Лейтенант!
– Я, товарищ майор!
– Раздайте пищу. Людей – в баню, вещи в прожарку. Утром всех, кроме тех, кто будет ремонтировать лагерь, отправить в карьер. Небольшая просьба, лейтенант Позаботьтесь о тишине – я буду музицировать…
Он бросил окурок под ноги жадно глотающего табачный дым молодого, очень простоватого на вид зэка. Несколько секунд тот колебался, пожирая дымящийся окурок жадными глазами, и вдруг грохнулся на колени, схватил окурок.
Майор был к этому готов. Хромовый сапог вбил окурок в расквашенный рот зэка. Овчарка кинулась и выволокла попавшегося на нехитрый трюк простака из строя.
– Оставь его, Ганс! – попросил дружески майор, потрепав собаку по вздыбившейся холке. Вздохнул и со вздохом указал на застывших по стойке «смирно» трех мертвецов у доски почета:
– Это беглецы. Обратите внимание и сделайте вывод. Здесь никто не может рассчитывать на удачу. Ее здесь нет…
Он уже почти пошел в направлении единственного деревянного дома, но когда из строя раздался срывающийся от волнения голос, остановился, а точнее – задержался, скосив в ту сторону серые глаза.
– Почему один должен отвечать за всех? – спросил кто-то рядом с Упоровым.
Майор не ответил, только вопросительно поднял брови.
Из строя вышел бывший директор прииска «Коммунистический», взволнованный и оттого еще более перекошенный Ведров.
– Не стану прятаться, гражданин начальник. Он рта не открыл, а его – в карцер. Почему один должен…
– Двое. Лейтенант! И этого в карцер!
Начальник лагеря «Новый» забыл о Ведрове обращался только к лейтенанту:
– Еще раз прошу – позаботьтесь о тишине.
…В баню шли партиями. На всю помывку отводилось полчаса, ложка зеленого мыла в ладонь и шайка теплой воды. После бани однорукий зэк выбрасывал из прожарки прямо на двор пахнущее хлоркой белье, приговаривая:
– Хватай шмутье, сидельцы! Кто смел, тот и успел.
Увидев Каштанку с наколотым на груди крестом и профилем Ленина, он постарался спрятать чувства поглубже, равнодушно процедил сквозь зубы:
– Был слух: тебя трюманули на Крученом?
– Обошлось, – лаконично ответил Опенкин, тут же спросил: – Что там за «моряки» в озере?
– Местные. Все местные. И вам не обойдется. Три месяца, а потом – или на проволоку, или в купальню. Здесь человеку при любом здоровье не сдюжить. За зиму ползоны передохло.
– Спасибо – успокоил.
– Чем богат. Дальше сам додумывай. Ко мне больше не подкапывай – спалишь.
– Сарай за вахтой, ну, вон тот… Что в нем?
– Не зарься. Керосин, бутор хозяйский. Сто раз проверен.
– С тобой ясно, Культяпый. Даешь отмычку – и я тебя не знаю.
Культяпый бросил очередной тюк с бельем, слегка задумавшись, пошамкал широким ртом. Исчез он незаметно, в тот момент, когда Федор осматривался по сторона: а вернувшись, сунул ему в руку аккуратный сверток.
– Выиграл у одного беса.
Каштанка развернул серую тряпку, удивленно посмотрел на Культяпого:
– Это инструмент Нежного.
– Какая разница? Не сдюжил, а ведь подковы гнул…
Культяпый с силой швырнул ком белья в амбразуру, проверив обстановку скорыми глазами, закончил мысль:
– Жизнь здесь дешевле подлости. Иди, Федя, царство тебе небесное…
…Трое сидели у остывшей печи, сделанной из куска большой трубы, и пытались понять друг друга перед тем, как на что-то решиться.
– Такой ночи больше не будет, – говорил взволнованный беседой с Культяпым Федор Опенкин. – Это не ночь, а подарок! Все устали. Все хотят отдыхать. Усталый человек не может быть бдительным. Вы уж мне поверьте: я всегда работал ночами.
– Бежать? Куда?! – спрашивал его Ираклий. – Карты пет. Продуктов пет! Друг друга кушать станем?!
– Зачем друг друга?!"Сухаря" прихватим пожирней. «Корову»!
Ираклий выразительно скрипнул зубами:
– Помолчи, слушай, а! Людей кушать не могу! Еще раз скажешь – знать тебя не хочу!
– Разборчивый! Видал, каким скоро будешь?! Голый, синий, главное – мертвый!
– Какой буду, такой буду! Людей кушать не хочу!
Упоров слушал молча. Он предполагал, что этот полуразвалившийся барак может их всех пережить. Попробовать все объяснить заключенным? Разобрать барак и с кольями пойти на пулеметы? Кто-то обязательно вложит… Да и пулеметы не пройти. Барак не обязательно ломать, не обязательно. Зачем? Он сухой, как солома. Его высушил ветер. Сухой…
– Стоп! – выдохнул он вслух, и двое, перестав спорить, уставились на него, ощутив живое присутствие интереса. Они подвинулись друг к другу. Тень стала общей.
– Так что хранится в том сарае?
– Керосин. Разный бутор, нам не сподручный. Бежать надо, Вадим! Бежать! Не хрена пудрить мозги! – Летучий взгляд его метался по сторонам, ни на чем не задерживаясь.
Упоров перебил:
– Мы не бежим. Все равно поймают, поставят у доски почета, как тех троих. Надо спалить этот гроб. Поджечь бараки! Ветер снесет огонь на караульное помещение…
– Ты… – Опенкин не мог найти подходящие слова, – ты прямо это, в рот конягу шмендеферить, гений какой-то!
– В бараках люди, их надо предупредить, – предложил Ираклий, глянув на зэков, понял, что сказал глупость.
– Федор, ты идешь?! – окликнул Вадим.
– Спрашиваешь?! Ну, и фраер нынче пошел отчаянный. Другой вор позавидует.
Они по одному исчезли от печи. Крались вдоль нар, стараясь не попадать в узкие полоски лунного света из оконных щелей. Бесшумно вошли в подсобное помещение. Ираклий держал решетку. Упоров выламывал скобой ржавые гвозди. Первым прилип к подоконнику и соскользнул во двор Опенкин. Через минуту его голова возникла из темноты:
– Мотай портянки на сапоги: скрипучие шибко. Сидор оставь!
Вдоль стены крались на четвереньках, ловя за воем ветра каждый посторонний звук. Вадим не дополз до угла с метр и замер, усмиряя расходившееся дыхание.
За углом таилась опасность. Он думал о ней, как о живом человеке, напряженно сжимавшем автомат… Предчувствие не обмануло: человек стоял, приплясывая на ветру. До него было метров десять, не больше. Ираклий молча протянул к Опенкину раскрытую ладонь, вор сунул ему нож. Он полежал совсем немного, вернул нож обратно, Федор с одобрением показал ему большой палец. У всех сразу поднялось настроение. Грузин неслышно поднялся, выскользнул из-за угла. Пошел, чуть надвинув на глаза шапку, ступая на носки. Ему удалось пройти больше половины пути, прежде чем скрюченный охранник увидел выросший из ночи силуэт арестанта.
– Ты! Ты! – оцепенело замямлил он, пытаясь сдернуть с плеча ремень автомата.
– Т-с-с! – прижал к губам палец грузин. Словно тугая пружина сработала внутри его тела: он выпрыгнул на уровне головы часового, пяткой ударил в лоб! Соучастник – ветер тут же скрутил звук, вытянул и отнес в дальний угол зоны.
Ираклий вытряхнул охранника из тулупа, с блаженной улыбкой забрался в теплую овчину.
– Я их покараулю. Они в бане гужуются.
Потом поднял автомат и перевел затвор на боевой взвод.
Опенкин справился с замком без хлопот. Зэки не зажигали спичек: бидон с керосином нашли по запаху.
Ираклий прикрыл тулупом охранника, снял с автомата диск и спрятал под доски.
– Может, подожжем? – кивнул на баню Опенкин…
– Не надо. С карцера замок сними.
На земле застонал часовой, разговор сразу смолк…
– Т-с-с, мент очнулся. Крепкий, гад: каблук его не берет.
После чего расчетливо пнул солдата в челюсть. Охранник затих.
– Теперь не скоро разговорится.
– Одеваются! Одеваются! – заспешил Ираклий. – Двое уже в сапогах. Пошли, ребята!
– Я подпалю первый барак, – сказал Упоров, – Ираклий – второй, ты, Федя, третий. Сейчас льем. Считаем до ста и поджигаем одновременно! Ну, мужики, не знаю, чем это кончится, но желаю удачи!
…Огонь родился не сразу. Прежде он мелко побежал по сухим доскам, подпрыгивая и смеясь, этакий веселый хулиган, притих и неожиданно дал мощную вспышку, подбросив ввысь пропитавшиеся керосином опилки. Пламя закрутилось на месте, начало расти, как огромная змея из горшка заклинателя. Змея обвила угол барака, подстегнутая стремительным ветром, расплескалась на весь торец здания, выросла гудящей стеной, согнулась под ветром, багровея и набирая неудержимую силу. На крышу барака огонь обрушился, как ни странно, сверху. Он словно упал на нее, и крыша сползла набок, где рассыпалась на отдельные пожарища.
Ветер все плотнее и плотнее вбивал жар в глубокие щели, срывал куски толя, бросая горящие полотнища на казармы охраны.
Через час огонь охватил весь лагерь. Через шесть часов «Нового» не стало… Заключенные лежали на земле, прижатые к ней автоматными очередями. Свет погас, только огромные чадящие костры освещали безлесные горы. Скрипнула и завалилась набок вначале одна, затем другая вышка.
– Как же без охраны-то? – занудный Ведров толкнул в бок Культяпого. Культяпый не откликнулся: он только что умер.
День обещал быть плохим…
…Утром по команде «Встать!» с земли не поднялись пятнадцать человек. Старики, больные да сидельцы из новеньких, не догадавшиеся по неопытности прихватить на подстилку кусок толя или доску.
Трупы лежали в каком-то напряженном ожидании, словно и мертвые продолжали отбывать свой законный срок.
– К морякам! К морякам! – тыкал пальцем пожилой лейтенант.
– Их бы усих – к морякам! – рычал, постукивая покойников прикладом по голове, заспанный Стадник. – Злыдни, своих не пожалели. Девять голов тильки сгорело…
– Ваших сколько, земеля? – поинтересовался Опенкин.
– Четверо, – по инерции ответил Стадник, но, узнав вора, показал ему кулак и сразу же устало отмахнулся. – Выжил-таки, змей чахоточный.
Старшина подошел к лейтенанту и доложил без излишних формальностей:
– Вроде сдохли. Стрелять будем?
– Как хотите. Только побыстрей!
– Все куда-то торопятся, а порядок кто соблюдать будет? – ворчал Стадник, поставив автомат на одиночный выстрел.
Тем временем с покойников уже стащили рубахи, сапоги и даже кальсоны. Старшина методично выстрелил в грудь каждому, кроме Культяпого, чья грудь была занята портретами вождей мирового пролетариата: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.
Культяпого пришлось стрелять в живот.
Арестанты подвезли тачки, не торопясь погрузили в них покойников, повезли к озеру пополнять команду «моряков». Не успевшие окоченеть руки свисали с бортов дощатых коробов, прощаясь с бывшими земными товарищами по несчастью безвольным помахиванием.
– Досрочно освобожденные, – сказал вслед похоронной процессии Ведров, сербая простуженным носом.
– Не глумитесь, – попросил недавний сосед по карцеру. – На все Воля Божья.
– Чепуха! Было время, весь в загадках измотался, а Бога вашего не познал.
– Неверие есть духовная слепота. Пребывание на земле в том состоянии не наказуемо, ибо Вседержитель больных не карает…
– Вы кто такой, чтоб морочить людям голову?!
– Монах, – ответил просто блондин неопределенного возраста. Скорее всего, он был молодым.
– Что ж тогда Господь о вас не позаботился?! По знакомству мог бы оказать милосердие.
Блондин запахнул свое черное драповое пальто без пуговиц, с отеческим сожалением посмотрел на Ведрова:
– Вы не в том расположении духа, потому останетесь при своем упрямом мнении. Но сказано: «Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явное…»
– Да пошел ты! Все извилины заплел!
Монах не обиделся, что весьма удивило прислушивавшегося к их беседе Упорова. А Ведров и дальше продолжал выкрикивать полушепотом что-то о моральной трусости и опиуме для народа. Бывший сокамерник улыбнулся одними глазами и ушел в себя.
Он видел далеким зрением души угасающего от телесной ветхости отца Никодима и слышал его едва шелестящий голос:
– Уйми гордыню, брат мой, изгони, крамолу из речей своих. Паства должна знать одно: всякая власть – от Бога!
– От кого нонешняя, святой отец? – спрашивает молодой монах.
Отец Никодим молчит смущенно… Игумен искренне хочет, чтобы слуга божий Кирилл переплыл мутное житейское море без катастроф.
Кудрявая борода бесстрастного красавца лежит на литом кресте, белые руки скрещены на черной рясе, как два ангельских крыла, а голубые глаза ждут ответа. Молодой монах знает о доносе, написанном соседом по келье Лазарем при свете свечи, источающей медовый запах. Слогом мягким, но разящим. Знает о том и отец Никодим, но оба берегут свои тайны, дабы не приносить друг другу большего огорчения.
– Власть нынче антихристова, – решается на ответ Никодим. – Обличать ее воздержись: терпение дарует терпеливому мудрость…
– Благодарствую, святой отец мой. Только «возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад не благонадежен для Царства Божия», кое стремимся стяжать мы, с вами…
Старец перекрестил спину удаляющегося монаха, едва сдерживая слезы. Ему не дано совершить подвиг по причине крайней немощи, оттого жизнь, прожитая в послушании и служении, кажется какой-то незаконченной…
– …Смирно! – гремит на студеном ветру хриплый голос злющего, как собака, лейтенанта.
Это прошлого не сразу покидает отца Кирилла, он еще улыбается своим воспоминаниям и немного похож на счастливого человека, позабывшего свое имя.
– Смирно, сука небритая! – кричит на него окончательно взбешенный лейтенант.
Упоров дергает монаха за рукав черного пальто, тот медленно возвращается в действительную жизнь. Закопченные лица зэков поворачиваются в сторону появившегося из обгоревшего рубленого дома начальника лагеря с таким подкупающе интеллигентным и одновременно жестким лицом. Темные круги под глазами придают ему выражение какой-то недосказанности: майор похож на революционера – разночинца, возвращающегося после неудавшегося теракта.
Он кашлянул в кулак, поднял глаза, впечатление усилилось, даже грязные сапоги как бы подчеркивали его поколебленный душевный порядок.
– Бандиты, совершившие поджог, находятся среди вас, – опечаленный голос не дрожал. В нем еще осталось достаточно воли. – В результате их кровавого преступления погибли 25 человек, в том числе 18 ваших товарищей. Пусть каждый из вас спросит у себя – заслуживает ли это наказания?
Этап загудел.
– Пусть ответ даст ваша совесть. Они так или иначе будут найдены. Долг тех, кто желает заслужить досрочное освобождение, назвать их имена. Мы будем ждать.
Они ждали сутки. Голодные заключенные сбились у тухнущих костров, жуя заплесневелые сухари. Утром умерли еще четверо, у одного из груди торчал огромный гвоздь. Стадник пристрелил их менее охотно, а целясь в заколотого гвоздем, сказал:
– Этот знал злыдней…
– Чого ж мы уси должны лягать в могилу, гражданин начальник?! – затравленно озираясь по сторонам, спросил вислоухий казак, прирезавший но пьянке родного брата. Из четверых стоящих подле него бандеровцев только один сочувственно поддакнул. Это взбодрило казака:
– За що страдаем, братцы?! Аль жить никому не хотца?! Выходи, колы виноваты!
– Верно! – поддержал казака идейный педераст с веснушчатым бабьим лицом. – Мы не желаем отвечать за чужое преступление!
– Не копти, Маруся, – одернул его бывший командир танкового батальона. Правая часть лица танкиста парализована, левая обожжена. – Из этой зоны живьем не уйдем.
– Дело к теплу. Выдюжим! Давай, выходи, поджигатели!
Упоров туже запахнул полы телогрейки и пощупал большим пальцем лезвие опасной бритвы, подаренной Каштанкой.
«Это быстро, – думает он, одновременно ощущая биение крови в артерии на горле. – Одно движение… и порядок!»
Неподалеку от Вадима задыхался человек, вероятно, он хотел пройти вперед, но его начал колотить кашель, и кровь обагрила сухие губы. Опенкин с пониманием посмотрел на его плачевное состояние, протянул ему свой клетчатый платок:
– На, утри сопли, мужик.
Человек задыхается, острые лопатки бьются крыльями раненой птицы. Одет он, как говорится, не по сезону: в ветхое латаное пальтишко поверх рваной кофты.
– Худые дела, – покачал головой Опенкин. – Такое здоровье надо в карты проиграть.
– Нет уже дел, товарищ, – больной попытался улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, скорее даже не улыбка – гримаса боли. – Я – врач, все понимаю, а сделать ничего не могу. Надо еще подождать… – Он торопился высказать случайному слушателю самое сокровенное: – Ждать не хочется. Ничего не надо ждать!… Вы, я вижу, не потеряли здесь сердце. Вот конверт – письмо сыну. Отправьте, пожалуйста.
Каштанка стушевался от столь неожиданного доверия, враз утратив всегдашнюю привычку ерничать.
– Да, еще очки. Оправа золотая. О каких пустяках я говорю?! Простите. Но все равно, возьмите.
– Бросьте вы, доктор! Нехай меня казнят – отправлю! Хотите: я вам свой гнидник дам, а вы мне – свой шикарный макинтош?
Доктор закашлялся, благодарно улыбнулся взволнованному вору. Затем, худой и узкоплечий, он протолкнулся сквозь бандеровцев, осторожно похлопав по плечу самого широкого из них, загородившего ему путь:
– Разрешите.
– …Я знаю, кто «петуха» пустил! Здесь они, поджигатели!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51