– А о нас, воевода, не сомневайся, не впервой.
Ему ли, стремянному князя Воротынского, воеводил который на засечной линии почитай до самого Козельска, не знать, как ловки казаки и дети боярские на сторожах. Им и лазутить приходилось, и сакмы перехватывать, схлестываясь с ними в коротких, но жестоких сечах, и станицами многодневно степь копытить, надеясь лишь на себя, не рассчитывая вовсе на скорую помощь. Засечная линия на украинах царевых не приемлет неловких и робких, они просто гибнут.
– Что ж, с Богом.
Ходка за языком удалась славно. Причем, не одного сгребли казаки, а целых двух. Один из них – десятник. До самого утра пленники упорствовали, хотя досталось им и плетей, и зуботычин вволю, а утром поняли, что ошибочно допрашивают их вдвоем. Повели десятника в кузницу, где новый подмастерье кузнеца раздувал уже горн. Оголили пленника до пояса, на угли положили пару железных прутков. Смотрит на весело разгорающийся огонь пленник насупленно и молчит.
– Почему сразу на штурм не пошли?
Молчание в ответ.
– Сколько воинов осадили крепость?
Молчание в ответ.
– Идут ли следом стенобитные машины и стенобитные орудия?
Желваки лишь жгутятся на широкоскулом лице.
– Ну да ладно, Господь простит, если так. Не желаешь по-доброму – твоя воля.
Кто-то из казаков предложил не каленым железом прижаривать, а руки на наковальню положить и – кувалдой.
– Левую сперва, а не одумается – правую тоже. Чтоб никогда сабли в руках держать не мог.
– И выхолостить, если не дойдет. Ни воин, ни мужик.
Всем понравилось это предложение, и толмач со смехом перевел пленнику, что намерены с ним сделать. Добавил при этом:
– Скажешь если все, что ведомо тебе, жив и невредим останешься. В кузню определим, когда отобьемся от твоих. – И к кузнецу: – Как, возьмешь молотобойцем?
– Крепок. Сгодится.
– Убейте меня, – вдруг резко заговорил пленный. – Так предопределил Аллах…
– Не бог твой тебя наказал, а ты сам себя, раззява. Тебя твои убьют, когда мы тебе руки расквасим, выхолостим и выбросим за ворота. Ты не хуже нас знаешь, что тебя ждет. Хребтину принародно переломят. И десятку твою всю казнят. А может, и сотню. С сотником во главе.
– Сотника нет. Он только меня и того, кого со мной схватили, в своем шатре оставил. Он сотню куда-то увел. Куда, мне неизвестно. Шатер его мы поставили, место для сотни есть, а где она – не знаю. Наша сотня задержала убежавшего от вас пленника, сотник с ним и ушел. Нас и коноводов еще с конями оставил.
– Паскудник! – зло выругался кузнец, а воевода, еще более нахмурившись, принялся додавливать десятника:
– Ты открыл нам большую тайну. Если не ответишь на остальные вопросы, твои слова станут известны вашим воеводам. Мы пошлем им белую стрелу.
Десятник молчал.
– Покличь писаря, – повелел Никифор младшему дружиннику выполнявшему при нем обязанности стремянного. – Поживей чтоб! – И к кузнецу: – Подавай-ка кувалду. Пока писаря нет, мы руками упрямца займемся.
– Штурма не будет, – буркнул пленник.
– Почему?
– Не знаю. Только осада. Будем ждать.
– Подкрепления?
– Казаки и ногаи должны отступать к нам. Мы тут встретим их… Уйдем к Одоеву. Или дальше. Там – сеча.
– Как скоро?
– Не знаю.
Десятник, он и есть десятник. И так очень много чего сказал. Можно его уводить в тайницкую. Пусть дожидается своего часа.
Рядовой воин знал еще меньше, хотя и был как бы в услужении у бека сотни. Упрямился же он сильнее десятника. Двужил даже велел каленым прутом по спине упрямца шлепнуть. Только это подействовало.
– К штурму не готовимся. Нам сказали, что когда возьмут Одоев и Белев, тогда пришлют сюда стенобитные машины. До этого будем ждать. Но простые воины другое говорят: в крепости есть что-то новое, дроб называется, поэтому нойоны наши медлят. Им что, у них богатства хватает, а нам какая корысть сидеть сложа руки, резать на еду заводных коней?
– Паскудник! – вновь зло обругал кузнец Ахматку. – Все выдал. Еще, не дай Бог, на остров басурман поведет!
Об этом же думал Никифор. Прикидывал: обо всем ли он позаботился, чтобы уберечь княгиню? Выходило, что особой тревоги быть не должно. Болото уже проснулось, задышало, и пройти к острову можно только по гати. Вторая тропа, хоть и знал о ней Ахматка, в весенние месяцы совсем непроходима. Снег отсырел, не удержит человека, а под снегом – хлябь бездонная. Выходило так: что послано на остров, то послано, подмоги не подбросишь. Одна теперь надежда на Бога и на защитников острова. «Должны отбиться, если татарва полезет! С Божьей помощью». Сложней, как виделось Никифору, послать гонцов в Серпухов и в Коломну, к князю своему. А слать их необходимо, чтобы поразмыслили о словах, сказанных десятником. В осаде только станут держать Белев, Одоев и Воротынск, не тратя на штурм сил, готовясь к какому-то иному сражению. К какому? Им, воеводам главным, больше возможности выведать у басурман, послав лазутчиков. Да и с полками как распорядиться, чтобы под рукой они находились, воеводам прикидывать.
Вновь собрал совет Двужил и снова казаки-порубежники предложили выбрать из них гонцов. Заверили:
– Просочимся между татарами и литвинскими казаками. Уговор такой: две пары посылай. Через ночь. Если неудача случится, просвистим. Если не будет свиста, стало быть, просочились с Божьей помощью удачно.
– Берегом Оки опасно, как бы на татарские разъезды не напороться, – предупредил Никифор, но ему поперечили:
– Бог не выдаст, свинья не съест. Лесом если, более недели понадобится. Улиткам сподобляться сподручно ли нам?
Что верно, то верно. Весть запоздалая, что пустой орех.
Долго беседовал Никифор с казаками-добровольцами, как им поступить: с конями сразу же из крепости выехать или пешими, ползком, если нужда возникнет, а уж потом, коней выкрав (они не у станов, а под приглядом коноводов на лесных полянах), скакать по назначению. Порешили, что пешком – ловчее. В накидках белых, пока лес не укроет.
Конечно, вряд ли стоило Никифору тратить столько времени на лишние разговоры, ибо казаки не птенцы бескрылые, сами с усами, но он искал себе занятие специально, чтобы отвлекаться от дум о Волчьем острове, хотя и не очень уж тревожных, но неотступных.
В одном он видел сейчас свой просчет – не дал ратникам десяток голубей, чтобы весточки они приносили по мере надобности. Знал же, что даже станицы, если у кого из казаков есть голубятня, берут голубей с собой. Знал и то, что в городе есть несколько голубятен. Чего же не попросить хозяев? Для дела же. Да, воевода оказался сейчас слепее слепого котенка, совершенно не имея возможности получить хоть какую-либо весточку с Волчьего острова. «Как там?! Как?!»
А там уже началась перестрелка. Пока – на гати. Казаки, которых довел до ее начала Ахматка, удивились, когда проводник их не пошел с ними дальше, а повернул обратно, сославшись на приказ темника. Верно, желание темника такое было, верно и то, что с гати не собьешься, она ведет до самой тверди, где терем князя с казной и княгиней; смущало не это – смущало то, что с ними нет ни одного татарина. Атаман полусотни не единожды задавал себе этот вопрос, но поделиться им с товарищами своими опасался. Возьмет кто-либо и донесет беку тысячи, а то и самому беку тумена, что атаман труса праздновал, сомневался в приказе, тогда уж точно не миновать смерти. А так… Как еще все повернется. Как еще Бог положит…
Ему, опытному воину, не понятно ли, что они посланы для отвлечения, что сами татары тоже пойдут на остров, но пойдут иным путем, который знает лишь проводник Ахматка, оттого и бросивший их у гати; но что ему оставалось делать, кроме того, как выполнять приказ? За неповиновение – смерть. Если же сейчас действовать с умом, вполне возможен успех. «Для начала нужно разведать путь», – решил атаман и поделился, наконец, своими сомнениями с товарищами. Не совсем, конечно, откровенно:
– Дуром не попрем. Лазутчиков сперва пошлем. Кто вызовется?
Не густо оказалось добровольцев, оттого атаман заключил, что полусотня вполне понимает свою роль болванчика. Пяток храбрецов все же нашлось. Пустил передом двоих, а уж потом – еще троих. Чтобы шли бы, не сближаясь, на расстоянии двух полетов стрел. Если первым туго придется, на помощь не идти, а двоим оставаться на месте, одному спешить с известием. С остальными всеми остался атаман в лесу у начала гати, вовсе не торопясь ринуться в неизведанное. Рассудил справедливо: «Если Ахматка не соврал, казна с княгиней никуда не денутся. Ни сегодня, ни завтра. Если же соврал, тогда… Береженого Бог бережет». Бога вспомнил, вовсе не думая, что несет горе православному люду, служа нехристям. Но что делать, такова натура человеческая – считать себя правым, свои поступки – богоугодными, а не дьяволу сладостными.
Дозорные шли тем временем, тоже уповая на Господа Бога, медленно, ощупью. В одной руке щит, в другой – аркан. Чтобы бросить товарищу, если он вдруг провалится в болоте. Они отчего-то считали, что на гати обязательно должны быть ловушки. Миновали, однако же, версту, и все ладом. Вторая уж позади, а гать держит. Следов на ней много. Подтаявшие основательно, но все еще хорошо видные. Их и придерживались разведчики. Старательно придерживались. Справа и слева – белым бело, лишь редкие кустики осоки оголились и выпирают из снега, а до острова, который как бы вклинивался лесной темнотой в эту белизну, еще далеко. Еще не видят разведчики стены с бойницами, которая опоясала выступ.
Но вот уже у кого глаз зорче разглядели между берез и елей стену, срубленную сажени в три высотой в нескольких саженях от опушки. Ловко сработана, не вдруг в глаза бросается, а стрельницы так вытесаны, что можно со всех боков без помехи стрелять по гати. Выходит, не беспечные ротозеи на острове. И оборонять, по всему видно, есть что. Только, кажется, нет никого за стеной. Никто не показывается ни в стрельницах, ни в бойницах. Не ждут, видно, никого в гости. И все же лазутчики остановились. Чего переть, не подумавши, на явную смерть. Только думай – не думай, а идти придется, надеясь лишь на щиты из сыромятной воловьей кожи, которые не хуже железных держат стрелу, да на то, что никого за стеной нет. «Благослови, Господи!»
А за стеной давно увидели казаков. Через узкие щели, так сработанные, будто бревна небрежно прирублены друг к другу. Удивились, что казаки, а не татары.
– Чтой-то не так, как следовало бы. Нужно поживей Сидору Шике весть дать, – высказал свое мнение наблюдатель старшему засады. – Не ровен час, ловушку какую басурманы устроют.
– Погодим. Оно как: впереди казаки, а сзади – татарва. Да и шевеление заметят лазутчики. А нужно ли прежде времени? Из самострелов уложим, как поближе подойдут.
– Эка – уложим. А вон, гляди, еще трое вдали.
– Все одно – погодим.
Трудно сказать, разумно такое решение или нет. Чего вроде бы тянуть с вестью, тем более, что конь, оседланный саженях в тридцати за деревьями и ерником, прошмыгнуть туда, не выдавая себя лазутчикам, пара пустяков; но старший не хочет по пустякам беспокоить своего голову, тем более, что тот никакой подмоги не пришлет. Есть их здесь полторы дюжины, им и держаться. Болтов каленых для самострелов припасено весьма изрядно. Чего ж паниковать. Ни справа, ни слева стену не обойти, болото уже совсем проснулось, а солнце вон как припекает, расправляясь с похудевшим сильно снегом. Он вон как водой напитался – не снег, а каша-размазня.
Осмелились лазутчики двинуться вперед, к стене, чавкая сапогами по каше, еще не успевшей полностью стечь с бревен гати и вовсе их оголить. Это – хорошо. Не углядят ловушку. С бревен – да в трясину. Пока станут выкарабкиваться на гать, стреляй без спешки. А убитых болото самозасосет. Только первых не стоит подпускать к тому месту, где гать разобрана. Раньше встретить калеными стрелами-болтами из самострелов.
Так и поступили. Не выказывали себя до тех пор, пока лазутчики не подошли саженей на полсотню. Оно, конечно, и раньше встретить можно, болт жалит намного дальше, только меткость тогда не та, а ближе – верней. Сразу несколько лучников показались в стрельницах, привычно прицелились и – со свистом унеслись навстречу непрошеным гостям железные стрелы.
Две стрелы пронзили щит идущему впереди, впились, больно ударив в грудь, защищенную такой же воловьей кожей, как и на щите, но пробить нагрудник сил не хватило. Второй же лазутчик упал замертво со стрелой в шее. Попятился передовой казак, прикрываясь щитом, ожидая с тревогой нового залпа, только никто больше не стрелял. Будто никого и не было за стеной.
Старший повелел:
– Не тратьте болтов. Пущай докладывают своему атаману, – потом добавил: – Вот теперь и голове Шике можно весть подать. Я сам поскачу. Не скоро, прикидываю, появятся вороги. Успею обернуться.
Шика, выслушав доклад урядника, остался вроде бы доволен:
– А то, думаю, чего не жалуют? Появилась, таким образом, у него возможность проявить себя, заслужив тем самым благодарность княгини, но, особенно, князя, когда тот воротится в свой удел.
– Схожу, уведомлю княгиню.
Уверенно пошагал от флигеля для дружинников в княжий терем. Как властелин. Дородный. В плечах – косая сажень. Его содружинники не зря окрестили Пересветом. И не только за осанистость и силушку нерастраченную, но и за спокойность и ровность в любых условиях. Может, и металась его душа в трудную минуту, но никогда он неспокойность внутреннюю не выказывал. Как вот и сейчас. Словно нес княгине самое что ни на есть приятное сообщение. Встретился он с ней на резном крыльце. В теплой она накидке, бережно поддерживаемая няньками. Погулять вышла. На том повитуха настояла. Она каждый Божий день требовала, чтобы княгиня по целому часу прохаживалась по дорожкам двора, которые были тщательно вычищены от снега, чтобы не дай Бог княгиня не поскользнулась. Сидор Шика поклонился поясно.
– Дозволь, матушка-княгиня, слово молвить?
– Говори, Сидор. Я слушаю.
– Появились, матушка, вороги на гати. Передовыми – казаки днепровские, литвинские. Погулять, стало быть, погуляй остатний разок, потом, пока не отобьемся, не кажи носа на улицу. От стрелы шальной кто может уберечь тебя…
– Ты сказывал, засады у самых болот. Верст несколько стало быть. Неужто сюда долетят басурманские стрелы?
– Знамо дело, не достанут. Но стену, матушка, вокруг терема и двора всего не зря рубили.
– Поняла. Только вы уж, миленькие, постарайтесь их на землю не впускать. Здесь с ними трудней совладать.
– Вестимо, матушка. Только ведь как Бог рассудит. Все в его вседержавных руках.
– Мы здесь все будем молиться Пресвятой Богородице чтоб замолвила слово перед своим сыном. Бог смилостивится.
– Ну, а пока погуляй, матушка-княгиня, вволю. А мне дозволь службу править. Тебя оберегать.
– Иди, Сидор, иди. Бог вам в помощь. Поклонился Шика низко и пошагал к дому, где размещались дружинники. Объявил подъем.
– Довольно бока мять, лень лелеять. Объявились супостаты на гати. Седлай, Данила, – обратился Сидор Шика к одному из дружинников, – коня (а их на острове держали постоянно полдюжины, чтобы и князя встречать у гати, и на дальние скрадки отвозить) и скачи к засаде у тыльной тропы.
– Не сподручней ли, голова, пеши?
– Ишь ты, пеши. Пять-то верст? Сказал: седлай, значит повели конюхам, чтоб оседлали. Коня же, ты, дурья твоя голова, саженей за полота оставь в лесу. Верно, что маячить на коне смысла нет возле засады. Поведаешь той засаде о гостях на гати и – ко мне, не медля ни часу. Я на гати пока что буду. – Потом заговорил о том, что всех касалось: – Сейчас совет проведем. С казаками и дворовыми. Чтобы все знали, что кому делать. Сбегайте, покличьте из людской всех во двор.
Часть казаков, кто не поместился в доме дружинников, расположились в людской вместе с дворовыми. Они тоже тяготились безделием. Дворовым-то всегда дело найдется – то печи топить, то дорожки чистить да мести, то коней кормить, поить и чистить, то денники выметать, а казакам что делать? Лень, как любил говорить Шика, лелеять? Утомительное дело. Встрепенулись, услышав новость. Не зря, выходит, их здесь сгрудили. Не на безделье.
Совет короткий. Никому, как воевода Двужил велел, за стены двора княжьего – ни шагу. Что бы ни случилось. У стен пока что попусту не торчать, но доспехи, облачившись в них, не снимать. Самострелы чтобы в миг в дело можно было пустить. И пищали (а их Шика целых аж две доставил для обороны охотничьего дома) чтоб заряженные стояли.
– В веже, что на верху дома для дружинников, попарно бдить. С самострелами. Через час – смена. На остальных, угловых вежах и в надвратной – тоже попарно. Там без смены. На обед, если что. Не более.
Когда Шика вместе со старшим засады появился у стены, по гати уже двигались, плотно укрывшись щитами, казаки. По трое в ряду.
– Верно, что казаки. По щитам вижу. Не более полусотни, – определил Шика. – Семечки. – И спросил дружинников: – В болотину пустим или загодя встретим?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Ему ли, стремянному князя Воротынского, воеводил который на засечной линии почитай до самого Козельска, не знать, как ловки казаки и дети боярские на сторожах. Им и лазутить приходилось, и сакмы перехватывать, схлестываясь с ними в коротких, но жестоких сечах, и станицами многодневно степь копытить, надеясь лишь на себя, не рассчитывая вовсе на скорую помощь. Засечная линия на украинах царевых не приемлет неловких и робких, они просто гибнут.
– Что ж, с Богом.
Ходка за языком удалась славно. Причем, не одного сгребли казаки, а целых двух. Один из них – десятник. До самого утра пленники упорствовали, хотя досталось им и плетей, и зуботычин вволю, а утром поняли, что ошибочно допрашивают их вдвоем. Повели десятника в кузницу, где новый подмастерье кузнеца раздувал уже горн. Оголили пленника до пояса, на угли положили пару железных прутков. Смотрит на весело разгорающийся огонь пленник насупленно и молчит.
– Почему сразу на штурм не пошли?
Молчание в ответ.
– Сколько воинов осадили крепость?
Молчание в ответ.
– Идут ли следом стенобитные машины и стенобитные орудия?
Желваки лишь жгутятся на широкоскулом лице.
– Ну да ладно, Господь простит, если так. Не желаешь по-доброму – твоя воля.
Кто-то из казаков предложил не каленым железом прижаривать, а руки на наковальню положить и – кувалдой.
– Левую сперва, а не одумается – правую тоже. Чтоб никогда сабли в руках держать не мог.
– И выхолостить, если не дойдет. Ни воин, ни мужик.
Всем понравилось это предложение, и толмач со смехом перевел пленнику, что намерены с ним сделать. Добавил при этом:
– Скажешь если все, что ведомо тебе, жив и невредим останешься. В кузню определим, когда отобьемся от твоих. – И к кузнецу: – Как, возьмешь молотобойцем?
– Крепок. Сгодится.
– Убейте меня, – вдруг резко заговорил пленный. – Так предопределил Аллах…
– Не бог твой тебя наказал, а ты сам себя, раззява. Тебя твои убьют, когда мы тебе руки расквасим, выхолостим и выбросим за ворота. Ты не хуже нас знаешь, что тебя ждет. Хребтину принародно переломят. И десятку твою всю казнят. А может, и сотню. С сотником во главе.
– Сотника нет. Он только меня и того, кого со мной схватили, в своем шатре оставил. Он сотню куда-то увел. Куда, мне неизвестно. Шатер его мы поставили, место для сотни есть, а где она – не знаю. Наша сотня задержала убежавшего от вас пленника, сотник с ним и ушел. Нас и коноводов еще с конями оставил.
– Паскудник! – зло выругался кузнец, а воевода, еще более нахмурившись, принялся додавливать десятника:
– Ты открыл нам большую тайну. Если не ответишь на остальные вопросы, твои слова станут известны вашим воеводам. Мы пошлем им белую стрелу.
Десятник молчал.
– Покличь писаря, – повелел Никифор младшему дружиннику выполнявшему при нем обязанности стремянного. – Поживей чтоб! – И к кузнецу: – Подавай-ка кувалду. Пока писаря нет, мы руками упрямца займемся.
– Штурма не будет, – буркнул пленник.
– Почему?
– Не знаю. Только осада. Будем ждать.
– Подкрепления?
– Казаки и ногаи должны отступать к нам. Мы тут встретим их… Уйдем к Одоеву. Или дальше. Там – сеча.
– Как скоро?
– Не знаю.
Десятник, он и есть десятник. И так очень много чего сказал. Можно его уводить в тайницкую. Пусть дожидается своего часа.
Рядовой воин знал еще меньше, хотя и был как бы в услужении у бека сотни. Упрямился же он сильнее десятника. Двужил даже велел каленым прутом по спине упрямца шлепнуть. Только это подействовало.
– К штурму не готовимся. Нам сказали, что когда возьмут Одоев и Белев, тогда пришлют сюда стенобитные машины. До этого будем ждать. Но простые воины другое говорят: в крепости есть что-то новое, дроб называется, поэтому нойоны наши медлят. Им что, у них богатства хватает, а нам какая корысть сидеть сложа руки, резать на еду заводных коней?
– Паскудник! – вновь зло обругал кузнец Ахматку. – Все выдал. Еще, не дай Бог, на остров басурман поведет!
Об этом же думал Никифор. Прикидывал: обо всем ли он позаботился, чтобы уберечь княгиню? Выходило, что особой тревоги быть не должно. Болото уже проснулось, задышало, и пройти к острову можно только по гати. Вторая тропа, хоть и знал о ней Ахматка, в весенние месяцы совсем непроходима. Снег отсырел, не удержит человека, а под снегом – хлябь бездонная. Выходило так: что послано на остров, то послано, подмоги не подбросишь. Одна теперь надежда на Бога и на защитников острова. «Должны отбиться, если татарва полезет! С Божьей помощью». Сложней, как виделось Никифору, послать гонцов в Серпухов и в Коломну, к князю своему. А слать их необходимо, чтобы поразмыслили о словах, сказанных десятником. В осаде только станут держать Белев, Одоев и Воротынск, не тратя на штурм сил, готовясь к какому-то иному сражению. К какому? Им, воеводам главным, больше возможности выведать у басурман, послав лазутчиков. Да и с полками как распорядиться, чтобы под рукой они находились, воеводам прикидывать.
Вновь собрал совет Двужил и снова казаки-порубежники предложили выбрать из них гонцов. Заверили:
– Просочимся между татарами и литвинскими казаками. Уговор такой: две пары посылай. Через ночь. Если неудача случится, просвистим. Если не будет свиста, стало быть, просочились с Божьей помощью удачно.
– Берегом Оки опасно, как бы на татарские разъезды не напороться, – предупредил Никифор, но ему поперечили:
– Бог не выдаст, свинья не съест. Лесом если, более недели понадобится. Улиткам сподобляться сподручно ли нам?
Что верно, то верно. Весть запоздалая, что пустой орех.
Долго беседовал Никифор с казаками-добровольцами, как им поступить: с конями сразу же из крепости выехать или пешими, ползком, если нужда возникнет, а уж потом, коней выкрав (они не у станов, а под приглядом коноводов на лесных полянах), скакать по назначению. Порешили, что пешком – ловчее. В накидках белых, пока лес не укроет.
Конечно, вряд ли стоило Никифору тратить столько времени на лишние разговоры, ибо казаки не птенцы бескрылые, сами с усами, но он искал себе занятие специально, чтобы отвлекаться от дум о Волчьем острове, хотя и не очень уж тревожных, но неотступных.
В одном он видел сейчас свой просчет – не дал ратникам десяток голубей, чтобы весточки они приносили по мере надобности. Знал же, что даже станицы, если у кого из казаков есть голубятня, берут голубей с собой. Знал и то, что в городе есть несколько голубятен. Чего же не попросить хозяев? Для дела же. Да, воевода оказался сейчас слепее слепого котенка, совершенно не имея возможности получить хоть какую-либо весточку с Волчьего острова. «Как там?! Как?!»
А там уже началась перестрелка. Пока – на гати. Казаки, которых довел до ее начала Ахматка, удивились, когда проводник их не пошел с ними дальше, а повернул обратно, сославшись на приказ темника. Верно, желание темника такое было, верно и то, что с гати не собьешься, она ведет до самой тверди, где терем князя с казной и княгиней; смущало не это – смущало то, что с ними нет ни одного татарина. Атаман полусотни не единожды задавал себе этот вопрос, но поделиться им с товарищами своими опасался. Возьмет кто-либо и донесет беку тысячи, а то и самому беку тумена, что атаман труса праздновал, сомневался в приказе, тогда уж точно не миновать смерти. А так… Как еще все повернется. Как еще Бог положит…
Ему, опытному воину, не понятно ли, что они посланы для отвлечения, что сами татары тоже пойдут на остров, но пойдут иным путем, который знает лишь проводник Ахматка, оттого и бросивший их у гати; но что ему оставалось делать, кроме того, как выполнять приказ? За неповиновение – смерть. Если же сейчас действовать с умом, вполне возможен успех. «Для начала нужно разведать путь», – решил атаман и поделился, наконец, своими сомнениями с товарищами. Не совсем, конечно, откровенно:
– Дуром не попрем. Лазутчиков сперва пошлем. Кто вызовется?
Не густо оказалось добровольцев, оттого атаман заключил, что полусотня вполне понимает свою роль болванчика. Пяток храбрецов все же нашлось. Пустил передом двоих, а уж потом – еще троих. Чтобы шли бы, не сближаясь, на расстоянии двух полетов стрел. Если первым туго придется, на помощь не идти, а двоим оставаться на месте, одному спешить с известием. С остальными всеми остался атаман в лесу у начала гати, вовсе не торопясь ринуться в неизведанное. Рассудил справедливо: «Если Ахматка не соврал, казна с княгиней никуда не денутся. Ни сегодня, ни завтра. Если же соврал, тогда… Береженого Бог бережет». Бога вспомнил, вовсе не думая, что несет горе православному люду, служа нехристям. Но что делать, такова натура человеческая – считать себя правым, свои поступки – богоугодными, а не дьяволу сладостными.
Дозорные шли тем временем, тоже уповая на Господа Бога, медленно, ощупью. В одной руке щит, в другой – аркан. Чтобы бросить товарищу, если он вдруг провалится в болоте. Они отчего-то считали, что на гати обязательно должны быть ловушки. Миновали, однако же, версту, и все ладом. Вторая уж позади, а гать держит. Следов на ней много. Подтаявшие основательно, но все еще хорошо видные. Их и придерживались разведчики. Старательно придерживались. Справа и слева – белым бело, лишь редкие кустики осоки оголились и выпирают из снега, а до острова, который как бы вклинивался лесной темнотой в эту белизну, еще далеко. Еще не видят разведчики стены с бойницами, которая опоясала выступ.
Но вот уже у кого глаз зорче разглядели между берез и елей стену, срубленную сажени в три высотой в нескольких саженях от опушки. Ловко сработана, не вдруг в глаза бросается, а стрельницы так вытесаны, что можно со всех боков без помехи стрелять по гати. Выходит, не беспечные ротозеи на острове. И оборонять, по всему видно, есть что. Только, кажется, нет никого за стеной. Никто не показывается ни в стрельницах, ни в бойницах. Не ждут, видно, никого в гости. И все же лазутчики остановились. Чего переть, не подумавши, на явную смерть. Только думай – не думай, а идти придется, надеясь лишь на щиты из сыромятной воловьей кожи, которые не хуже железных держат стрелу, да на то, что никого за стеной нет. «Благослови, Господи!»
А за стеной давно увидели казаков. Через узкие щели, так сработанные, будто бревна небрежно прирублены друг к другу. Удивились, что казаки, а не татары.
– Чтой-то не так, как следовало бы. Нужно поживей Сидору Шике весть дать, – высказал свое мнение наблюдатель старшему засады. – Не ровен час, ловушку какую басурманы устроют.
– Погодим. Оно как: впереди казаки, а сзади – татарва. Да и шевеление заметят лазутчики. А нужно ли прежде времени? Из самострелов уложим, как поближе подойдут.
– Эка – уложим. А вон, гляди, еще трое вдали.
– Все одно – погодим.
Трудно сказать, разумно такое решение или нет. Чего вроде бы тянуть с вестью, тем более, что конь, оседланный саженях в тридцати за деревьями и ерником, прошмыгнуть туда, не выдавая себя лазутчикам, пара пустяков; но старший не хочет по пустякам беспокоить своего голову, тем более, что тот никакой подмоги не пришлет. Есть их здесь полторы дюжины, им и держаться. Болтов каленых для самострелов припасено весьма изрядно. Чего ж паниковать. Ни справа, ни слева стену не обойти, болото уже совсем проснулось, а солнце вон как припекает, расправляясь с похудевшим сильно снегом. Он вон как водой напитался – не снег, а каша-размазня.
Осмелились лазутчики двинуться вперед, к стене, чавкая сапогами по каше, еще не успевшей полностью стечь с бревен гати и вовсе их оголить. Это – хорошо. Не углядят ловушку. С бревен – да в трясину. Пока станут выкарабкиваться на гать, стреляй без спешки. А убитых болото самозасосет. Только первых не стоит подпускать к тому месту, где гать разобрана. Раньше встретить калеными стрелами-болтами из самострелов.
Так и поступили. Не выказывали себя до тех пор, пока лазутчики не подошли саженей на полсотню. Оно, конечно, и раньше встретить можно, болт жалит намного дальше, только меткость тогда не та, а ближе – верней. Сразу несколько лучников показались в стрельницах, привычно прицелились и – со свистом унеслись навстречу непрошеным гостям железные стрелы.
Две стрелы пронзили щит идущему впереди, впились, больно ударив в грудь, защищенную такой же воловьей кожей, как и на щите, но пробить нагрудник сил не хватило. Второй же лазутчик упал замертво со стрелой в шее. Попятился передовой казак, прикрываясь щитом, ожидая с тревогой нового залпа, только никто больше не стрелял. Будто никого и не было за стеной.
Старший повелел:
– Не тратьте болтов. Пущай докладывают своему атаману, – потом добавил: – Вот теперь и голове Шике можно весть подать. Я сам поскачу. Не скоро, прикидываю, появятся вороги. Успею обернуться.
Шика, выслушав доклад урядника, остался вроде бы доволен:
– А то, думаю, чего не жалуют? Появилась, таким образом, у него возможность проявить себя, заслужив тем самым благодарность княгини, но, особенно, князя, когда тот воротится в свой удел.
– Схожу, уведомлю княгиню.
Уверенно пошагал от флигеля для дружинников в княжий терем. Как властелин. Дородный. В плечах – косая сажень. Его содружинники не зря окрестили Пересветом. И не только за осанистость и силушку нерастраченную, но и за спокойность и ровность в любых условиях. Может, и металась его душа в трудную минуту, но никогда он неспокойность внутреннюю не выказывал. Как вот и сейчас. Словно нес княгине самое что ни на есть приятное сообщение. Встретился он с ней на резном крыльце. В теплой она накидке, бережно поддерживаемая няньками. Погулять вышла. На том повитуха настояла. Она каждый Божий день требовала, чтобы княгиня по целому часу прохаживалась по дорожкам двора, которые были тщательно вычищены от снега, чтобы не дай Бог княгиня не поскользнулась. Сидор Шика поклонился поясно.
– Дозволь, матушка-княгиня, слово молвить?
– Говори, Сидор. Я слушаю.
– Появились, матушка, вороги на гати. Передовыми – казаки днепровские, литвинские. Погулять, стало быть, погуляй остатний разок, потом, пока не отобьемся, не кажи носа на улицу. От стрелы шальной кто может уберечь тебя…
– Ты сказывал, засады у самых болот. Верст несколько стало быть. Неужто сюда долетят басурманские стрелы?
– Знамо дело, не достанут. Но стену, матушка, вокруг терема и двора всего не зря рубили.
– Поняла. Только вы уж, миленькие, постарайтесь их на землю не впускать. Здесь с ними трудней совладать.
– Вестимо, матушка. Только ведь как Бог рассудит. Все в его вседержавных руках.
– Мы здесь все будем молиться Пресвятой Богородице чтоб замолвила слово перед своим сыном. Бог смилостивится.
– Ну, а пока погуляй, матушка-княгиня, вволю. А мне дозволь службу править. Тебя оберегать.
– Иди, Сидор, иди. Бог вам в помощь. Поклонился Шика низко и пошагал к дому, где размещались дружинники. Объявил подъем.
– Довольно бока мять, лень лелеять. Объявились супостаты на гати. Седлай, Данила, – обратился Сидор Шика к одному из дружинников, – коня (а их на острове держали постоянно полдюжины, чтобы и князя встречать у гати, и на дальние скрадки отвозить) и скачи к засаде у тыльной тропы.
– Не сподручней ли, голова, пеши?
– Ишь ты, пеши. Пять-то верст? Сказал: седлай, значит повели конюхам, чтоб оседлали. Коня же, ты, дурья твоя голова, саженей за полота оставь в лесу. Верно, что маячить на коне смысла нет возле засады. Поведаешь той засаде о гостях на гати и – ко мне, не медля ни часу. Я на гати пока что буду. – Потом заговорил о том, что всех касалось: – Сейчас совет проведем. С казаками и дворовыми. Чтобы все знали, что кому делать. Сбегайте, покличьте из людской всех во двор.
Часть казаков, кто не поместился в доме дружинников, расположились в людской вместе с дворовыми. Они тоже тяготились безделием. Дворовым-то всегда дело найдется – то печи топить, то дорожки чистить да мести, то коней кормить, поить и чистить, то денники выметать, а казакам что делать? Лень, как любил говорить Шика, лелеять? Утомительное дело. Встрепенулись, услышав новость. Не зря, выходит, их здесь сгрудили. Не на безделье.
Совет короткий. Никому, как воевода Двужил велел, за стены двора княжьего – ни шагу. Что бы ни случилось. У стен пока что попусту не торчать, но доспехи, облачившись в них, не снимать. Самострелы чтобы в миг в дело можно было пустить. И пищали (а их Шика целых аж две доставил для обороны охотничьего дома) чтоб заряженные стояли.
– В веже, что на верху дома для дружинников, попарно бдить. С самострелами. Через час – смена. На остальных, угловых вежах и в надвратной – тоже попарно. Там без смены. На обед, если что. Не более.
Когда Шика вместе со старшим засады появился у стены, по гати уже двигались, плотно укрывшись щитами, казаки. По трое в ряду.
– Верно, что казаки. По щитам вижу. Не более полусотни, – определил Шика. – Семечки. – И спросил дружинников: – В болотину пустим или загодя встретим?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56