А если ханские послы опасаются входить в город без охраны, горожане сами готовы выйти к ним. Тоже без охраны и без оружия.
Как ни метал громы и молнии Мухаммед-Гирей, как ни досадовал Дашкович, им ничего не оставалось делать, как принять условия упрямцев. Переговоры, как и следовало ожидать, окончились ничем. Высокомерно один из мурз прочитал цареву грамоту и потребовал, чтобы немедленно отворили бы ворота, не гневили бы властелина своего, светлого хана Мухаммед-Гирея; сословная делегация города покорно, как могло показаться, выслушала мурзу, иные даже кивали в знак согласия, но ответили так, как повелел окольничий.
– Мы люди подневольные. Как Иван Хабар скажет, так и поступим. Хотите здесь ждите его слова, хотите в иное какое время вновь впустим сюда.
Наседал мурза, серчая и горячась, требуя немедленного исполнения ханской воли, только горожане с прекрасно наигранной покорностью твердили одно и то же:
– Мы люди подневольные. Под царем ходим, а окольничий – око его здесь…
Взбешенный мурза пригрозил немедленным штурмом, но и этим не сломил покорное упрямство, и, в конце концов, прошипел злобно:
– Зовите своего Хабара! Мы будем здесь ждать его!
Не вдруг появился окольничий на площади у главных ворот, где шли переговоры. Добрый час испытывал он терпение ханских послов. И не каприза какого ради, а чтоб они в злобстве своем совсем потеряли разум. Появился в парадных доспехах, но без оружия. Сопровождала его целая дюжина ратников.
– Это – бесчестно! – воскликнул мурза. – Мы не взяли ни казаков, ни гвардейцев, отчего ты с охраной?!
Хабар-Симский махнул рукой ратникам, и те, моментально повернув коней, покинули площадь.
– Угодить гостю, хотя и незваному, для хозяина честь и радость. – И почти без паузы, опережая мурзу, заговорил окольничий о главном: – Мне поведали, будто шертная грамота царя нашего Василия Ивановича у тебя, почтенный мурза. Иль это такая бумажка, что любому мурзе можно ее с собой таскать?
– Вот она! – воскликнул гневно мурза и помахал свитком. – На ней печать вашего князя!
– Эдак, не показавши, любую бумажку можно выдать за грамоту. Можно, гляну?
– Покажи! – приказал мурза толмачу, передавая ему грамоту. – Пусть сомневающийся убедится.
Хабар-Симский доволен, что завел посла ханского. Взял цареву грамоту и растерялся. И в самом деле – шертная. Все возвращается ко временам батыевым. Выходит, волен хан и казнить и миловать. Но он-то не помилует. «Лучше в бою погибнуть, чем в бесчестии!» – решил он и сказал, будто сомневаясь:
– Писарь мой хорошо знает руку царева писаря, пошлю грамоту эту ему, пусть скажет, истинно ли царева она, либо подделана. Завтра в полдень дам ответ.
– Хан велит немедленно открыть ворота!
– Потерпите чуток. Завтра в полдень я скажу свое слово.
Будто кочергой в углях поковырялся окольничий либо палкой волков подразнил до предела. Орал взбешенный мурза, да толку от того чуть. Окольничий смиренно ответствовал ему, что, не проверив де истинность царевой грамоты, не может он ей подчиниться. Ничего не оставалось делать послам – покинули город, оставив в нем шертную грамоту. И только затворились за ними ворота, тут же разгорелся спор среди представителей сословий, но не по поводу того, выполнять ханские требования или нет (теперь уже всем было ясно, что если впустят татар, не жить городу), спор пошел о том, возвращать цареву грамоту ханским послам, либо нет. Большинство советовало вернуть от греха подальше, ибо боялись возможного царского гнева, что тоже далеко не мед, а так можно прикинуться, будто не поверили в подлинность грамоты. Идея эта понравилась Ивану Хабару-Симскому, только он повернул ее на свой лад.
– Кончаем базар. Грамоты я не верну. А в том, что она не государем писана, я убедился. Подложная она.
Сам-то он уверился, и по печати, и по руке царского писаря, что она настоящая. И еще в одном был уверен: штурма городу не избежать. Поставил точку разноголосому спору:
– Сейчас же станем готовиться к защите стен. Порох и ядра поднесем к пушкам, смолы как можно больше, только костры для нее разведем, как послов татарских завтра спровадим за ворота. Стрельцов и лучников тоже после этого на стены поставим. Пока же виду не подадим, будто штурм не сложа руки ожидаем. Так поведем, будто ни о каком штурме вовсе не размышляем. И еще… Главное. Без моего разрешения никого из города не выпускать. Никого! Кто нарушит это мое повеление, прикажу живота лишить! Впускать тоже по моему повелению! Через стены тоже чтоб даже мышь не проскользнула!
Осторожность не зряшная: вдруг среди вот этих, кто собрался решать судьбу города, окажется изменник, который поживы ради выдаст хану и намерения самого окольничего, и план подготовки к штурму. А такое ой как нежелательно! Особенно решение не возвращать грамоту.
И все же ворота ночью отворились, чтобы впустить настойчиво требующего представить его пред очи главного воеводы города. Окольничий, кому о том сообщили, велел без промедления доставить домогавшегося к нему в палаты, завязав прежде глаза.
Разговор был короткий. Перебежчик, из ногаев, не назвал имени пославшего его, сказал лишь, что верить тому, кто послал, можно и нужно, ибо он когда-то служил у князя Воротынского стремянным, а теперь нойон тумена.
– Велел передать, будто Мухаммед-Гирей подарил город казакам атамана Дашковича. На разграбление отдал. И еще сказал мой господин: крымский хан долго стоять под городом не станет, скоро убежит в свой улус оборонять его от астраханской орды. Все. Мне нужно сейчас же возвращаться.
Окольничий кивнул согласно. Сказал даже:
– С Богом.
Глаза все же посланцу неведомого добродетеля завязали.
Воротникам окольничий строго-настрого наказал помалкивать о ночном госте, сам решил тоже никому ни слова. Даже самым ближним боярам. Для чего лишние пересуды? А для себя, не сомкнув до самого утра глаз, определил линию поведения: поиграть с татарами в кошки-мышки.
В урочное время появились ханские послы. С солидной вооруженной охраной. Попререкались с ними воротники и присланные окольничем бояре изрядно, прежде чем охрана отступила на приличное от ворот расстояние. А дальше все пошло так, как и определил Иван Хабар-Симский. Он сразу же огорошил ханских послов, заявив:
– Мы изрядно сомневаемся, будто грамота царева, а не подложная.
– Князь Василий не царь, а раб светлого хана крымского Мухаммед-Гирея, да ниспошлет Аллах ему долгие годы жизни.
– Вот в этом у нас сомнения и есть. Мы пошлем гонца к государю нашему, царю веся Руси Василию Ивановичу, дай Бог ему крепкого здоровья, и если он подтвердит, поступим по его повелению. Теперь же так: торгуйте, разрешаю, только в нескольких саженях от стен. И у своего стана. Ворота не отворим. В город вас не пустим. Так и передайте своему, – слово «своему» окольничий произнес с нажимом, – хану мое решение. И еще скажите: в случае штурма рязанцы будут стоять на стенах насмерть. Все. Жду ханского ответа. Согласный будет – мирно разойдемся, на штурм повелит – Бог нас рассудит.
Мурза, возглавлявший посольство, начал требовать шертную грамоту, только Хабар-Симский, вроде бы даже не слыша слов мурзы, вроде бы потеряв всякий интерес к ханским послам, повернулся к ним спиной и пошагал прочь. Двинулись за ним и бояре, а купцы и ремесленники присоединились к воротникам, которые окружили посольство и начали теснить его к воротам, одновременно приоткрывая их.
А с колокольни надвратной церкви не спускали глаз с подступов к воротам, за сигналами же дозоривших следили на всех улицах, выходивших на площадь перед воротами, чтобы мигом вывести ратников, которые до поры до времени укрывались во дворах.
Крымский хан не снизошел до того, чтобы ответить какому-то безродному окольничему, он лишь собрал всех огланов, темников и казачьих атаманов, чтобы распорядиться о подготовке к штурму. Он так и начал свою речь:
– Мы намерены наказать непокорных горожан, а для Хабара изобретем достойную его упрямства казнь…
Намерение хана никому не легло на душу. Штурм – есть штурм. Удачен он будет или нет, одному Аллаху известно, а первыми придется гнать к стенам полонянников. На верную гибель. А это значит – потеря богатства. Кого тогда продавать в Кафе на невольничьем рынке за золото и серебро? Возражать своему хану никто, однако, не посмел. Кроме атамана казаков Дашковича. Да и тот не возражал, а лишь советовал:
– Твое, светлый хан, решение справедливое и угодное Всевышнему. Но можно поступить и так: начнем торги поближе к стенам и каждодневно станем к ним подступать. Незаметно. Городская стража к этому привыкнет. Чего им безоружных опасаться? А кроме сабель для захвата ворот ничего и не нужно ни моим казакам, ни твоим смелым воинам. Отворят они ворота, чтобы впустить выкупленных пленников и приобретших рухлядь, мы на их плечах и ворвемся в город.
– Ты прав, – согласился Мухаммед-Гирей. – Пусть так и будет. Мы еще думаем, чтобы пленники убегали бы из нашего стана. Не много, но пусть сбегут. Тогда мы потребуем их вернуть.
Это уже совсем лишнее и даже вредное, ибо может насторожить подозрительного Хабара-Симского или кого-либо из его окружения, только как сказать об этом хану – разгневается, головы тогда не сносить.
На следующее утро базар, шумный, многолюдный, заработал. Прибывали верхами и на бричках родичи пленных, чтобы выкупить своих из неволи, а, сторговавшись, либо спешили восвояси, либо за крепкие стены города. Богатеи появились, чтобы купить достойные их кошелька украшения, либо приобрести мягкую рухлядь. Рязанцы тоже не дремали, валом повалили на базар, надеясь дешево приобрести нужную в хозяйстве вещь либо одежду какую. Городские ворота фактически весь Божий день не затворялись. В них, кстати, начали прошмыгивать беглецы. Среди них – князь Федор Оболенский. Он-то и надоумил Хабара-Симского установить на стенах близ главных ворот пушки, да ратников держать в засаде.
– Видится мне, не зря базар все ближе и ближе к стене… Не за здорово живешь и ротозеют басур-маны, дозволяя пленникам сбегать. Не коварство ли какое?
– Раскидывал я умишком своим по сему поводу, – ответил окольничий, встретивший князя и устроивший гостя в своих покоях. – Как пить дать станут требовать возврата сбежавших. Я их пока по дворам не пускаю. В монастыре, бедняг, держу. За стенами.
– Разумно. Верно и то, что не дремлешь. Дозволь и мне окольничий, ратников к сече готовить.
– Тебе бы, князь, воеводство взять. По роду…
– По роду, говоришь. Что верно, то верно. Только я так рассуждаю: сумел ты ежели грамоту цареву у татар выманить, не отворил ворот, тебе и продолжать дело начатое. А с меня не убудет, если я тебя уважу. Не обесчестит меня, не унизит.
На том и порешили. Крикнули главного пушкаря Иордана-немчина. Повелели:
– Ночью пушки у главных ворот поставь. Только так, чтобы не видать их было снаружи. Ядер побольше наготовь да зелья. Ратников-пешцов да казаков городовых бери, сколько понадобится.
– Ядра поднесем, не вопрос, только, как я считаю, нужно побольше дроба. Дроб гуще сечет, когда многолюдно.
– Ишь ты! – одобрил окольничий. – Смышленая у тебя голова, хотя и немчинская.
Ночью добрых полдюжины затинных пушек перетащили к главным воротам, приладили их чин-чином к бойницам, чтоб, значит, при нужде не тратить времени зря, а уж после этого убрали их за козырек. Остаток ночи пушкари коротали в надвратной церкви, которую священник держал в это тревожное время отворенной. Специально для укрытия ратников, ради которых и службу в ней служил. Прихожан в те дни в надвратной церкви не жаловали.
Утром, как и предполагали окольничий Хабар-Симский и князь Федор Оболенский, базар начался под самыми, почитай, стенами города. Уж на мосту через ров перед воротами торговцы раскинули свой товар. А товару награбленного видимо-невидимо, полонянников, связанных арканами, бессчетно; ждут-пождут басурмане, когда покупатели повалят из ворот, а тех все нет и нет. Сами татары меж собой рядятся, по рукам бьют, купцов же русских всего-ничего. Не более сотни. Бойчей лишь там, где полон на продажу выставлен. Челночат русские меж связок, выискивая своих, женщины осиротелые сговор ведут с приглянувшимися мужиками, чтоб за выкуп в жены взяли – там радость и горе перемешались густо, не распутаешь.
Час уже миновал, а ворота не отворяются: запретил окольничий горожанам выходить на торжище, и воротники блюдут приказ воеводский неукоснительно, охолаживая настырных:
– Поговори мне! Иль татарве в пособники метишь?!
После такого обвинения кому захочется лезть на рожон?
Продавцы уже начали приглашать горожан, коверкая русские слова. Все громче и громче их крики:
– Выходит! Задарма купишь!
– Жадна душа все найдет!
Вскорости начался разворот как по написанному. Вельможа какой-то подъехал от стана. С охраной. Не так уж и малой. Притихло торжище, низкими поклонами встречая знатного ханского слугу, но вскоре окружили его татары и начали что-то доказывать, жестикулируя руками.
Прислушались те воротники, что на колокольне дозорили, улавливать начали, о чем нойона просят рядовые воины: требуют, значит, чтобы горожане слово держали и на торг выходили, а еще просят, чтобы сбежавших полонянников вернул город, либо выкуп дал. Неужели, доказывают, обуздать непокорных нельзя.
Срочно к окольничему послали известие, и тот не заставил себя ждать. Вместе с князем Оболенским поднялся на колокольню, встал, чтобы не выпяливаться, но видеть и слышать все. Татарский он знал хорошо, поэтому в толмаче не нуждался. Сразу ему стал ясен коварный замысел басурман: сейчас потребуют слово держать в отношении торговли и возврата сбежавших пленников, а когда ворота откроются хотя бы даже для переговоров, татарва тут же повалит в них. «Не устоять!»
Нойон поднял руку, потребовав:
– Пропустите!
Жалобщики расступились, и нойон, подъехав почти к самым воротам, крикнул:
– Именем хана впустите меня! Я хочу поговорить с вашим воеводой!
Верные его нукеры сгрудились за ним полукольцом. Вид у них воинственный, лица пылают гневом. Чуть поодаль, тоже в полукольце, стояли жалобщики, и полукольцо это множилось быстро: к нему липли и торговцы награбленным, и те, кто выставил на продажу несчастных пленников.
Окольничий Хабар-Симский крикнул с колокольни:
– Я слушаю тебя, знатный воин. Можешь говорить.
– Именем хана требую открыть ворота! Мы разыщем беглецов и покинем город с миром.
– Мы сами найдем тех, кто сбежал, и завтра передадим вам. Князя Оболенского я выкуплю сам. Условие такое: только послы подойдут к воротам. Пешие. Как и на прежних переговорах. Близко – никого.
– Открывай сейчас! Ты обманешь, как с шертной грамотой как с согласием на торговлю. Я требую именем хана: открывай!
Последние слова нойона заглушил залп затинных пушек, дроб скосила десятки и нукеров, и жалобщиков, начал сползать с коня и нойон – самый здоровенный нукер подхватил его и, прижав к себе, пустился вскачь к стану. Понеслись за ним и остальные нукеры, топча своих же соплеменников, тоже в панике отхлынувших от городской стены.
«Кто повелел?! – возмутился окольничий. – Теперь штурма не избежать!»
Ратники и добровольцы начали, по приказу Хабара-Симского, изготавливаться к битве на стенах, костровые зажгли дрова под котлами со смолой и водой, но время шло, а устрашающее «Ур-ра-а-а-агш!» не взметало татарские тумены, не гнали нехристи и пленников, чтобы те первыми лезли на стены. Закипела вода в котлах, вспучиваться начала и смола, а в татарском стане тишина. Странно. Очень странно.
А тем временем изготовили свои тумены к штурму темники, каждый получил уже свой отрезок стены, ждали только последнего слова Мухаммед-Гирея, у входа в шатер которого едва держался на ногах раненый нойон, надеясь быть впущенным в ханские покои. Только отчего-то не впускал к себе хан истекающего кровью военачальника, он беседовал с лазутчиком из Астрахани. И чем больше узнавал подробности подготовки астраханцев к походу на Крым, тем более убеждался, что нужно спешно возвращаться в свой улус, чтобы не потерять все. Отпустив, наконец, лазутчика, Мухаммед-Гирей велел впустить раненого нойона и собрать всех нойонов и темников, всех советников для важного, как он сказал, разговора. Выслушав раненого, совершенно уже обессилевшего, хан повелел унести его и передать в руки лекарей, затем заговорил злобно:
– Кровь погибших от коварства рязанцев не может быть отмщена сегодня. Мы вернемся сюда и сравняем город с землей, а сейчас нам нужно спешить на защиту своих улусов. Астраханцы уже наметили день начала похода. Они, поганые себялюбцы, не думают о могуществе Орды, к которой мы хотим ее привести. Они не хотят нашего величия, но роют могилу себе! Себе и всей Орде! Она может противостоять своим врагам только в единстве! – Он сделал паузу и продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Как ни метал громы и молнии Мухаммед-Гирей, как ни досадовал Дашкович, им ничего не оставалось делать, как принять условия упрямцев. Переговоры, как и следовало ожидать, окончились ничем. Высокомерно один из мурз прочитал цареву грамоту и потребовал, чтобы немедленно отворили бы ворота, не гневили бы властелина своего, светлого хана Мухаммед-Гирея; сословная делегация города покорно, как могло показаться, выслушала мурзу, иные даже кивали в знак согласия, но ответили так, как повелел окольничий.
– Мы люди подневольные. Как Иван Хабар скажет, так и поступим. Хотите здесь ждите его слова, хотите в иное какое время вновь впустим сюда.
Наседал мурза, серчая и горячась, требуя немедленного исполнения ханской воли, только горожане с прекрасно наигранной покорностью твердили одно и то же:
– Мы люди подневольные. Под царем ходим, а окольничий – око его здесь…
Взбешенный мурза пригрозил немедленным штурмом, но и этим не сломил покорное упрямство, и, в конце концов, прошипел злобно:
– Зовите своего Хабара! Мы будем здесь ждать его!
Не вдруг появился окольничий на площади у главных ворот, где шли переговоры. Добрый час испытывал он терпение ханских послов. И не каприза какого ради, а чтоб они в злобстве своем совсем потеряли разум. Появился в парадных доспехах, но без оружия. Сопровождала его целая дюжина ратников.
– Это – бесчестно! – воскликнул мурза. – Мы не взяли ни казаков, ни гвардейцев, отчего ты с охраной?!
Хабар-Симский махнул рукой ратникам, и те, моментально повернув коней, покинули площадь.
– Угодить гостю, хотя и незваному, для хозяина честь и радость. – И почти без паузы, опережая мурзу, заговорил окольничий о главном: – Мне поведали, будто шертная грамота царя нашего Василия Ивановича у тебя, почтенный мурза. Иль это такая бумажка, что любому мурзе можно ее с собой таскать?
– Вот она! – воскликнул гневно мурза и помахал свитком. – На ней печать вашего князя!
– Эдак, не показавши, любую бумажку можно выдать за грамоту. Можно, гляну?
– Покажи! – приказал мурза толмачу, передавая ему грамоту. – Пусть сомневающийся убедится.
Хабар-Симский доволен, что завел посла ханского. Взял цареву грамоту и растерялся. И в самом деле – шертная. Все возвращается ко временам батыевым. Выходит, волен хан и казнить и миловать. Но он-то не помилует. «Лучше в бою погибнуть, чем в бесчестии!» – решил он и сказал, будто сомневаясь:
– Писарь мой хорошо знает руку царева писаря, пошлю грамоту эту ему, пусть скажет, истинно ли царева она, либо подделана. Завтра в полдень дам ответ.
– Хан велит немедленно открыть ворота!
– Потерпите чуток. Завтра в полдень я скажу свое слово.
Будто кочергой в углях поковырялся окольничий либо палкой волков подразнил до предела. Орал взбешенный мурза, да толку от того чуть. Окольничий смиренно ответствовал ему, что, не проверив де истинность царевой грамоты, не может он ей подчиниться. Ничего не оставалось делать послам – покинули город, оставив в нем шертную грамоту. И только затворились за ними ворота, тут же разгорелся спор среди представителей сословий, но не по поводу того, выполнять ханские требования или нет (теперь уже всем было ясно, что если впустят татар, не жить городу), спор пошел о том, возвращать цареву грамоту ханским послам, либо нет. Большинство советовало вернуть от греха подальше, ибо боялись возможного царского гнева, что тоже далеко не мед, а так можно прикинуться, будто не поверили в подлинность грамоты. Идея эта понравилась Ивану Хабару-Симскому, только он повернул ее на свой лад.
– Кончаем базар. Грамоты я не верну. А в том, что она не государем писана, я убедился. Подложная она.
Сам-то он уверился, и по печати, и по руке царского писаря, что она настоящая. И еще в одном был уверен: штурма городу не избежать. Поставил точку разноголосому спору:
– Сейчас же станем готовиться к защите стен. Порох и ядра поднесем к пушкам, смолы как можно больше, только костры для нее разведем, как послов татарских завтра спровадим за ворота. Стрельцов и лучников тоже после этого на стены поставим. Пока же виду не подадим, будто штурм не сложа руки ожидаем. Так поведем, будто ни о каком штурме вовсе не размышляем. И еще… Главное. Без моего разрешения никого из города не выпускать. Никого! Кто нарушит это мое повеление, прикажу живота лишить! Впускать тоже по моему повелению! Через стены тоже чтоб даже мышь не проскользнула!
Осторожность не зряшная: вдруг среди вот этих, кто собрался решать судьбу города, окажется изменник, который поживы ради выдаст хану и намерения самого окольничего, и план подготовки к штурму. А такое ой как нежелательно! Особенно решение не возвращать грамоту.
И все же ворота ночью отворились, чтобы впустить настойчиво требующего представить его пред очи главного воеводы города. Окольничий, кому о том сообщили, велел без промедления доставить домогавшегося к нему в палаты, завязав прежде глаза.
Разговор был короткий. Перебежчик, из ногаев, не назвал имени пославшего его, сказал лишь, что верить тому, кто послал, можно и нужно, ибо он когда-то служил у князя Воротынского стремянным, а теперь нойон тумена.
– Велел передать, будто Мухаммед-Гирей подарил город казакам атамана Дашковича. На разграбление отдал. И еще сказал мой господин: крымский хан долго стоять под городом не станет, скоро убежит в свой улус оборонять его от астраханской орды. Все. Мне нужно сейчас же возвращаться.
Окольничий кивнул согласно. Сказал даже:
– С Богом.
Глаза все же посланцу неведомого добродетеля завязали.
Воротникам окольничий строго-настрого наказал помалкивать о ночном госте, сам решил тоже никому ни слова. Даже самым ближним боярам. Для чего лишние пересуды? А для себя, не сомкнув до самого утра глаз, определил линию поведения: поиграть с татарами в кошки-мышки.
В урочное время появились ханские послы. С солидной вооруженной охраной. Попререкались с ними воротники и присланные окольничем бояре изрядно, прежде чем охрана отступила на приличное от ворот расстояние. А дальше все пошло так, как и определил Иван Хабар-Симский. Он сразу же огорошил ханских послов, заявив:
– Мы изрядно сомневаемся, будто грамота царева, а не подложная.
– Князь Василий не царь, а раб светлого хана крымского Мухаммед-Гирея, да ниспошлет Аллах ему долгие годы жизни.
– Вот в этом у нас сомнения и есть. Мы пошлем гонца к государю нашему, царю веся Руси Василию Ивановичу, дай Бог ему крепкого здоровья, и если он подтвердит, поступим по его повелению. Теперь же так: торгуйте, разрешаю, только в нескольких саженях от стен. И у своего стана. Ворота не отворим. В город вас не пустим. Так и передайте своему, – слово «своему» окольничий произнес с нажимом, – хану мое решение. И еще скажите: в случае штурма рязанцы будут стоять на стенах насмерть. Все. Жду ханского ответа. Согласный будет – мирно разойдемся, на штурм повелит – Бог нас рассудит.
Мурза, возглавлявший посольство, начал требовать шертную грамоту, только Хабар-Симский, вроде бы даже не слыша слов мурзы, вроде бы потеряв всякий интерес к ханским послам, повернулся к ним спиной и пошагал прочь. Двинулись за ним и бояре, а купцы и ремесленники присоединились к воротникам, которые окружили посольство и начали теснить его к воротам, одновременно приоткрывая их.
А с колокольни надвратной церкви не спускали глаз с подступов к воротам, за сигналами же дозоривших следили на всех улицах, выходивших на площадь перед воротами, чтобы мигом вывести ратников, которые до поры до времени укрывались во дворах.
Крымский хан не снизошел до того, чтобы ответить какому-то безродному окольничему, он лишь собрал всех огланов, темников и казачьих атаманов, чтобы распорядиться о подготовке к штурму. Он так и начал свою речь:
– Мы намерены наказать непокорных горожан, а для Хабара изобретем достойную его упрямства казнь…
Намерение хана никому не легло на душу. Штурм – есть штурм. Удачен он будет или нет, одному Аллаху известно, а первыми придется гнать к стенам полонянников. На верную гибель. А это значит – потеря богатства. Кого тогда продавать в Кафе на невольничьем рынке за золото и серебро? Возражать своему хану никто, однако, не посмел. Кроме атамана казаков Дашковича. Да и тот не возражал, а лишь советовал:
– Твое, светлый хан, решение справедливое и угодное Всевышнему. Но можно поступить и так: начнем торги поближе к стенам и каждодневно станем к ним подступать. Незаметно. Городская стража к этому привыкнет. Чего им безоружных опасаться? А кроме сабель для захвата ворот ничего и не нужно ни моим казакам, ни твоим смелым воинам. Отворят они ворота, чтобы впустить выкупленных пленников и приобретших рухлядь, мы на их плечах и ворвемся в город.
– Ты прав, – согласился Мухаммед-Гирей. – Пусть так и будет. Мы еще думаем, чтобы пленники убегали бы из нашего стана. Не много, но пусть сбегут. Тогда мы потребуем их вернуть.
Это уже совсем лишнее и даже вредное, ибо может насторожить подозрительного Хабара-Симского или кого-либо из его окружения, только как сказать об этом хану – разгневается, головы тогда не сносить.
На следующее утро базар, шумный, многолюдный, заработал. Прибывали верхами и на бричках родичи пленных, чтобы выкупить своих из неволи, а, сторговавшись, либо спешили восвояси, либо за крепкие стены города. Богатеи появились, чтобы купить достойные их кошелька украшения, либо приобрести мягкую рухлядь. Рязанцы тоже не дремали, валом повалили на базар, надеясь дешево приобрести нужную в хозяйстве вещь либо одежду какую. Городские ворота фактически весь Божий день не затворялись. В них, кстати, начали прошмыгивать беглецы. Среди них – князь Федор Оболенский. Он-то и надоумил Хабара-Симского установить на стенах близ главных ворот пушки, да ратников держать в засаде.
– Видится мне, не зря базар все ближе и ближе к стене… Не за здорово живешь и ротозеют басур-маны, дозволяя пленникам сбегать. Не коварство ли какое?
– Раскидывал я умишком своим по сему поводу, – ответил окольничий, встретивший князя и устроивший гостя в своих покоях. – Как пить дать станут требовать возврата сбежавших. Я их пока по дворам не пускаю. В монастыре, бедняг, держу. За стенами.
– Разумно. Верно и то, что не дремлешь. Дозволь и мне окольничий, ратников к сече готовить.
– Тебе бы, князь, воеводство взять. По роду…
– По роду, говоришь. Что верно, то верно. Только я так рассуждаю: сумел ты ежели грамоту цареву у татар выманить, не отворил ворот, тебе и продолжать дело начатое. А с меня не убудет, если я тебя уважу. Не обесчестит меня, не унизит.
На том и порешили. Крикнули главного пушкаря Иордана-немчина. Повелели:
– Ночью пушки у главных ворот поставь. Только так, чтобы не видать их было снаружи. Ядер побольше наготовь да зелья. Ратников-пешцов да казаков городовых бери, сколько понадобится.
– Ядра поднесем, не вопрос, только, как я считаю, нужно побольше дроба. Дроб гуще сечет, когда многолюдно.
– Ишь ты! – одобрил окольничий. – Смышленая у тебя голова, хотя и немчинская.
Ночью добрых полдюжины затинных пушек перетащили к главным воротам, приладили их чин-чином к бойницам, чтоб, значит, при нужде не тратить времени зря, а уж после этого убрали их за козырек. Остаток ночи пушкари коротали в надвратной церкви, которую священник держал в это тревожное время отворенной. Специально для укрытия ратников, ради которых и службу в ней служил. Прихожан в те дни в надвратной церкви не жаловали.
Утром, как и предполагали окольничий Хабар-Симский и князь Федор Оболенский, базар начался под самыми, почитай, стенами города. Уж на мосту через ров перед воротами торговцы раскинули свой товар. А товару награбленного видимо-невидимо, полонянников, связанных арканами, бессчетно; ждут-пождут басурмане, когда покупатели повалят из ворот, а тех все нет и нет. Сами татары меж собой рядятся, по рукам бьют, купцов же русских всего-ничего. Не более сотни. Бойчей лишь там, где полон на продажу выставлен. Челночат русские меж связок, выискивая своих, женщины осиротелые сговор ведут с приглянувшимися мужиками, чтоб за выкуп в жены взяли – там радость и горе перемешались густо, не распутаешь.
Час уже миновал, а ворота не отворяются: запретил окольничий горожанам выходить на торжище, и воротники блюдут приказ воеводский неукоснительно, охолаживая настырных:
– Поговори мне! Иль татарве в пособники метишь?!
После такого обвинения кому захочется лезть на рожон?
Продавцы уже начали приглашать горожан, коверкая русские слова. Все громче и громче их крики:
– Выходит! Задарма купишь!
– Жадна душа все найдет!
Вскорости начался разворот как по написанному. Вельможа какой-то подъехал от стана. С охраной. Не так уж и малой. Притихло торжище, низкими поклонами встречая знатного ханского слугу, но вскоре окружили его татары и начали что-то доказывать, жестикулируя руками.
Прислушались те воротники, что на колокольне дозорили, улавливать начали, о чем нойона просят рядовые воины: требуют, значит, чтобы горожане слово держали и на торг выходили, а еще просят, чтобы сбежавших полонянников вернул город, либо выкуп дал. Неужели, доказывают, обуздать непокорных нельзя.
Срочно к окольничему послали известие, и тот не заставил себя ждать. Вместе с князем Оболенским поднялся на колокольню, встал, чтобы не выпяливаться, но видеть и слышать все. Татарский он знал хорошо, поэтому в толмаче не нуждался. Сразу ему стал ясен коварный замысел басурман: сейчас потребуют слово держать в отношении торговли и возврата сбежавших пленников, а когда ворота откроются хотя бы даже для переговоров, татарва тут же повалит в них. «Не устоять!»
Нойон поднял руку, потребовав:
– Пропустите!
Жалобщики расступились, и нойон, подъехав почти к самым воротам, крикнул:
– Именем хана впустите меня! Я хочу поговорить с вашим воеводой!
Верные его нукеры сгрудились за ним полукольцом. Вид у них воинственный, лица пылают гневом. Чуть поодаль, тоже в полукольце, стояли жалобщики, и полукольцо это множилось быстро: к нему липли и торговцы награбленным, и те, кто выставил на продажу несчастных пленников.
Окольничий Хабар-Симский крикнул с колокольни:
– Я слушаю тебя, знатный воин. Можешь говорить.
– Именем хана требую открыть ворота! Мы разыщем беглецов и покинем город с миром.
– Мы сами найдем тех, кто сбежал, и завтра передадим вам. Князя Оболенского я выкуплю сам. Условие такое: только послы подойдут к воротам. Пешие. Как и на прежних переговорах. Близко – никого.
– Открывай сейчас! Ты обманешь, как с шертной грамотой как с согласием на торговлю. Я требую именем хана: открывай!
Последние слова нойона заглушил залп затинных пушек, дроб скосила десятки и нукеров, и жалобщиков, начал сползать с коня и нойон – самый здоровенный нукер подхватил его и, прижав к себе, пустился вскачь к стану. Понеслись за ним и остальные нукеры, топча своих же соплеменников, тоже в панике отхлынувших от городской стены.
«Кто повелел?! – возмутился окольничий. – Теперь штурма не избежать!»
Ратники и добровольцы начали, по приказу Хабара-Симского, изготавливаться к битве на стенах, костровые зажгли дрова под котлами со смолой и водой, но время шло, а устрашающее «Ур-ра-а-а-агш!» не взметало татарские тумены, не гнали нехристи и пленников, чтобы те первыми лезли на стены. Закипела вода в котлах, вспучиваться начала и смола, а в татарском стане тишина. Странно. Очень странно.
А тем временем изготовили свои тумены к штурму темники, каждый получил уже свой отрезок стены, ждали только последнего слова Мухаммед-Гирея, у входа в шатер которого едва держался на ногах раненый нойон, надеясь быть впущенным в ханские покои. Только отчего-то не впускал к себе хан истекающего кровью военачальника, он беседовал с лазутчиком из Астрахани. И чем больше узнавал подробности подготовки астраханцев к походу на Крым, тем более убеждался, что нужно спешно возвращаться в свой улус, чтобы не потерять все. Отпустив, наконец, лазутчика, Мухаммед-Гирей велел впустить раненого нойона и собрать всех нойонов и темников, всех советников для важного, как он сказал, разговора. Выслушав раненого, совершенно уже обессилевшего, хан повелел унести его и передать в руки лекарей, затем заговорил злобно:
– Кровь погибших от коварства рязанцев не может быть отмщена сегодня. Мы вернемся сюда и сравняем город с землей, а сейчас нам нужно спешить на защиту своих улусов. Астраханцы уже наметили день начала похода. Они, поганые себялюбцы, не думают о могуществе Орды, к которой мы хотим ее привести. Они не хотят нашего величия, но роют могилу себе! Себе и всей Орде! Она может противостоять своим врагам только в единстве! – Он сделал паузу и продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56