Ради Руси православной. И себя, князь, ради. Все, ступай, раб Божий.
Вопрос: «Отчего такие страсти?» Воротынский не посмел задать, принял покорно благословение и вышел из кельи. Долго он потом не мог заснуть, встревоженный страшной просьбой. Очень страшной. Эка важность, вроде бы: плыть ли рекой, ехать ли дорогой прямоезженной, а гляди ж ты, России от этого угроза, да и ему, князю, опасность личная. «Да чего это я, в самом деле, растревожился?! – успокаивал себя Михаил Воротынский. – Перескажу завтра государю угрозу монаха-грека, пусть сам он и решает». Предчувствие чего-то недоброго все же не проходило. Ворочался князь с боку на бок, и только сон сморил его, как зазвенели колокола, приглашая к заутрене.
О поздней своей встрече с Максимом Греком Воротынский рассказал Ивану Васильевичу сразу же после службы. Все. Слово в слово, исключил только предупреждение его самого касающееся. И что странно, царь вовсе не удивился тому, что услышал. Ухмыльнулся недобро:
– Макарию вторит святоша! Слова о Боге, о душе, а задняя мысль суетная, земная. Не желают они встречи моей с Вассианом.
Михаил Воротынский знал, что вскорости после кончины Елены-правительницы дума боярская лишила выходца из Лифляндии Вассиана сана епископа Коломенского и заточила его в монастырь на Яхроме. За лукавство и жестокосердие. Об этом еще в темнице им с братом рассказал доброхот их всезнающий Фрол. В чем лукавство и жестокосердие проявлялось, Фрол не знал, а им, узникам, не особенно верилось в праведность боярских решений и поступков, ибо сами они без всякой вины носили кандалы, и никому до них не было дела.
– Отец мой весьма жаловал Вассиана. Хочу знать, отчего дорог он был моему отцу. Хочу видеть старца и беседовать с ним, любо кому это или нет, не важно!
Вон оно, оказывается, откуда ветер дует. Подальше бы от него, куда как лучше. Только не отнекаешься, раз царем взят в сопровождающие. Впрочем, чему бывать, того не миновать. Только крепко засело в мозгу услышанное: «Ради Руси православной. И себя, князь, ради…» Да, не единожды станет вспоминать князь Воротынский пророческое предупреждение и сколько раз осудит себя, что не попытался отговорить государя от встречи с Вассианом, а оставался лишь безразличным исполнителем государевой воли; станет упрекать себя, что мог бы найти неполадки в ладьях, приготовленных для речного пути, да мало ли чего мог бы при желании придумать; но все это будет потом, сейчас же он решил искать лишь повода прервать поездку самому, ибо считал, что предсказанное монахом худо должно случиться с ним именно в пути. Впрочем, истинные причины нежелания митрополита Макария и иных радетелей благоденствия России князь Михаил Воротынский начал понимать уже с первых слов Вассиана.
– Хочешь, государь, попытать, за что отец твой жаловал меня, а бояре лютовали? – Прошептал смиренно, перекрестившись: «Прости их, Господи, ибо не ведали, что творили», – затем вновь стариковские глаза его налились гневом, да таким, что оторопь взяла князя Михаила Воротынского и, как он видел, Ивану Васильевичу тоже было не очень-то уютно от огненного взгляда, и Воротынский подумал: «Одной ногой в могиле, дряхл донельзя, о душе своей подумать бы, ан нет – земное гложет…»
Вассиан тем временем продолжал:
– Что есть царь-самовластец?! Он подобен орлу в высоком гнезде! Что есть бояре?! Они – нечистоты, окружающие сие гнездо! Орел не имеет сил избавиться от этих нечистот, так сотворен мир Господом нашим Богом, орел просто не замечает нечистот, делает все, что Богом предопределено ему делать. Ты возразишь, государь, будто есть среди бояр мудрые советники. Не возражу, есть. Только и у них своя рубашка ближе к телу. Твое тело, государь, держава. Богом тебе даденая. Она и твоя рубашка. Ты перед Господом Богом в ответе за дела свои, только в молитве обретешь ты мудрость, ибо ее тебе ниспошлет Господь Бог. Та мудрость, Богом данная тебе – твоя путеводная звезда. Помни: князь или боярин, смерд или купец – все рабы твои, и властен ты казнить их и миловать по разумению своему!
– Царь – гроза не для добрых, – возразил Иван Васильевич словами Максима Грека, – а для злых…
Еще большей ненавистью полыхнули глаза старца, распрямил он грудь согбенную свою, заговорил еще жестче:
– Нет добрых у трона царского! Нет! Есть умные и дурные, но все они – мусор. Все – подлые. Если Бог дал тебе самовластие, не держи возле себя тех, кто почитает себя мудрым. Он непременно овладеет тобой! Самим Богом определено тебе учить, а не учиться, повелевать, а не повиноваться, хотя и подспудно! Об этом я и твоему отцу сказывал. Царь должен быть тверд на царстве. Он – гроза бояр, его окружающих! Так должно быть! Так – от Бога!
– Не слишком ли круто, святой отец, – даже не осознавая, как это вышло, пылко возразил князь Воротынский. – Разве худо, когда мудрости царя пособляют умы верных его соратников? Не мудрых нужно опасаться царю, а хитрых, коварных и бессмысленных советников!
– Выйди вон! – змеино прошипел Вассиан, и когда Воротынский даже не пошевельнулся, крикнул визгливо: – Вон!
Ничего от святости в этом святом отце, в этом старике-монахе. Князь Воротынский подождал, не остудит ли вспышку гнева Вассиана Иван Васильевич, не защитит ли своего ближнего боярина, но царь молчал, словно ничего особенного в келье не произошло, и когда Вассиан вновь змеино прошипел: «Вон! Прокляну!» – князь встал и, перекрестившись на образ Спаса, висевший в углу над лампадкой, покинул келью.
Он уже не видел, как царь Иван Васильевич встал и порывисто облобызал старика Вассиана, не слышал и слов Ивановых: «Сам отец не дал бы мне лучшего совета!» – Воротынский кипел гневом, но не на царя, который не защитил своего верного слугу, а на мстительного и злого святошу, который даже перед уходом в мир иной пылает ненавистью к боярам, правым и виноватым, лишившим его, как теперь понимал Воротынский, вполне справедливо, епископского сана. «Не дай Бог смутит государя!»
Он вообще-то надеялся, что такого не случится, но время шло, Иван Васильевич оставался в келье, значит, не противно его совести шел разговор, когда же, наконец, царь вышел, князь Воротынский изумился перемене, с царем случившейся. Возбужден донельзя. Щеки пылают. Глаза блестят. Бурлит душа человека, чем-то сильно взволнованная. Не мелочью какой-то, а крупно, до самой глубины. И самое удивительное, Иван Васильевич даже не пытался скрыть свое состояние, настолько проникло в его суть что-то новое.
Прошел мимо Воротынского, даже не взглянув на него, так был занят осмысливанием того, что услышал в келье от Вассиана.
«Не дай Бог!»
А когда царь не появился на всенощной, князь Воротынский и вовсе расстроился. В голову лезли всякие мысли, но более всего всплывало в его памяти упрямое, сказанное князем Иваном Шуйским: «Не упустят Траханиоты, Ралевы, Глинские и иже с ними своего, подомнут Ивана под себя, принудят петь под свою дудку». Не начало ли этому? «Не дай Бог!»
К заутрене царь Иван Васильевич вышел как обычно чуть ли не первым, молился с прежней усердностью и после службы вел себя по-прежнему, приветливо с окружающими, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло.
«Не примет, даст Бог, коварных советов!» – радовался князь Михаил Воротынский, наблюдая за своим кумиром, за своим любимым государем. Теперь у него больше не возникало желания отговориться от дальнейшего следования в Кириллов монастырь, и он начал деятельно готовить, проверяя и перепроверяя, ладьи к отплытию, которое намечалось на завтра.
Случилось, однако же, так, что его искреннему стремлению быть рядом с государем в долгой и опасной поездке не суждено было сбыться. Едва лишь успели они позавтракать, как в монастырь прискакал гонец к князю Воротынскому от Никифора Двужила, и известие его оказалось столь значительным, что Михаил Воротынский поспешил с докладом к царю, не побоявшись испортить ему блаженные минуты отдохновения с любимой своей женой и не менее любимым сыном.
Князь Воротынский сразу заметил, что царь недоволен неурочным его появлением, но вопросил все же мягко:
– Не стряслось ли чего, князь?
– Пока нет. Но вести тревожные. Весьма тревожные. От Крыма угроза. Не мирятся разбойники, что Казань под твоей, государь, рукой.
– Не удивительно это. Рассказывай, какую весть получил.
– Девлет-Гирей, кипя злобой, затевает коварное: готовит тебе, государь, шертную грамоту, предлагая тебе дружбу, сам же собирает тумены для удара по пятигорским черкесам, твоим, государь, друзьям, кому ты грамоту посылал, что станешь их защищать. На украины твои, государь, нынче большой рати не пошлет, но несколькими туменами собирается зорить Рязань, Тулу, Белев с Одоевым и Козельск. Если же дары от тебя, государь, будут, не пустит тогда тумены на твои украины.
– Дарами спокойствие покупать не станем! – сердясь, отрубил Иван Васильевич. – Силой заставим Девлетку хвост прижать! – потом спросил с недоверием: – А не зря ли пугает тебя доброхот крымский?
– Нет. Ни разу еще неверности от него не приходило.
– Тогда так: нужда есть тебе поспешить в Москву. Передашь мое слово Разрядному приказу, чтобы полки окские предупредил и главному воеводе весть послал. А сам – в Одоев. За верховье Оки ты в ответе. Полков не даю, дружинами, да сторожей управляйся. Если уж невмоготу станет, пошлешь гонца главному воеводе в Серпухов.
Вот так, удивительно просто, разрешилось борение мыслей и желаний князя Воротынского. И именно тогда, когда он уже отказался от мысли удалиться в свой удел. Одно лишь осталось решить князю – кто возглавит охрану царя. Подумав немного, предложил:
– Детей боярских, твоего, государь, полка оставляю под руку стремянного моего Фрола Фролова. Деловит, смышлен и службу правит исправно.
– Коль исправно, пусть воеводствует в пути.
Когда Фрол узнал, что остается за князя, так несказанно обрадовался, что Воротынский даже усомнился, разумно ли поступил, передав ему в руки власть, но ничего уже не исправишь, нужно спешно собираться в путь. Благо, Дмитровский тракт наезжен.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вот уже третий день князь Михаил Воротынский с Никифором Двужилом, Николкой Селезнем и сыном Никифора Космой объезжал засечную линию и сторожи, которые стояли еще прежде того, как Одоевская земля была жалована Воротынскому, и те, которые начал он строить за рекой Упой, но не успел, отозванный Иваном Васильевичем для подготовки похода на Казань. С этой, новой засечной линии, и начал осмотр.
Сторожи стоят – любо-дорого. Крепостицы, а не сторожи. Не тыном обнесены, а городней, да еще с козырьком, где устроены частые бойницы, более для рушниц приспособленные, чем для лучников-самострельцев. Над стенами – шатровая крыша, а по всем четырем углам вежи из двух, а то из трех ярусов. В вежах – пищали затинные.
– Пищали нужны ли? – засомневался князь Воротынский. – И откуда взяли? Не ведаю, чтоб царев Пушкарский двор вам отряжал пищали и пушкарей.
Сразу два вопроса. Один – тактический. Как считал Воротынский, сторожам в осаде сидеть лишнее. Как не упирайся, а конец один – гибель. Стоит ли ловких лазутчиков губить ни за что? Дело сторож сведать о вражеском войске, определить направление его пути, немедленно дать знать о том князю-воеводе, потом уже, по его воле, либо лазутить, либо языков доставлять. И еще одно важное: оборону города усиливать. Заметное подспорье дружине, когда со всех сторож казаки и стрельцы съедутся. А может, что-то новое предложит Никифор? Его выдумка, не иначе. Но Двужил указал на сына:
– Его, князь, пытай. Сторожи он ставил. Они и теперь под его началом. Я старые сторожи в Божий вид приводил, у сына ума заняв.
Вот так проверил Никифор своего сына на прочность и дает возможность князю самому убедиться, достоин ли сын отца.
– Не менял я урочного вашего повеления, – принялся объяснять Косма. – Верно, сторожам нет нужды в крепостице штурма ждать, обретая себе гибель. Только я так рассудил: а ну, нежданно-негаданно ворог подступит? Пока гонцу удастся выскользнуть да весть воеводе доставить, держаться нужно. С пищалями же, князь, спорей дело пойдет. И так еще скажу: городню чуток дольше ладить, зато за козырьком в любую сторону перебегай, где особенно густо полезут. А крыша? Понятно, под ней всегда лучше. И от дождя, и от солнца.
– Но пищали не у татар же отняли?
– Нет, конечно. В Тулу я сбегал. Так, мол, и так. Помогите. Себе же, говорю им, на пользу. Вне урока они отлили. Кружалы еще для ядер дали. Колупы для дроба. Кузнецы твои, князь, теперь сами работают и ядра, и дроб. Зелейный двор тоже свой. А пищалей наготовили не только для новых сторож, но и для старых. Пушкарскому мастерству в Туле же обучили по доброй воле, кто пожелал. Из стрельцов в основном.
Вот так. Все предусмотрел. Молодой, да ранний.
Когда же князь Воротынский поглядел волчьи ямы, сделанные так умело, что не зная их, ни за что не распознаешь, подумал: «Если Никифор свой военный разум сыну передал, замены лучшей старику не сыскать».
Прежние сторожи, что от Поля стоят, тоже перестроены на манер новых. Вокруг – городня. С вежами по углам. Конюшни теплые и просторные, с запасом сена и овса. Дом для стрельцов и казаков ладно срублен, светел и просторен. Для сна – не нары, а каждому своя кровать по единому образцу. Никифор Двужил пояснил:
– Артель столяров сын собрал. А как они на новых все поделали, сюда я их перевел. Лишь на двух сторожах нары остались. Столяры сейчас там. К осени управятся. – И добавил: – Сын мой намеревался еще и на комнаты перегородить, только я отсоветовал. Оно, конечно, по комнатам если – уютней, только, если тревога какая, стучи в каждую дверь. Времени сколько уйдет. А когда все в одной, гаркни только, мертвый на ноги встанет.
– Молодцы, – похвалил князь Воротынский. – Обо всем подумали.
– Мы и службу малость подладили, – осмелев, признался Двужил. – Стоялым головам повелели сменять сторожи чаще, а станицы в Поле слать не от сторож, тем только дозорить у засек, а самим станичным головам. И чтоб смена шла в Поле. В указанных местах. Без разрыва теперь лазутится Поле.
– Не на одном бы месте станицы менять.
– Смекнули. Голова всякий раз место новое определяет. В засаду иначе можно угодить.
Куда как с добром. Теперь стоит только появиться туменам Девлет-Гирея или даже малого войска во главе с каким-нибудь мурзой, ему, князю, сразу станет известно и будет время подготовиться к встрече. Это – радовало. Превосходно, когда беспрерывно станет под оком лазутчиков все Поле. Всю весну и все лето. А вот частая смена на сторожах вызывала сомнение. Месяц, и то срок не велик, а тут – две недели. Ладно ли?
– Помнишь, князь, отписку о земле? Ты же согласился…
Верно, просил Двужил оделить землей всех стрельцов и казаков, отписанных к новым сторожам, поселив их кучно в городках или станицах крупных, чтоб поселение на две сторожи, а то и на три; просил и тем, кто и на прежних сторожах дозорил, подбавить землицы – поддержал тогда просьбы стремянного Воротынский, более того, распорядился, чтобы тем, кого главным смены на сторожах воеводы определят, четей по десять выделили бы добавочно; но разве то доброе дело стало помехой службе?
– Нет, князь. Смены расписаны полюдно. У каждой смены своя сторожа, обвыкать нужды нет, зато и землю служилые блюдут отменно, имея от нее сверх оклада царева знатный прибыток, и дозорят отменно. Я их предупредил: за нерадивость не то чтобы на четырехнедельную смену возверну, но и двухмесячную определю. Бдят отменно, чего Бога гневить. Ни одна сакма за то время, пока ты при царе состоял, не погуляла без наказания. Погибло в сечах всего два стрельца, ранены дюжина казаков и двоих в плен татары заарканили. Крымцев же побили знатно, полон тоже велик.
Ну, что ж, раз польза видна, выходит – разумно все. И добро, и строгость. Люди – есть люди. К ним с одним добром нельзя, на них и окорот необходим. Одни поймут и оценят доброту, у других корысть победит, а корысть – зараза смертельная, расползается быстро, подминая под себя даже честных и нестяжательных. Никифор, не ожидая ни одобрения, ни осуждения его действиям, продолжал:
– Одно дело тебе, князь, нужно бы сделать: царевым словом землю за служилыми закрепить, – и замолчал, опасаясь, как бы не вспыхнул князь, ибо он сам в уделе своем волен поступать, как ему сподручно, только время нынче неустойчивое, сегодня удел твой, а завтра – Бог весть что станется. А новая метла по-новому метет, барское жалование, выходит, надежней.
Князь Воротынский не одернул Никифора Двужила, он понял его, хотя и был уверен, что царь никак не может его, ближайшего слугу, опалить. В удел пожалован Одоев, стало быть, – до живота. Впрочем, чем черт не шутит, пока Бог спит. В наследственности оставлено лишь треть Воротынска. Ответил:
– Далеко вперед заглядываешь, соломку загодя стелешь, где, Бог даст, даже не придется падать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Вопрос: «Отчего такие страсти?» Воротынский не посмел задать, принял покорно благословение и вышел из кельи. Долго он потом не мог заснуть, встревоженный страшной просьбой. Очень страшной. Эка важность, вроде бы: плыть ли рекой, ехать ли дорогой прямоезженной, а гляди ж ты, России от этого угроза, да и ему, князю, опасность личная. «Да чего это я, в самом деле, растревожился?! – успокаивал себя Михаил Воротынский. – Перескажу завтра государю угрозу монаха-грека, пусть сам он и решает». Предчувствие чего-то недоброго все же не проходило. Ворочался князь с боку на бок, и только сон сморил его, как зазвенели колокола, приглашая к заутрене.
О поздней своей встрече с Максимом Греком Воротынский рассказал Ивану Васильевичу сразу же после службы. Все. Слово в слово, исключил только предупреждение его самого касающееся. И что странно, царь вовсе не удивился тому, что услышал. Ухмыльнулся недобро:
– Макарию вторит святоша! Слова о Боге, о душе, а задняя мысль суетная, земная. Не желают они встречи моей с Вассианом.
Михаил Воротынский знал, что вскорости после кончины Елены-правительницы дума боярская лишила выходца из Лифляндии Вассиана сана епископа Коломенского и заточила его в монастырь на Яхроме. За лукавство и жестокосердие. Об этом еще в темнице им с братом рассказал доброхот их всезнающий Фрол. В чем лукавство и жестокосердие проявлялось, Фрол не знал, а им, узникам, не особенно верилось в праведность боярских решений и поступков, ибо сами они без всякой вины носили кандалы, и никому до них не было дела.
– Отец мой весьма жаловал Вассиана. Хочу знать, отчего дорог он был моему отцу. Хочу видеть старца и беседовать с ним, любо кому это или нет, не важно!
Вон оно, оказывается, откуда ветер дует. Подальше бы от него, куда как лучше. Только не отнекаешься, раз царем взят в сопровождающие. Впрочем, чему бывать, того не миновать. Только крепко засело в мозгу услышанное: «Ради Руси православной. И себя, князь, ради…» Да, не единожды станет вспоминать князь Воротынский пророческое предупреждение и сколько раз осудит себя, что не попытался отговорить государя от встречи с Вассианом, а оставался лишь безразличным исполнителем государевой воли; станет упрекать себя, что мог бы найти неполадки в ладьях, приготовленных для речного пути, да мало ли чего мог бы при желании придумать; но все это будет потом, сейчас же он решил искать лишь повода прервать поездку самому, ибо считал, что предсказанное монахом худо должно случиться с ним именно в пути. Впрочем, истинные причины нежелания митрополита Макария и иных радетелей благоденствия России князь Михаил Воротынский начал понимать уже с первых слов Вассиана.
– Хочешь, государь, попытать, за что отец твой жаловал меня, а бояре лютовали? – Прошептал смиренно, перекрестившись: «Прости их, Господи, ибо не ведали, что творили», – затем вновь стариковские глаза его налились гневом, да таким, что оторопь взяла князя Михаила Воротынского и, как он видел, Ивану Васильевичу тоже было не очень-то уютно от огненного взгляда, и Воротынский подумал: «Одной ногой в могиле, дряхл донельзя, о душе своей подумать бы, ан нет – земное гложет…»
Вассиан тем временем продолжал:
– Что есть царь-самовластец?! Он подобен орлу в высоком гнезде! Что есть бояре?! Они – нечистоты, окружающие сие гнездо! Орел не имеет сил избавиться от этих нечистот, так сотворен мир Господом нашим Богом, орел просто не замечает нечистот, делает все, что Богом предопределено ему делать. Ты возразишь, государь, будто есть среди бояр мудрые советники. Не возражу, есть. Только и у них своя рубашка ближе к телу. Твое тело, государь, держава. Богом тебе даденая. Она и твоя рубашка. Ты перед Господом Богом в ответе за дела свои, только в молитве обретешь ты мудрость, ибо ее тебе ниспошлет Господь Бог. Та мудрость, Богом данная тебе – твоя путеводная звезда. Помни: князь или боярин, смерд или купец – все рабы твои, и властен ты казнить их и миловать по разумению своему!
– Царь – гроза не для добрых, – возразил Иван Васильевич словами Максима Грека, – а для злых…
Еще большей ненавистью полыхнули глаза старца, распрямил он грудь согбенную свою, заговорил еще жестче:
– Нет добрых у трона царского! Нет! Есть умные и дурные, но все они – мусор. Все – подлые. Если Бог дал тебе самовластие, не держи возле себя тех, кто почитает себя мудрым. Он непременно овладеет тобой! Самим Богом определено тебе учить, а не учиться, повелевать, а не повиноваться, хотя и подспудно! Об этом я и твоему отцу сказывал. Царь должен быть тверд на царстве. Он – гроза бояр, его окружающих! Так должно быть! Так – от Бога!
– Не слишком ли круто, святой отец, – даже не осознавая, как это вышло, пылко возразил князь Воротынский. – Разве худо, когда мудрости царя пособляют умы верных его соратников? Не мудрых нужно опасаться царю, а хитрых, коварных и бессмысленных советников!
– Выйди вон! – змеино прошипел Вассиан, и когда Воротынский даже не пошевельнулся, крикнул визгливо: – Вон!
Ничего от святости в этом святом отце, в этом старике-монахе. Князь Воротынский подождал, не остудит ли вспышку гнева Вассиана Иван Васильевич, не защитит ли своего ближнего боярина, но царь молчал, словно ничего особенного в келье не произошло, и когда Вассиан вновь змеино прошипел: «Вон! Прокляну!» – князь встал и, перекрестившись на образ Спаса, висевший в углу над лампадкой, покинул келью.
Он уже не видел, как царь Иван Васильевич встал и порывисто облобызал старика Вассиана, не слышал и слов Ивановых: «Сам отец не дал бы мне лучшего совета!» – Воротынский кипел гневом, но не на царя, который не защитил своего верного слугу, а на мстительного и злого святошу, который даже перед уходом в мир иной пылает ненавистью к боярам, правым и виноватым, лишившим его, как теперь понимал Воротынский, вполне справедливо, епископского сана. «Не дай Бог смутит государя!»
Он вообще-то надеялся, что такого не случится, но время шло, Иван Васильевич оставался в келье, значит, не противно его совести шел разговор, когда же, наконец, царь вышел, князь Воротынский изумился перемене, с царем случившейся. Возбужден донельзя. Щеки пылают. Глаза блестят. Бурлит душа человека, чем-то сильно взволнованная. Не мелочью какой-то, а крупно, до самой глубины. И самое удивительное, Иван Васильевич даже не пытался скрыть свое состояние, настолько проникло в его суть что-то новое.
Прошел мимо Воротынского, даже не взглянув на него, так был занят осмысливанием того, что услышал в келье от Вассиана.
«Не дай Бог!»
А когда царь не появился на всенощной, князь Воротынский и вовсе расстроился. В голову лезли всякие мысли, но более всего всплывало в его памяти упрямое, сказанное князем Иваном Шуйским: «Не упустят Траханиоты, Ралевы, Глинские и иже с ними своего, подомнут Ивана под себя, принудят петь под свою дудку». Не начало ли этому? «Не дай Бог!»
К заутрене царь Иван Васильевич вышел как обычно чуть ли не первым, молился с прежней усердностью и после службы вел себя по-прежнему, приветливо с окружающими, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло.
«Не примет, даст Бог, коварных советов!» – радовался князь Михаил Воротынский, наблюдая за своим кумиром, за своим любимым государем. Теперь у него больше не возникало желания отговориться от дальнейшего следования в Кириллов монастырь, и он начал деятельно готовить, проверяя и перепроверяя, ладьи к отплытию, которое намечалось на завтра.
Случилось, однако же, так, что его искреннему стремлению быть рядом с государем в долгой и опасной поездке не суждено было сбыться. Едва лишь успели они позавтракать, как в монастырь прискакал гонец к князю Воротынскому от Никифора Двужила, и известие его оказалось столь значительным, что Михаил Воротынский поспешил с докладом к царю, не побоявшись испортить ему блаженные минуты отдохновения с любимой своей женой и не менее любимым сыном.
Князь Воротынский сразу заметил, что царь недоволен неурочным его появлением, но вопросил все же мягко:
– Не стряслось ли чего, князь?
– Пока нет. Но вести тревожные. Весьма тревожные. От Крыма угроза. Не мирятся разбойники, что Казань под твоей, государь, рукой.
– Не удивительно это. Рассказывай, какую весть получил.
– Девлет-Гирей, кипя злобой, затевает коварное: готовит тебе, государь, шертную грамоту, предлагая тебе дружбу, сам же собирает тумены для удара по пятигорским черкесам, твоим, государь, друзьям, кому ты грамоту посылал, что станешь их защищать. На украины твои, государь, нынче большой рати не пошлет, но несколькими туменами собирается зорить Рязань, Тулу, Белев с Одоевым и Козельск. Если же дары от тебя, государь, будут, не пустит тогда тумены на твои украины.
– Дарами спокойствие покупать не станем! – сердясь, отрубил Иван Васильевич. – Силой заставим Девлетку хвост прижать! – потом спросил с недоверием: – А не зря ли пугает тебя доброхот крымский?
– Нет. Ни разу еще неверности от него не приходило.
– Тогда так: нужда есть тебе поспешить в Москву. Передашь мое слово Разрядному приказу, чтобы полки окские предупредил и главному воеводе весть послал. А сам – в Одоев. За верховье Оки ты в ответе. Полков не даю, дружинами, да сторожей управляйся. Если уж невмоготу станет, пошлешь гонца главному воеводе в Серпухов.
Вот так, удивительно просто, разрешилось борение мыслей и желаний князя Воротынского. И именно тогда, когда он уже отказался от мысли удалиться в свой удел. Одно лишь осталось решить князю – кто возглавит охрану царя. Подумав немного, предложил:
– Детей боярских, твоего, государь, полка оставляю под руку стремянного моего Фрола Фролова. Деловит, смышлен и службу правит исправно.
– Коль исправно, пусть воеводствует в пути.
Когда Фрол узнал, что остается за князя, так несказанно обрадовался, что Воротынский даже усомнился, разумно ли поступил, передав ему в руки власть, но ничего уже не исправишь, нужно спешно собираться в путь. Благо, Дмитровский тракт наезжен.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вот уже третий день князь Михаил Воротынский с Никифором Двужилом, Николкой Селезнем и сыном Никифора Космой объезжал засечную линию и сторожи, которые стояли еще прежде того, как Одоевская земля была жалована Воротынскому, и те, которые начал он строить за рекой Упой, но не успел, отозванный Иваном Васильевичем для подготовки похода на Казань. С этой, новой засечной линии, и начал осмотр.
Сторожи стоят – любо-дорого. Крепостицы, а не сторожи. Не тыном обнесены, а городней, да еще с козырьком, где устроены частые бойницы, более для рушниц приспособленные, чем для лучников-самострельцев. Над стенами – шатровая крыша, а по всем четырем углам вежи из двух, а то из трех ярусов. В вежах – пищали затинные.
– Пищали нужны ли? – засомневался князь Воротынский. – И откуда взяли? Не ведаю, чтоб царев Пушкарский двор вам отряжал пищали и пушкарей.
Сразу два вопроса. Один – тактический. Как считал Воротынский, сторожам в осаде сидеть лишнее. Как не упирайся, а конец один – гибель. Стоит ли ловких лазутчиков губить ни за что? Дело сторож сведать о вражеском войске, определить направление его пути, немедленно дать знать о том князю-воеводе, потом уже, по его воле, либо лазутить, либо языков доставлять. И еще одно важное: оборону города усиливать. Заметное подспорье дружине, когда со всех сторож казаки и стрельцы съедутся. А может, что-то новое предложит Никифор? Его выдумка, не иначе. Но Двужил указал на сына:
– Его, князь, пытай. Сторожи он ставил. Они и теперь под его началом. Я старые сторожи в Божий вид приводил, у сына ума заняв.
Вот так проверил Никифор своего сына на прочность и дает возможность князю самому убедиться, достоин ли сын отца.
– Не менял я урочного вашего повеления, – принялся объяснять Косма. – Верно, сторожам нет нужды в крепостице штурма ждать, обретая себе гибель. Только я так рассудил: а ну, нежданно-негаданно ворог подступит? Пока гонцу удастся выскользнуть да весть воеводе доставить, держаться нужно. С пищалями же, князь, спорей дело пойдет. И так еще скажу: городню чуток дольше ладить, зато за козырьком в любую сторону перебегай, где особенно густо полезут. А крыша? Понятно, под ней всегда лучше. И от дождя, и от солнца.
– Но пищали не у татар же отняли?
– Нет, конечно. В Тулу я сбегал. Так, мол, и так. Помогите. Себе же, говорю им, на пользу. Вне урока они отлили. Кружалы еще для ядер дали. Колупы для дроба. Кузнецы твои, князь, теперь сами работают и ядра, и дроб. Зелейный двор тоже свой. А пищалей наготовили не только для новых сторож, но и для старых. Пушкарскому мастерству в Туле же обучили по доброй воле, кто пожелал. Из стрельцов в основном.
Вот так. Все предусмотрел. Молодой, да ранний.
Когда же князь Воротынский поглядел волчьи ямы, сделанные так умело, что не зная их, ни за что не распознаешь, подумал: «Если Никифор свой военный разум сыну передал, замены лучшей старику не сыскать».
Прежние сторожи, что от Поля стоят, тоже перестроены на манер новых. Вокруг – городня. С вежами по углам. Конюшни теплые и просторные, с запасом сена и овса. Дом для стрельцов и казаков ладно срублен, светел и просторен. Для сна – не нары, а каждому своя кровать по единому образцу. Никифор Двужил пояснил:
– Артель столяров сын собрал. А как они на новых все поделали, сюда я их перевел. Лишь на двух сторожах нары остались. Столяры сейчас там. К осени управятся. – И добавил: – Сын мой намеревался еще и на комнаты перегородить, только я отсоветовал. Оно, конечно, по комнатам если – уютней, только, если тревога какая, стучи в каждую дверь. Времени сколько уйдет. А когда все в одной, гаркни только, мертвый на ноги встанет.
– Молодцы, – похвалил князь Воротынский. – Обо всем подумали.
– Мы и службу малость подладили, – осмелев, признался Двужил. – Стоялым головам повелели сменять сторожи чаще, а станицы в Поле слать не от сторож, тем только дозорить у засек, а самим станичным головам. И чтоб смена шла в Поле. В указанных местах. Без разрыва теперь лазутится Поле.
– Не на одном бы месте станицы менять.
– Смекнули. Голова всякий раз место новое определяет. В засаду иначе можно угодить.
Куда как с добром. Теперь стоит только появиться туменам Девлет-Гирея или даже малого войска во главе с каким-нибудь мурзой, ему, князю, сразу станет известно и будет время подготовиться к встрече. Это – радовало. Превосходно, когда беспрерывно станет под оком лазутчиков все Поле. Всю весну и все лето. А вот частая смена на сторожах вызывала сомнение. Месяц, и то срок не велик, а тут – две недели. Ладно ли?
– Помнишь, князь, отписку о земле? Ты же согласился…
Верно, просил Двужил оделить землей всех стрельцов и казаков, отписанных к новым сторожам, поселив их кучно в городках или станицах крупных, чтоб поселение на две сторожи, а то и на три; просил и тем, кто и на прежних сторожах дозорил, подбавить землицы – поддержал тогда просьбы стремянного Воротынский, более того, распорядился, чтобы тем, кого главным смены на сторожах воеводы определят, четей по десять выделили бы добавочно; но разве то доброе дело стало помехой службе?
– Нет, князь. Смены расписаны полюдно. У каждой смены своя сторожа, обвыкать нужды нет, зато и землю служилые блюдут отменно, имея от нее сверх оклада царева знатный прибыток, и дозорят отменно. Я их предупредил: за нерадивость не то чтобы на четырехнедельную смену возверну, но и двухмесячную определю. Бдят отменно, чего Бога гневить. Ни одна сакма за то время, пока ты при царе состоял, не погуляла без наказания. Погибло в сечах всего два стрельца, ранены дюжина казаков и двоих в плен татары заарканили. Крымцев же побили знатно, полон тоже велик.
Ну, что ж, раз польза видна, выходит – разумно все. И добро, и строгость. Люди – есть люди. К ним с одним добром нельзя, на них и окорот необходим. Одни поймут и оценят доброту, у других корысть победит, а корысть – зараза смертельная, расползается быстро, подминая под себя даже честных и нестяжательных. Никифор, не ожидая ни одобрения, ни осуждения его действиям, продолжал:
– Одно дело тебе, князь, нужно бы сделать: царевым словом землю за служилыми закрепить, – и замолчал, опасаясь, как бы не вспыхнул князь, ибо он сам в уделе своем волен поступать, как ему сподручно, только время нынче неустойчивое, сегодня удел твой, а завтра – Бог весть что станется. А новая метла по-новому метет, барское жалование, выходит, надежней.
Князь Воротынский не одернул Никифора Двужила, он понял его, хотя и был уверен, что царь никак не может его, ближайшего слугу, опалить. В удел пожалован Одоев, стало быть, – до живота. Впрочем, чем черт не шутит, пока Бог спит. В наследственности оставлено лишь треть Воротынска. Ответил:
– Далеко вперед заглядываешь, соломку загодя стелешь, где, Бог даст, даже не придется падать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56