Увел, выходит, тумены в иное какое место.
– Лодьи наши подоспели?
– Мимо, почитай, прошмыгнули. Чуток пушкарей пощипали из рушниц и – вниз покатили.
– Стало быть, и они поняли, что не здесь Девлетка станет переправляться.
– Вестимо.
– Благодарю за весть. Передай воеводе, пусть стоит, пока я иное что не велю делать. Да пусть скажет ратникам, чтоб во рвах сидели тихо. Чего ради под пушки головы высовывать? Редкие бы лишь доглядывали, чтоб, если сарацины все же станут переправляться, не упустить бы того начала.
– Вестимо.
– Князь! – влетел взъерошенный Фрол и, прервав гонца, сообщил испуганно: – Два гонца! От Сенькина брода и от Дракина переезда!
– Зови обоих, – подчеркнуто буднично воспринял доклад Фрола князь Воротынский, как бы говоря этим своему стремянному, как нужно себя держать в этой обстановке. – Зови, зови.
Вести весьма неутешительные: два тумена ногайской конницы начали переправу на Сенькином броде, смяв невеликий заслон. Лишь лодьи разят переправляющихся, но остановить они ногайцев не в состоянии. Первые их сотни уже вышли на московскую дорогу. Ведет их мурза Теребердей.
– В моей дружине до времени оставайся, – выслушав гонца от Сенькиного брода, повелел ему князь, затем спросил второго гонца: – У вас как?
– То же самое. Дивей-мурза с туменами. Заслон побит. Две лодьи потоплены. В обход Серпухова пошли те, кто уже переправился. Мимо опричного полка, похоже, намереваются прошмыгнуть.
– Не прошмыгнут. Опричный воевода Штаден у них на пути встанет.
– Сил-то у Штадена – кот наплакал! – воскликнул Фрол.
– Достанет. Ты вот что, не паникуй, а зови первого воеводу полка Правой руки Шереметева. – И добавил: – Все идет так, словно сам Господь Бог над нами руку свою простер.
Зачем он все это сказал? Фрол не посвящен в его замыслы, и будь он даже честнейшим слугой, все едино удивился бы благодушию главного воеводы, мимо которого крымцы двинулись уже к столице России, а он довольный-предовольный. Для Фрола же слова эти княжеские – драгоценный козырь. «Запомнить это непременно нужно, – решил он про себя. – Крамольничает!» Поспешил, однако же, выполнить распоряжение княжеское.
Когда князь Воротынский получил известие о приближении татар к Туле, он повелел прислать от каждого полка младших воевод для связи, первому же воеводе полка Правой руки сделал особое повеление: поспешить в ставку лично, ибо с ним предстоял очень трудный разговор. И очень важный. Такое гонцам не доверишь.
– Что, князь Михаил, прут сарацины через переправы, а мы, сложа руки, сидим сиднем?! – не то вопросил возмущенно прибывший на зов Федор Шереметев, не то упрекнул главного воеводу по старой дружбе. – Не похоже на тебя, князь!
– Садись. Объясню все, – пригласил Михаил Воротынский Федора Шереметева, а затем повелел Фролу: – А ты покличь младших воевод, от полков которые. Как мы покончим с боярином дело, первым пусть заходит от Левой руки. Потом уж – от опричного.
– Понятно, – неопределенно ответил Фрол Фролов и с явной обидой за то, что его выставляют за дверь, отправился выполнять княжеский приказ.
– Ничего ему не понятно, – проговорил князь. – Да и тебе, боярин Федор Шереметев, воевода знатный, тоже пока ничего не понятно. Слушай меня, умоляю тебя, без возмущения. Пойми, чести ради нашей, жизни ради, России ради мои повеления. А к тебе еще и личная просьба…
– Иль не грудью встретить ворога, путь ему заступив?
– Именно, не грудью. Бежать тебе придется. Спешно выводи полк на Серпуховскую дорогу и встань у Нары на холмах. Затей сечу, но не завязни в ней. Передовых нехристей бей, а как главные силы Дивей-мурзы попрут – дрогни. Да так, чтобы поверил тебе хитрый татарский воевода, будто ты и в самом деле труса празднуешь…
– Позор роду моему. Иль ты, князь Михаил, другого на эту роль не сыскал?!
– Не сыскал. Тебе да князю Одоевскому верю, как самому себе, вот и решился на такое. А позор от потомков? Они, Бог даст, не без голов будут. Нам же с тобой сейчас не о позоре думку нужно иметь, а о том, как Россию спасти. Сил у нас супротив крымцев едва половина, грудью-то устоять сможем ли? Вот нам и следует хитрить, хитрей хитрого действовать, чтоб и голов не сложить своих, и Девлетку побить, как пса паршивого. Оттого и Богом молю, поступай так, как я велю, с полным радением, без обиды на меня, – сделал паузу, ожидая, что ответит на это Федор Шереметев, но тот молчал, и тогда Михаил Воротынский продолжил: – Бежать, однако, беги не без головы. Загодя тысячу поставь заслоном. Да не одного тысяцкого оставляй, а Никиту Одоевского приставь к нему. Вот им стоять насмерть, пока ты весь остальной полк повернешь ко мне. Я с Большим полком и с огненным снарядом следом за Девлеткой пойду, на дневной переход отстав.
– Ишь ты! Кусать, стало быть, станем, да дразнить, – вполне удовлетворенно воскликнул Шереметев. – Пусть, стало быть, он в догадках теряется, где мы и сколько нас.
– Верно. Одно прошу: лишь князю Одоевскому перескажи весь план, пусть даже тысяцкие не ведают его. Приказ отдавай в самый последний момент, что кому делать.
– Да уж само собой. Девлетка проведает о твоем плане, все вверх тормашками пойдет.
– Ну, с Богом, друже.
Князь Михаил Воротынский троекратно поцеловал своего соратника, а потом добавил:
– Убегать станешь, саадак, будто мешал тебе, брось. Девлетка узнает трофей твой казанский и возликует.
– Жалко. Красив зело.
– Не жалей. Новым разживешься. Иль его, Бог даст, вернем. Ну а если, не дай Бог, головы сложим, нужны ли будут нам доспехи?
– Так-то оно – так… Ладно, сделаю, как ты велишь.
И тут вошел Фрол Фролов. Вновь испуганный, теперь, верно, старающийся скрыть испуг.
– Гонец от князя Хованского. Опричный отряд Штадена разбит Дивей-мурзой.
– Пусть погодит. Вместе с младшим воеводой Передового полка возвернется к себе. А ты зови Левую руку.
Князь Воротынский был весьма доволен тем, как развиваются события. Еще пару дней, и крымцы, со всем обозом, со всеми царевичами, мурзами, князьями и беками поползут к Москве змеей многоголовой. Вот тогда можно будет трогаться им во след. «Не подвел бы Федор Шереметев. Ой, как много от него сейчас зависит».
Миновал день. Занялся второй. Не только воеводы, но и простые ратники недоумевали и даже возмущались бездействием главного воеводы. Но если стрельцы и дети боярские вполголоса делились меж собой заботой своей, то казаки, особенно строгановские и атамана Черкашенина, бурлили. Наседали на Черкашенина, чтобы тот сам вел их на крымцев.
– Иль сабли наши ржой съедены?! Иль руки ослабли шестоперы держать?! Давай, атаман, круг!
Атаман, как мог, успокаивал казаков, но, в конце концов, пошел на попятную.
– Вот что, други, круг я соберу после того, как поговорю с главным воеводой. А прежде с Юргеном Фаренсбахом. Он хоть и немец, но башку добрую имеет.
Фаренсбах выслушал Черкашенина с удивлением. Успокоил его:
– Главный воевода имеет свои действия. Нам если не говорит, стало быть, не желает.
– Почему – не желает?! Мы что, слепыми кошаками к нему прилипшие?!
– Спросить главного воеводы право наше есть. Можно спросить.
– Так пойдем?
– Я не имею желания. Но если вы так хотите… Полезно ли станет от нашего вопрошания?
– Еще какая польза! Чего эт мы сидим, сложа руки, когда крымцы на Москву прут?!
– У главного воеводы есть на плечах голова. А нам, как вы, русские говорите, Бог рогов не дал. А то мы очень бодливы. Князь Михаил мне известен, не любит он, как вы говорите, пустозвонных поперечников.
Выяснить, однако, что их ждет, он согласился. Велел подавать латы и меч.
Фрол, знавший и о возмущении казаков, и о том, что атаман Черкашенин у предводителя наемной немецкой дружины Юргена Фаренсбаха, не упустил случая лишний раз блеснуть своей осведомленностью и выказать преданность властелину своему. Вошел к Михаилу Воротынскому, демонстрируя великую взволнованность. Заговорил тревожно:
– Казаки, князь, бунтуют. Послали своего атамана к Юргену-немцу. Думаю, пожалуют к тебе ответа требовать, отчего Большой полк бездвижен, хотя крымцы заканчивают переправу, а передовые их тысячи уже прут на Москву.
– Ты вот что, Фрол, повели дружине моей изготовиться. Не ровен час, казаков усмирять нужда возникнет. И гонца в опричные полк пошли. Извести Хованского и Хворостинина на всякий случай.
Встретил же главный воевода атамана и начальника наемников, будто не знал, чего ради они появились в его ставке. Спросил не строго:
– Не терпится узнать, как я понимаю, когда в сечу?
– Верно, – запальчиво ответил атаман Черкашенин: – Не сидеть же, рот разинув и руки сложив, пока татары до стольного града доскачут?! Казаки мои и строгановские рвутся заступить дорогу басурманам!
– Остынь, атаман! – резко остановил Черкашенина князь Воротынский. – Выходит, ты не со спросом пришел, не мысль нужную принес, вынянчив ее, а нахрапом прешь. Так вот, слушай: сложить буйны головы лихости ради – дело не хитрое, ума много не требует, а нам с вами Россию спасать нужно, чтоб не отатарили ее сарацины! Все. Больше ничего я ни тебе, атаман, ни тебе, Юрген-витязь, не скажу. Сейчас же возвращайтесь к своим ратям и ждите моего повеления. Приставов к вам пошлю своих. Если они донесут, что вы не утихомирились, расценю это как бунт и сам поспешу с дружиной своей к вам. При нужде и опричный полк пособить попрошу. Все, идите! И поймите, не время нам меж собой распри чинить, нам на ворогов злобу копить надлежит, чтоб в урочный час каждый бы за двоих, за троих дрался!
Вошли гоголем, особенно атаман Черкашенин, а вышли, словно под ливнем побывавшие. Юрген упрекнул Черкашенина:
– Я сказал: не любит князь пустозвонных поперечников. Он имеет свой план. Он держит его в тайне. Он умный и с долгим глазом воевода. Вперед далеко смотрит. Я преклоняю перед ним колено и стыд имею, что стоял в одной строй с тобой, атаман.
Неприятен для Михаила Воротынского визит отважных соратников. Очень неприятен. Они – выразители общего мнения. Они не побоялись высказать свое недовольство бездействием рати, а сколькие тысячи молча осуждают его, воеводу главного, виня его, скорее всего, в трусости. А то и в крамоле. А что он может противопоставить этому недовольству? Раскрыть свой план? Ни за что! Дать команду изготовиться к походу? Пустое. Два часа, а то и меньше, и полк в сборе. Зачем же попусту ратников будоражить? Изготовятся быстро, потом станут ждать приказа на марш, а он, главный воевода, не сможет его отдать, пока не прискачет гонец от первого воеводы полка Правой руки, что все исполнено, как и задумано.
Полный следующий день один за другим впускали в ворота полкового стана казаков-порубежников на взмыленных конях. Князь принимал каждого сам лично, и сердце его наполнялось радостью: двинулся Девлет-Гирей по Серпуховской дороге, где лучше всего можно провести в жизнь задуманное. Наконец прискакал гонец и от воеводы Федора Шереметева. Сообщил:
– Полк встал на Наре. Передовой отряд крымцев подошел и разбит. Воевода считает, завтра на рассвете ударит Девлетка несколькими туменами.
– Дай бы Бог. Дай бы Бог.
Как ни держал в тайне свой план Михаил Воротынский, но он не был вполне уверен, что Дивей-мурза не разгадает его. И не без основания опасался: Дивей-мурза действительно начал уже тревожиться; он уже заподозрил, что не случайно русские воеводы так легко дали переправиться через Оку. Он не раз уже задавал себе вопрос, отчего все переправы, кроме устья Нары, оставались почти без рати, лишь триболы вывели из строя несколько сотен коней да лодьи потопили довольно много людей, а еще и десяток турецких пушек. Лодьи расчетливо действовали. Появлялись, когда отчаливали от берега плоты, уничтожали всех, кто на них находился, но как только пушки, поддерживающие переправу, открывали по ним стрельбу, скатывались по воде подальше от ядер. Пришлось от них отбиваться постоянной стрельбой пушек. Судя по действию лодий, русские получили весть о походе Девлет-Гирея давно и готовились к его отражению. Но почему же тогда на переправах не установили пушки, чтобы помогать лодьям? Что, ума не хватило? Не похоже. И где же русская рать? В Серпухове? В Коломне? В Кашире? Бездействуют в своих привычных станах или, как и в прошлом году, спешат в Москву для ее обороны? Не похоже и это. Дозоры, которые шныряют по всем дорогам, не встречали полков. Дивей-мурза уже послал за мурзой Теребердеем, военачальником умным и хитрым, но, главное, ногайцем, как и он сам, Дивей-мурза, оттого и пользующимся полным доверием лашкаркаши. Разговор с глазу на глаз с Теребердеем еще больше насторожил Дивей-мурзу. Теребердей, как оказалось, обеспокоен тем же. Он считал, что все идет не так, как всегда. Похоже, русские где-то упрятали свои основные силы, мелкие же отряды не стоят насмерть, как обычно бывало, а бегут в страхе.
– Остановиться бы и оглядеться, таково мое мнение. Хан примет совет, если он сойдет с твоих уст.
– Верно. Нужен серьезный разговор с ханом. Хан узнает и о твоем мнении, – ответил Дивей-мурза своему соплеменнику, и тот, вполне удовлетворенный, покинул ставку предводителя войска крымского.
Дивей-мурза, однако, не поделился с Теребердеем своим планом, который он уже выносил и который намеревался предложить Девлет-Гирею. Лишь Аллаху известно, чем бы закончился разговор крымского хана с лашкаркаши, если бы не доложили Девлет-Гирею почти сразу же, как Дивей-мурза начал говорить о своих сомнениях, что прискакал посланник от передового тумена.
– Пусть войдет, – повелел хан.
– Русские стоят на левом берегу Нары. Передовая тысяча уже напала на них.
Не сказал, что разбита в пух и прах, побоявшись вызвать этим гнев ханский и, возможно, лишиться головы.
– Разведали, сколько полков? – спросил Дивей-мурза.
– Мы взяли языка. Один полк.
– Всего один?!
– Да. Мы пытали пленного, он…
Девлет-Гирей, перебив гонца, повелел ему:
– Передай темнику нашу волю: пусть очистит дорогу. Ему в помощь мы посылаем еще тумен ногайцев.
– Велика ваша мудрость, о, великий хан, – заговорил Дивей-мурза, когда они вновь остались одни. – Два тумена лучше одного управятся с полком. Остальное войско, хан, да продлит Аллах годы вашего владычества, предлагаю разделить немедленно. Большую часть пустить на Боровск, меньшую – на Коломну. Двумя этими дорогами подойдем к Москве. С туменами по Боровской дороге пойду я, на Коломну поведет тумены Теребердей. Вам, мой повелитель, и всему обозу лучше двигаться со мной. Тумены же, посланные вами на русский полк, не шли бы в бой сразу, а лишь держали бы русских на привязи. Пусть думают, что мы выжидаем подхода главных сил. Русские воеводы не могут не знать правило великого Чингисхана, достойным потомком которого являетесь вы, великий хан: не атаковать противника, если нет у тебя десятикратного превосходства. Так мы обведем вокруг пальца гяуров и без всяких помех возьмем Москву. – Лашкаркаши сделал паузу и спросил Девлет-Гирея: – С каким крылом войска своего желаете, свет моих очей, двигаться вы с будущими управителями русского улуса Золотой Орды?
– Мы желаем одного: не бегать трусливым зайцем по дорогам, которые волей Аллаха принадлежат нам. Все! И не для того мы собрали такое войско, чтобы бежать вправо и влево, встретив на пути полк наших завтрашних рабов. Мы сметем всех, кто посмеет сопротивляться нашим туменам!
Лицо хана побагровело от гнева, глаза метали молнии. Казалось, вот сейчас хан хлопнет в ладоши, вбегут в шатер верные ханские гвардейцы, и он повелит им: «Сломайте хребет трусу!» Дивей-мурза ждал именно этого исхода, готовый принять смерть вполне уверенным в своей правоте. «Моя смерть дорого тебе обойдется, безмозглой властолюбец!» Хан, однако, принял необычное для него решение. Он, как бы с великим сожалением, проговорил:
– Мы совершили ошибку, назначив тебя лашкаркаши. Ты не главнокомандующий похода, ты – всего лишь темник. Хороший темник, и не больше.
Об этом разговоре Дивей-мурзы с ханом князь Михаил Воротынский узнает лишь через несколько дней от самого Дивей-мурзы, пока же он с нетерпением ждал новых вестей от своего соратника Федора Шереметева. И они пришли. Даже прежде ожидаемого. Тумена два или три налетело на полк, и его бегство не могло вызвать никакого подозрения. Все сделано так, как и следовало сделать.
Ликовал главной воевода окской рати. Понеслись гонцы к первым воеводам полков с приказами идти на соединение с Большим полком. Послал гонцов князь Воротынский и к воеводам большого огненного наряда, и гуляй-города.
Еще пуще князя Воротынского ликовал хан Девлет-Гирей. Гонца, принесшего весть о разгроме русской рати (гонец по повелению темников вдвое увеличил силы русских) и положившего саадак казанского хана к ногам Девлет-Гирея, назначил тысячником. Не сдерживая гордости за свое мудрое решение, хан велел позвать Дивей-мурзу, чтобы унизить того прилюдно, заставив выслушать рассказ гонца о большой победе над гяурами и самолично посмотреть на знатный трофей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– Лодьи наши подоспели?
– Мимо, почитай, прошмыгнули. Чуток пушкарей пощипали из рушниц и – вниз покатили.
– Стало быть, и они поняли, что не здесь Девлетка станет переправляться.
– Вестимо.
– Благодарю за весть. Передай воеводе, пусть стоит, пока я иное что не велю делать. Да пусть скажет ратникам, чтоб во рвах сидели тихо. Чего ради под пушки головы высовывать? Редкие бы лишь доглядывали, чтоб, если сарацины все же станут переправляться, не упустить бы того начала.
– Вестимо.
– Князь! – влетел взъерошенный Фрол и, прервав гонца, сообщил испуганно: – Два гонца! От Сенькина брода и от Дракина переезда!
– Зови обоих, – подчеркнуто буднично воспринял доклад Фрола князь Воротынский, как бы говоря этим своему стремянному, как нужно себя держать в этой обстановке. – Зови, зови.
Вести весьма неутешительные: два тумена ногайской конницы начали переправу на Сенькином броде, смяв невеликий заслон. Лишь лодьи разят переправляющихся, но остановить они ногайцев не в состоянии. Первые их сотни уже вышли на московскую дорогу. Ведет их мурза Теребердей.
– В моей дружине до времени оставайся, – выслушав гонца от Сенькиного брода, повелел ему князь, затем спросил второго гонца: – У вас как?
– То же самое. Дивей-мурза с туменами. Заслон побит. Две лодьи потоплены. В обход Серпухова пошли те, кто уже переправился. Мимо опричного полка, похоже, намереваются прошмыгнуть.
– Не прошмыгнут. Опричный воевода Штаден у них на пути встанет.
– Сил-то у Штадена – кот наплакал! – воскликнул Фрол.
– Достанет. Ты вот что, не паникуй, а зови первого воеводу полка Правой руки Шереметева. – И добавил: – Все идет так, словно сам Господь Бог над нами руку свою простер.
Зачем он все это сказал? Фрол не посвящен в его замыслы, и будь он даже честнейшим слугой, все едино удивился бы благодушию главного воеводы, мимо которого крымцы двинулись уже к столице России, а он довольный-предовольный. Для Фрола же слова эти княжеские – драгоценный козырь. «Запомнить это непременно нужно, – решил он про себя. – Крамольничает!» Поспешил, однако же, выполнить распоряжение княжеское.
Когда князь Воротынский получил известие о приближении татар к Туле, он повелел прислать от каждого полка младших воевод для связи, первому же воеводе полка Правой руки сделал особое повеление: поспешить в ставку лично, ибо с ним предстоял очень трудный разговор. И очень важный. Такое гонцам не доверишь.
– Что, князь Михаил, прут сарацины через переправы, а мы, сложа руки, сидим сиднем?! – не то вопросил возмущенно прибывший на зов Федор Шереметев, не то упрекнул главного воеводу по старой дружбе. – Не похоже на тебя, князь!
– Садись. Объясню все, – пригласил Михаил Воротынский Федора Шереметева, а затем повелел Фролу: – А ты покличь младших воевод, от полков которые. Как мы покончим с боярином дело, первым пусть заходит от Левой руки. Потом уж – от опричного.
– Понятно, – неопределенно ответил Фрол Фролов и с явной обидой за то, что его выставляют за дверь, отправился выполнять княжеский приказ.
– Ничего ему не понятно, – проговорил князь. – Да и тебе, боярин Федор Шереметев, воевода знатный, тоже пока ничего не понятно. Слушай меня, умоляю тебя, без возмущения. Пойми, чести ради нашей, жизни ради, России ради мои повеления. А к тебе еще и личная просьба…
– Иль не грудью встретить ворога, путь ему заступив?
– Именно, не грудью. Бежать тебе придется. Спешно выводи полк на Серпуховскую дорогу и встань у Нары на холмах. Затей сечу, но не завязни в ней. Передовых нехристей бей, а как главные силы Дивей-мурзы попрут – дрогни. Да так, чтобы поверил тебе хитрый татарский воевода, будто ты и в самом деле труса празднуешь…
– Позор роду моему. Иль ты, князь Михаил, другого на эту роль не сыскал?!
– Не сыскал. Тебе да князю Одоевскому верю, как самому себе, вот и решился на такое. А позор от потомков? Они, Бог даст, не без голов будут. Нам же с тобой сейчас не о позоре думку нужно иметь, а о том, как Россию спасти. Сил у нас супротив крымцев едва половина, грудью-то устоять сможем ли? Вот нам и следует хитрить, хитрей хитрого действовать, чтоб и голов не сложить своих, и Девлетку побить, как пса паршивого. Оттого и Богом молю, поступай так, как я велю, с полным радением, без обиды на меня, – сделал паузу, ожидая, что ответит на это Федор Шереметев, но тот молчал, и тогда Михаил Воротынский продолжил: – Бежать, однако, беги не без головы. Загодя тысячу поставь заслоном. Да не одного тысяцкого оставляй, а Никиту Одоевского приставь к нему. Вот им стоять насмерть, пока ты весь остальной полк повернешь ко мне. Я с Большим полком и с огненным снарядом следом за Девлеткой пойду, на дневной переход отстав.
– Ишь ты! Кусать, стало быть, станем, да дразнить, – вполне удовлетворенно воскликнул Шереметев. – Пусть, стало быть, он в догадках теряется, где мы и сколько нас.
– Верно. Одно прошу: лишь князю Одоевскому перескажи весь план, пусть даже тысяцкие не ведают его. Приказ отдавай в самый последний момент, что кому делать.
– Да уж само собой. Девлетка проведает о твоем плане, все вверх тормашками пойдет.
– Ну, с Богом, друже.
Князь Михаил Воротынский троекратно поцеловал своего соратника, а потом добавил:
– Убегать станешь, саадак, будто мешал тебе, брось. Девлетка узнает трофей твой казанский и возликует.
– Жалко. Красив зело.
– Не жалей. Новым разживешься. Иль его, Бог даст, вернем. Ну а если, не дай Бог, головы сложим, нужны ли будут нам доспехи?
– Так-то оно – так… Ладно, сделаю, как ты велишь.
И тут вошел Фрол Фролов. Вновь испуганный, теперь, верно, старающийся скрыть испуг.
– Гонец от князя Хованского. Опричный отряд Штадена разбит Дивей-мурзой.
– Пусть погодит. Вместе с младшим воеводой Передового полка возвернется к себе. А ты зови Левую руку.
Князь Воротынский был весьма доволен тем, как развиваются события. Еще пару дней, и крымцы, со всем обозом, со всеми царевичами, мурзами, князьями и беками поползут к Москве змеей многоголовой. Вот тогда можно будет трогаться им во след. «Не подвел бы Федор Шереметев. Ой, как много от него сейчас зависит».
Миновал день. Занялся второй. Не только воеводы, но и простые ратники недоумевали и даже возмущались бездействием главного воеводы. Но если стрельцы и дети боярские вполголоса делились меж собой заботой своей, то казаки, особенно строгановские и атамана Черкашенина, бурлили. Наседали на Черкашенина, чтобы тот сам вел их на крымцев.
– Иль сабли наши ржой съедены?! Иль руки ослабли шестоперы держать?! Давай, атаман, круг!
Атаман, как мог, успокаивал казаков, но, в конце концов, пошел на попятную.
– Вот что, други, круг я соберу после того, как поговорю с главным воеводой. А прежде с Юргеном Фаренсбахом. Он хоть и немец, но башку добрую имеет.
Фаренсбах выслушал Черкашенина с удивлением. Успокоил его:
– Главный воевода имеет свои действия. Нам если не говорит, стало быть, не желает.
– Почему – не желает?! Мы что, слепыми кошаками к нему прилипшие?!
– Спросить главного воеводы право наше есть. Можно спросить.
– Так пойдем?
– Я не имею желания. Но если вы так хотите… Полезно ли станет от нашего вопрошания?
– Еще какая польза! Чего эт мы сидим, сложа руки, когда крымцы на Москву прут?!
– У главного воеводы есть на плечах голова. А нам, как вы, русские говорите, Бог рогов не дал. А то мы очень бодливы. Князь Михаил мне известен, не любит он, как вы говорите, пустозвонных поперечников.
Выяснить, однако, что их ждет, он согласился. Велел подавать латы и меч.
Фрол, знавший и о возмущении казаков, и о том, что атаман Черкашенин у предводителя наемной немецкой дружины Юргена Фаренсбаха, не упустил случая лишний раз блеснуть своей осведомленностью и выказать преданность властелину своему. Вошел к Михаилу Воротынскому, демонстрируя великую взволнованность. Заговорил тревожно:
– Казаки, князь, бунтуют. Послали своего атамана к Юргену-немцу. Думаю, пожалуют к тебе ответа требовать, отчего Большой полк бездвижен, хотя крымцы заканчивают переправу, а передовые их тысячи уже прут на Москву.
– Ты вот что, Фрол, повели дружине моей изготовиться. Не ровен час, казаков усмирять нужда возникнет. И гонца в опричные полк пошли. Извести Хованского и Хворостинина на всякий случай.
Встретил же главный воевода атамана и начальника наемников, будто не знал, чего ради они появились в его ставке. Спросил не строго:
– Не терпится узнать, как я понимаю, когда в сечу?
– Верно, – запальчиво ответил атаман Черкашенин: – Не сидеть же, рот разинув и руки сложив, пока татары до стольного града доскачут?! Казаки мои и строгановские рвутся заступить дорогу басурманам!
– Остынь, атаман! – резко остановил Черкашенина князь Воротынский. – Выходит, ты не со спросом пришел, не мысль нужную принес, вынянчив ее, а нахрапом прешь. Так вот, слушай: сложить буйны головы лихости ради – дело не хитрое, ума много не требует, а нам с вами Россию спасать нужно, чтоб не отатарили ее сарацины! Все. Больше ничего я ни тебе, атаман, ни тебе, Юрген-витязь, не скажу. Сейчас же возвращайтесь к своим ратям и ждите моего повеления. Приставов к вам пошлю своих. Если они донесут, что вы не утихомирились, расценю это как бунт и сам поспешу с дружиной своей к вам. При нужде и опричный полк пособить попрошу. Все, идите! И поймите, не время нам меж собой распри чинить, нам на ворогов злобу копить надлежит, чтоб в урочный час каждый бы за двоих, за троих дрался!
Вошли гоголем, особенно атаман Черкашенин, а вышли, словно под ливнем побывавшие. Юрген упрекнул Черкашенина:
– Я сказал: не любит князь пустозвонных поперечников. Он имеет свой план. Он держит его в тайне. Он умный и с долгим глазом воевода. Вперед далеко смотрит. Я преклоняю перед ним колено и стыд имею, что стоял в одной строй с тобой, атаман.
Неприятен для Михаила Воротынского визит отважных соратников. Очень неприятен. Они – выразители общего мнения. Они не побоялись высказать свое недовольство бездействием рати, а сколькие тысячи молча осуждают его, воеводу главного, виня его, скорее всего, в трусости. А то и в крамоле. А что он может противопоставить этому недовольству? Раскрыть свой план? Ни за что! Дать команду изготовиться к походу? Пустое. Два часа, а то и меньше, и полк в сборе. Зачем же попусту ратников будоражить? Изготовятся быстро, потом станут ждать приказа на марш, а он, главный воевода, не сможет его отдать, пока не прискачет гонец от первого воеводы полка Правой руки, что все исполнено, как и задумано.
Полный следующий день один за другим впускали в ворота полкового стана казаков-порубежников на взмыленных конях. Князь принимал каждого сам лично, и сердце его наполнялось радостью: двинулся Девлет-Гирей по Серпуховской дороге, где лучше всего можно провести в жизнь задуманное. Наконец прискакал гонец и от воеводы Федора Шереметева. Сообщил:
– Полк встал на Наре. Передовой отряд крымцев подошел и разбит. Воевода считает, завтра на рассвете ударит Девлетка несколькими туменами.
– Дай бы Бог. Дай бы Бог.
Как ни держал в тайне свой план Михаил Воротынский, но он не был вполне уверен, что Дивей-мурза не разгадает его. И не без основания опасался: Дивей-мурза действительно начал уже тревожиться; он уже заподозрил, что не случайно русские воеводы так легко дали переправиться через Оку. Он не раз уже задавал себе вопрос, отчего все переправы, кроме устья Нары, оставались почти без рати, лишь триболы вывели из строя несколько сотен коней да лодьи потопили довольно много людей, а еще и десяток турецких пушек. Лодьи расчетливо действовали. Появлялись, когда отчаливали от берега плоты, уничтожали всех, кто на них находился, но как только пушки, поддерживающие переправу, открывали по ним стрельбу, скатывались по воде подальше от ядер. Пришлось от них отбиваться постоянной стрельбой пушек. Судя по действию лодий, русские получили весть о походе Девлет-Гирея давно и готовились к его отражению. Но почему же тогда на переправах не установили пушки, чтобы помогать лодьям? Что, ума не хватило? Не похоже. И где же русская рать? В Серпухове? В Коломне? В Кашире? Бездействуют в своих привычных станах или, как и в прошлом году, спешат в Москву для ее обороны? Не похоже и это. Дозоры, которые шныряют по всем дорогам, не встречали полков. Дивей-мурза уже послал за мурзой Теребердеем, военачальником умным и хитрым, но, главное, ногайцем, как и он сам, Дивей-мурза, оттого и пользующимся полным доверием лашкаркаши. Разговор с глазу на глаз с Теребердеем еще больше насторожил Дивей-мурзу. Теребердей, как оказалось, обеспокоен тем же. Он считал, что все идет не так, как всегда. Похоже, русские где-то упрятали свои основные силы, мелкие же отряды не стоят насмерть, как обычно бывало, а бегут в страхе.
– Остановиться бы и оглядеться, таково мое мнение. Хан примет совет, если он сойдет с твоих уст.
– Верно. Нужен серьезный разговор с ханом. Хан узнает и о твоем мнении, – ответил Дивей-мурза своему соплеменнику, и тот, вполне удовлетворенный, покинул ставку предводителя войска крымского.
Дивей-мурза, однако, не поделился с Теребердеем своим планом, который он уже выносил и который намеревался предложить Девлет-Гирею. Лишь Аллаху известно, чем бы закончился разговор крымского хана с лашкаркаши, если бы не доложили Девлет-Гирею почти сразу же, как Дивей-мурза начал говорить о своих сомнениях, что прискакал посланник от передового тумена.
– Пусть войдет, – повелел хан.
– Русские стоят на левом берегу Нары. Передовая тысяча уже напала на них.
Не сказал, что разбита в пух и прах, побоявшись вызвать этим гнев ханский и, возможно, лишиться головы.
– Разведали, сколько полков? – спросил Дивей-мурза.
– Мы взяли языка. Один полк.
– Всего один?!
– Да. Мы пытали пленного, он…
Девлет-Гирей, перебив гонца, повелел ему:
– Передай темнику нашу волю: пусть очистит дорогу. Ему в помощь мы посылаем еще тумен ногайцев.
– Велика ваша мудрость, о, великий хан, – заговорил Дивей-мурза, когда они вновь остались одни. – Два тумена лучше одного управятся с полком. Остальное войско, хан, да продлит Аллах годы вашего владычества, предлагаю разделить немедленно. Большую часть пустить на Боровск, меньшую – на Коломну. Двумя этими дорогами подойдем к Москве. С туменами по Боровской дороге пойду я, на Коломну поведет тумены Теребердей. Вам, мой повелитель, и всему обозу лучше двигаться со мной. Тумены же, посланные вами на русский полк, не шли бы в бой сразу, а лишь держали бы русских на привязи. Пусть думают, что мы выжидаем подхода главных сил. Русские воеводы не могут не знать правило великого Чингисхана, достойным потомком которого являетесь вы, великий хан: не атаковать противника, если нет у тебя десятикратного превосходства. Так мы обведем вокруг пальца гяуров и без всяких помех возьмем Москву. – Лашкаркаши сделал паузу и спросил Девлет-Гирея: – С каким крылом войска своего желаете, свет моих очей, двигаться вы с будущими управителями русского улуса Золотой Орды?
– Мы желаем одного: не бегать трусливым зайцем по дорогам, которые волей Аллаха принадлежат нам. Все! И не для того мы собрали такое войско, чтобы бежать вправо и влево, встретив на пути полк наших завтрашних рабов. Мы сметем всех, кто посмеет сопротивляться нашим туменам!
Лицо хана побагровело от гнева, глаза метали молнии. Казалось, вот сейчас хан хлопнет в ладоши, вбегут в шатер верные ханские гвардейцы, и он повелит им: «Сломайте хребет трусу!» Дивей-мурза ждал именно этого исхода, готовый принять смерть вполне уверенным в своей правоте. «Моя смерть дорого тебе обойдется, безмозглой властолюбец!» Хан, однако, принял необычное для него решение. Он, как бы с великим сожалением, проговорил:
– Мы совершили ошибку, назначив тебя лашкаркаши. Ты не главнокомандующий похода, ты – всего лишь темник. Хороший темник, и не больше.
Об этом разговоре Дивей-мурзы с ханом князь Михаил Воротынский узнает лишь через несколько дней от самого Дивей-мурзы, пока же он с нетерпением ждал новых вестей от своего соратника Федора Шереметева. И они пришли. Даже прежде ожидаемого. Тумена два или три налетело на полк, и его бегство не могло вызвать никакого подозрения. Все сделано так, как и следовало сделать.
Ликовал главной воевода окской рати. Понеслись гонцы к первым воеводам полков с приказами идти на соединение с Большим полком. Послал гонцов князь Воротынский и к воеводам большого огненного наряда, и гуляй-города.
Еще пуще князя Воротынского ликовал хан Девлет-Гирей. Гонца, принесшего весть о разгроме русской рати (гонец по повелению темников вдвое увеличил силы русских) и положившего саадак казанского хана к ногам Девлет-Гирея, назначил тысячником. Не сдерживая гордости за свое мудрое решение, хан велел позвать Дивей-мурзу, чтобы унизить того прилюдно, заставив выслушать рассказ гонца о большой победе над гяурами и самолично посмотреть на знатный трофей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56