее, чем Воротынских. Все понятно?
– Да, отец! – взволнованно воскликнул княжич. – Клянусь, чести родовой урона я не свершу!
Княжич склонился в низком поклоне, отец прижал его, юного, крепкого телом, к своей все еще могучей груди, и замерли они в блаженном единении. Они еще не хотели верить в то, что прощание их сегодняшнее – прощание навеки. Но так было предопределено им судьбой. Царь Иван Васильевич не мешал князю Михаилу Воротынскому до конца его поездки к казакам, но Фрол Фролов слал отписки тайному цареву дьяку каждую неделю. Оповестил Фрол тайного дьяка и о том, что возвращаться князь намерен через Новосиль и Воротынск. Казалось бы, естественное желание княжеское побывать и в жалованной вотчине, и в наследственной, но именно эта весть подтолкнула царя Ивана Васильевича к скорейшему исполнению своего кровавого замысла по отношению к воеводе, ставшему ему обузным.
Может, опасался царь, что князю Воротынскому легко будет бежать из наследственной вотчины (там все знакомо, все слуги поддержат своего властелина, дружина, которая теперь под рукой у Шики, не заступит ему пути), чего ж не последовать примеру князя Андрея Курбского, князя Дмитрия Вишневецкого и других иных сановников и воевод, коих царь почитал предателями, но которые, служа усердно царю и отечеству, не желали подвергать себя злобному своевласхию самовластца. Только такая опаска вряд ли была у Ивана Васильевича. Разве он не понимал, что князь Воротынский не сбежит? Важно иное: слава героя-воеводы, крепкого умом и духом, выше его, царя, почитаемого простолюдьем, угрожает трону и единовластию. Вот почему судьба князя была решена окончательно.
Собственно говоря, она была решена уже давно. Еще когда Иван Васильевич определял, какие знатные роды российские должны исчезнуть с лица земли русской, и понятно, князья Воротынские, потомки святого Владимира, значились не в последних рядах. Лишь по нужде царь Иван Васильевич держал князя Михаила у себя под рукой. Теперь такой нужды не стало. Усилиями самого же князя Воротынского, его ратной умелостью и радением. А Воротынск был хорошим предлогом. Посылая туда своих людей, чтобы оковать князя-воеводу, он мог оправдать свои действия тем, что, якобы, князь намерился бежать в Ливонию, предав его, царя всея Руси.
Еще царь велел оковать и пытать дьяка Логинова, бояр княжеских Никифора и Коему Двужилов, Николку Селезня, купца из Воротынска, ездившего в Тавриду для поддержания, якобы, крамольных княжеских связей; а всю старую дружину князя отправить во главе с Шикой в Сибирь, промышлять соболя и иного какого пушного зверя. Без права возвращения. Пригляд за ними поручить Строганову.
О ссылке дружины узнал князь Воротынский еще в Новосиле. Успел Шика послать тайного вестника. И счастье его, что не проведал об этом Фрол Фролов – не миновать бы и Шике, и вестнику его пыточной башни.
Нет, это не сигнал к началу опалы, это уже – само начало. Лучшим выбором в тот момент оставался один – бежать в Литву. Такая мысль возникла сразу же и крепко засела в голове, как он от нее не отбивался. За то, чтобы поворотить коней на запад, был главный аргумент – жизнь; против же, хотя и не таких весомых, – несколько: судьба жены и детей, судьба брата и его семьи, судьба, наконец, всего рода Воротынских. Судьбу слуг тоже не сбросишь со счетов.
Какое решение праздновало бы победу, сказать трудно, если бы через день после первого вестника не прискакал бы второй. От князя Владимира, с еще более недоброй вестью: окованы и свезены на Казенный двор дьяк Логинов, все трое бояр княжеских, посланы стрельцы за купцом в Воротынск, а также дьяк Разрядного приказа с ними, чтобы отправить дружину Воротынскую на пушной промысел. И вот эта страшная весть определила дальнейшие действия князя Михаила Воротынского. Он повелел:
– В наследственную вотчину мою не поеду. Я – к государю. Со мной Фрол и дюжина охраны, остальные можете ехать неспешно.
Он не мог оставить в беде своих бояр, дьяка Логинова, очень много сделавшего доя того, чтобы Приговор боярской думы по укреплению порубежья был бы так ладно устроен, чтобы на многие годы ничего не переиначивать, а поступательно осваивать Дикое Поле, тесня татар к Перекопу, и для победы над Девлет-Гиреем; надеялся князь и упредить арест купца, с риском для жизни ездившего в Тавриду лишь для того, чтобы он, главный порубежный воевода, и царь Иван Васильевич знали бы всю подноготную подготовки похода Девлет-Гирея – князь намеревался, меняя коней, доскакать до Москвы за пару дней и сразу же броситься в ноги самовластцу, все ему объяснить и просить для своих соратников милости. «Отмету клевету завистников! Отмету! Не совсем же без головы государь!»
Хотя, если быть перед собой совершенно честным, князь Михаил Воротынский даже не представлял, кто и что наговорил на него царю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– Понял я, государь. Благослови обо всем позаботиться.
– С Богом.
Нужда у царя в князе Воротынском отпала. Крымцев он разбил так, что десяток, а то и более лет не сумеют они ополчиться для большого похода. Ни людей, ни денег не хватит. Даже если Польша с Литвой и Турция станут помогать. Надолго успокоятся южные украины, а за это время укрепиться на них можно будет отменно, далеко продвинуться в Дикое Поле. Тем более, что Приговор думы есть, зачин сделан знатный князем Михаилом Воротынским, дальше и без него дело пойдет. Пусть не как по маслу, но все едино – ходко. Найдутся добрые исполнители. Из тех, кто далек по крови от трона. Владимировичей же всех нужно – под корень. Всех до единого. А уж князя Михаила – во что бы то ни стало.
Вошел, низко склонившись, князь Афанасий Вяземский:
– Время, мой государь, идти на пир. Вели переодеваться.
На том пиру, на котором царь щедро жаловал на радостях и достойных, и едва причастных к славной победе, зато угодников, не обошел вниманием и своих любимцев, ни за что, ни про что, а так, по случаю, про князя Михаила Воротынского государь даже словом не обмолвился; честил только князей Хованского и Хворостинина, Юргена Фаренсбаха, Коркодинова и Сигорского, то есть только тех воевод, кого сам определил в окскую рать – так вот тот пир почестный в первый же день перерос в скоморошеский загул; и оно бы, конечно, ладно, пусть пьет царь-государь в удовольствие свое, но беда-то в том, что под пьяную руку начал он новые казни, да такие, что уму непостижимо: сажал на колы, зашивал в медвежьи шкуры и травил псами, поджаривал и, насладившись мучениями и кровью несчастных, вновь пил и скоморошничал.
Примолкла в ужасе знатная Москва. Уныло во дворцах. Робко. И вот в эту самую робость приехал князь Михаил Воротынский из владимирских лесов. Вдохновенно-радостный. Работа у посохи спорилась, обоз за обозом тянулись к местам сплавов, а плоты шли один за другим на юг. Отступили у князя на задний план все тревоги, касаемые возможного царского неудовольствия, радение простолюдин, понимающих, что вершат они великое для России дело, передалось князю, и все остальное, не касаемое обустройства порубежья в Диком Поле и на Волге, казалось Воротынскому мелким, суетным, не достойным того, чтобы придавать им какое-то внимание.
Увы, Москва с первого же дня возвратила его в мир интриг, злобства и вероломства. Поначалу шло все как нельзя лучше: приласкавшиеся жена, сын и дочь, светившаяся радостью дворня, затем баня с дороги, с привычным напоминанием мамки-ворчуньи: «Банника не забудь самолично ублажить», и торжественный обед, на который подоспели брат Владимир и Федор Шереметев.
Князь Михаил Воротынский сразу заметил, что веселость гостей деланная, пробивающаяся сквозь глубокую печаль. Но делу время, а потехе час, решил поэтому Михаил Воротынский не торопить события: настанет час, и гости сами поведают о своих заботах. Впрочем, он уже понял, что гости кручинятся не столько о себе, сколько о нем, хозяине, и та тревога, которая влезла в душу в радостные минуты встречи с ликующей Москвой – та тревога, пока еще безотчетная, только теперь с большей силой, прищемила сердце.
Первый тост. Хозяйка, нарядная, в камке узорчатой, золотом и серебром шитой, поднесла гостям кубки с вином заморским. Князь Владимир высоко поднял бокал.
– С превеликим удовольствием осушу кубок сей зелена вина за спасителя России. Пусть завистники шепчутся, будто победу ковал опричный полк князей Хованского и Хворостинина, но им не оболгать правды…
– Постой, постой. Что говоришь такое?!
– Да, князь, он прав, – подтвердил Федор Шереметев. – Не только в Кремле об этом перешептываются, но вся Москва перемалывает напраслину, удивляясь, веря и не веря слухам. Обо мне же говорят, что припустил я от татар будто заяц трусливый, саадак даже потерял.
– От кого пошло? Не от князя Андрея, это уж – точно. Он сразу же по выходе из Коломны узнал мой замысел и одобрил его, хотя и с опаской. Не сам ли государь?
– Сказывают, что сам. Через тайного дьяка своего. Заревновал. Как бы слава, ему единственному принадлежащая, тебе не досталась.
В общем, не обед торжественный начался, а головоломка со многими неясностями. Гадали, с кем и как себя вести, намечали общую линию поведения, которую под конец обеда князь Воротынский определил так:
– Станем делать свое дело. По чести и совести служить государю и отечеству. Что на роду написано, того не миновать.
На следующее утро князь собрался было на думу, но Фрол отсоветовал:
– Никакой думы, князь, вот уже более недели нету. Государь празднует разгром Девлетки.
Что ж, выходит, можно день-другой побыть дома. С детьми, соскучившимися по отцу, с женой-ладой, ласковой и заботливой. На большее он не мог позволить себе расслабиться: он считал непременной для себя поездку к казакам понизовским ватажным, чтобы окончательно сговориться с ними и о земле, и о жаловании, выяснить, в чем они нужду имеют, сколько леса потребно, чтобы дома новые срубить тем, кто станет царю служить, чтоб сторожи поставить стойкие да крепости атаманские возвести. Время здесь особенно поджимало. Упусти его – трудно будет наверстывать. На Россию теперь Девлет-Гирей не пойдет, тут к ворожею ходить не нужно, а казаков приструнить, чтоб на цареву службу не переметнулись, а стояли бы, как и прежде, между Крымом и Россией, не принимая никакого подданства, на это у Тавриды силенок хватит. Не протяни, выходит, казакам сейчас руку свою Москва, Таврида протянет. «Перегожу малый срок, авось кончит царь куролесить и злобствовать, поутихнет. А нет, все одно поеду в Кремль. Испрошу дозволения ехать в ватаги казачьи с зельем, с рушницами, с пищалями и с самострелами…»
Так, однако, получилось, что на закате солнца оповестили князя Михаила Воротынского, чтобы завтра после утренней молитвы прибыл бы он к государю. Не порадовала эта весть князя, а встревожила еще больше. Конечно, для порубежного дела – отменно. Нужда есть о многом поговорить спешно, но откуда царь узнал, что он, князь, приехал домой? Никого не оповещал он о своем прибытии, только за братом и за Шереметевым Фрола посылал. «Выходит, самовластцу известен каждый мой шаг?! Но кто же тогда доносит? Шереметев не мог проговориться, тем более свероломничать. Кто же тогда? Конечно, Фрол! Никто кроме него дворца даже не покидал. Но, может, кто тайно?» В общем, не пойманный – не вор. И все же князь Воротынский решил еще более осторожно вести себя с Фролом Фроловым. Если, конечно, царь на Казенный двор не отправит, оковав.
Вопреки ожиданию, Иван Васильевич встретил слугу своего ближнего весьма радушно. Посадил на лавку, устланную мягкой узорчатой полавочницей, осведомился о здоровье, о жене и чадах, затем заговорил с грустинкой в голосе:
– Ума не приложу, чем отблагодарить тебя за службу ревностную. Чин твой в вотчине моей самый высокий – ближний слуга государев. Вотчина есть. К трети Воротынска, от отца наследованной, еще жаловал я тебе Новосиль. Что еще? Поклон мой прими и ласковое слово, воевода славный.
«Не густо, – ухмыльнулся про себя князь Воротынский. – Не густо. Стало быть, и в самом деле прогневался самовластец. Жди, выходит, опалы». Но, ответив поклоном на низкий поклон царя, заговорил о делах порубежных:
– Сторожи и воеводские крепостицы, да Орел-город – в пути. Стрельцы, дети боярские – с обозами. Дома для них рублены, ставить же им самим, где кому любо. Землемеры с ними. Оделят пахотной и перелогом, как в Приговоре думном и по твоей, государь, воле. Меня же, государь, отпусти к казакам ватажным с зельем и огненным нарядом. Мыслю на Быстрой и Тихой Сосне побывать, на Воронеж-реке, на Червленом Яру, по Хопру и по Дону проехать.
– Иль мы не посылали казакам пищали, рушницы и зелье в достатке? Иль не передали им, что беру я их под свою руку?
– Они, государь, и стоять против Девлетки стояли, и гонцов ко мне слали, лазутя крымцев, теперь твое ласковое им слово ко времени бы. Порасспросить еще хочу, в чем нужду имеют, леса сколько, утвари какой. Девлетка пригрозит купцам своим, чтоб те прекратили торговлю с ватажными казаками или станет ласками приманивать ватаги к себе, задабривать всячески, вот тут бы нам не припоздниться: купцам охранный путь туда проторить, с жалованием определиться окончательно. С землей. Нужда в моей поездке, государь, большая. Купцов двух-трех возьму, дьяков пару из Разрядного приказа да и из Пушкарского, землемера, а то и двух. Путь долгий. Здесь князь Тюфякин останется, имея под рукой бояр моих для рассылок, чтоб нигде никакого тормоза не случилось с обозами да плотниками.
– Поезжай, Бог с тобой, – будто через силу выдавил Иван Васильевич. – Не мешкая, собирайся.
– На исходе зимы ворочусь.
С тяжелым сердцем поехал князь Воротынский в свой дворец, не навестив даже Разрядный и Пушкарский приказы. У него зародилось подозрение, что передумает царь отпускать его в дальнюю поездку. Чего-то испугался. Не измены ли? Жди тогда оковы и Казенный двор. В лучшем случае – Белоозеро. Поделился своим опасением с женой, она, однако, не разделила его тревоги. Успокоила. В то же время посоветовала:
– Бог даст, обойдется. Ты возьми, да не езди в Поле. Худо ли тебе дома? Или я не ласкова? Или дети обижают? Или слуги бычатся? Тогда и Иван Васильевич подозрение отбросит. Пошли Двужила, а может, еще и Логинова с ним.
– Оно, конечно, можно было бы и не ездить самому, только уж дело больно стоящее. Казаки – сила. Если все под цареву руку встанут, порубежье превратится для крымцев в крепкий заслон. Не гоже княжеским боярам, а не цареву с казаками речи вести. Не гоже. Ну, а гнев царя? Неужто не ясно ему, чего ради я живота своего не жалею, о покое своем мысли даже не держу?
– Гляди тогда сам. Я стану Пресвятой Богородице молиться, чтоб заступницей перед Богом за тебя выступила, сохранил бы Бог тебя и помиловал.
Он тоже надеялся на Божью справедливость. До Бога, однако, далеко, а до самовластца лютого – рукой подать. Оттого перед самым отъездом в Поле решил сына наставить на жизненную стезю. Поопасался не припоздниться бы ненароком. Пусть княжич знает что к чему и впросак не угождает по неведению и простоте душевной, по честной натуре своей.
– Ты, княжич, уже не дитя малое. От наставников твоих знаешь, что мы – Владимировичи, род наш славен ратной славой и имеем мы полное право сидеть на троне державном. Но Бог судил так, что Калитичи его под себя приладили. Иван Калита расширил и возвеличил Москву, то скупая земли боярские и княжеские за деньги, от дани татарской утаенные, то по хитрости и коварству множился. Потомкам своим оставил он сильное княжество, и те, с Божьей помощью, смогли еще более укрепить его, сделать центром России. Державным сделать. Такова воля Божья, и не нам с тобой, сын мой, вступать в спор с этой волей. Был случай, когда все могло измениться, послушай я с дядей твоим, князем Владимиром, князей Шуйских, протяни им руку, но я, помня наказ отца, в темнице перед кончиной сказанный, служить без изъяну царю и отечеству, не посмел изменить самовластцу. К горю России сбылось предсказание Шуйского-князя. Гибнут знатные княжеские роды под плугом глубоким и кровавым. Подошел, похоже, и наш черед. Оклеветали меня, по всему видно, приспешники царевы, ибо слава победителя Девлетки им поперек горла. Так вот, если нам Бог сулит попасть в руки палачей государевых, встретим смерть, как и подобает князьям. Достойно. Без позора. Если же тебя минует сия горькая участь, умножай ратную славу рода нашего, служи царю безропотно, на трон его не прицеливайся. Но тебе еще и особый наказ: держись Шуйских. Они, как и мы, – перворядные, род их тоже державный, не грех оттого идти с ними рука об руку. Тем более что Шуйских числом поболее, чем Воротынских. Все понятно?
– Да, отец! – взволнованно воскликнул княжич. – Клянусь, чести родовой урона я не свершу!
Княжич склонился в низком поклоне, отец прижал его, юного, крепкого телом, к своей все еще могучей груди, и замерли они в блаженном единении. Они еще не хотели верить в то, что прощание их сегодняшнее – прощание навеки. Но так было предопределено им судьбой. Царь Иван Васильевич не мешал князю Михаилу Воротынскому до конца его поездки к казакам, но Фрол Фролов слал отписки тайному цареву дьяку каждую неделю. Оповестил Фрол тайного дьяка и о том, что возвращаться князь намерен через Новосиль и Воротынск. Казалось бы, естественное желание княжеское побывать и в жалованной вотчине, и в наследственной, но именно эта весть подтолкнула царя Ивана Васильевича к скорейшему исполнению своего кровавого замысла по отношению к воеводе, ставшему ему обузным.
Может, опасался царь, что князю Воротынскому легко будет бежать из наследственной вотчины (там все знакомо, все слуги поддержат своего властелина, дружина, которая теперь под рукой у Шики, не заступит ему пути), чего ж не последовать примеру князя Андрея Курбского, князя Дмитрия Вишневецкого и других иных сановников и воевод, коих царь почитал предателями, но которые, служа усердно царю и отечеству, не желали подвергать себя злобному своевласхию самовластца. Только такая опаска вряд ли была у Ивана Васильевича. Разве он не понимал, что князь Воротынский не сбежит? Важно иное: слава героя-воеводы, крепкого умом и духом, выше его, царя, почитаемого простолюдьем, угрожает трону и единовластию. Вот почему судьба князя была решена окончательно.
Собственно говоря, она была решена уже давно. Еще когда Иван Васильевич определял, какие знатные роды российские должны исчезнуть с лица земли русской, и понятно, князья Воротынские, потомки святого Владимира, значились не в последних рядах. Лишь по нужде царь Иван Васильевич держал князя Михаила у себя под рукой. Теперь такой нужды не стало. Усилиями самого же князя Воротынского, его ратной умелостью и радением. А Воротынск был хорошим предлогом. Посылая туда своих людей, чтобы оковать князя-воеводу, он мог оправдать свои действия тем, что, якобы, князь намерился бежать в Ливонию, предав его, царя всея Руси.
Еще царь велел оковать и пытать дьяка Логинова, бояр княжеских Никифора и Коему Двужилов, Николку Селезня, купца из Воротынска, ездившего в Тавриду для поддержания, якобы, крамольных княжеских связей; а всю старую дружину князя отправить во главе с Шикой в Сибирь, промышлять соболя и иного какого пушного зверя. Без права возвращения. Пригляд за ними поручить Строганову.
О ссылке дружины узнал князь Воротынский еще в Новосиле. Успел Шика послать тайного вестника. И счастье его, что не проведал об этом Фрол Фролов – не миновать бы и Шике, и вестнику его пыточной башни.
Нет, это не сигнал к началу опалы, это уже – само начало. Лучшим выбором в тот момент оставался один – бежать в Литву. Такая мысль возникла сразу же и крепко засела в голове, как он от нее не отбивался. За то, чтобы поворотить коней на запад, был главный аргумент – жизнь; против же, хотя и не таких весомых, – несколько: судьба жены и детей, судьба брата и его семьи, судьба, наконец, всего рода Воротынских. Судьбу слуг тоже не сбросишь со счетов.
Какое решение праздновало бы победу, сказать трудно, если бы через день после первого вестника не прискакал бы второй. От князя Владимира, с еще более недоброй вестью: окованы и свезены на Казенный двор дьяк Логинов, все трое бояр княжеских, посланы стрельцы за купцом в Воротынск, а также дьяк Разрядного приказа с ними, чтобы отправить дружину Воротынскую на пушной промысел. И вот эта страшная весть определила дальнейшие действия князя Михаила Воротынского. Он повелел:
– В наследственную вотчину мою не поеду. Я – к государю. Со мной Фрол и дюжина охраны, остальные можете ехать неспешно.
Он не мог оставить в беде своих бояр, дьяка Логинова, очень много сделавшего доя того, чтобы Приговор боярской думы по укреплению порубежья был бы так ладно устроен, чтобы на многие годы ничего не переиначивать, а поступательно осваивать Дикое Поле, тесня татар к Перекопу, и для победы над Девлет-Гиреем; надеялся князь и упредить арест купца, с риском для жизни ездившего в Тавриду лишь для того, чтобы он, главный порубежный воевода, и царь Иван Васильевич знали бы всю подноготную подготовки похода Девлет-Гирея – князь намеревался, меняя коней, доскакать до Москвы за пару дней и сразу же броситься в ноги самовластцу, все ему объяснить и просить для своих соратников милости. «Отмету клевету завистников! Отмету! Не совсем же без головы государь!»
Хотя, если быть перед собой совершенно честным, князь Михаил Воротынский даже не представлял, кто и что наговорил на него царю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56