– Мне разницы нет, какой у нас социализм, – Упоров поднялся, махнул рукой Волкову, чтобы он следовал за ним, – свободу надо вырвать "у этой кодлы.
– Пашешь-то ты, один хрен, на его, родимого, на развитой, – продолжал выговаривать вслед еще не остывший от перенесенной обиды Никанор Евстафьевич, – Ишь, какие ловкие: волка работать заставили Прям – цирк!
Но все это было только начало, из которого закрутилось большое и опасное дело. Начальник лагеря «Золотинка», теперь уже полковник Оскоцкий, прочитав про успехи бригады Упорова, через голову начальника отправил в Москву бумагу, в коей объяснил вредность подобных экспериментов; люди, которые в ней собраны, в большинстве своем исправлению не подлежат, о чем он, как коммунист, молчать не может. К письму полковник приложил аттестацию некоторых членов бригады во главе с бригадиром.
А так как тень легла на крупное начальство, из Москвы послали важного чиновника, чтобы он нашел правых и виноватых, естественно, опираясь в своем расследовании на мнение местных партийных органов.
Проверяющий приехал уже весной, когда на ближних озерах просел посеревший лед, а по берегам мутных говорливых ручейков забегали длинноногие кулички.
Переболевшая долгой, суровой зимой природа возвращалась к жизни под шумное многоголосье устраивавших свое жилье птиц. Даже зэки немного ожили, хотя их беспощадно косила цинга.
Впрочем, настоящая весна, так иногда случается на Колыме, наступила в один день. Вспыхнуло солнце, вспыхнула робкая зелень на южном склоне хребта, по которому ранним утром протрусила всклокоченная после спячки медведица в сопровождении двух медвежат.
В тот день он и появился, большой породистый полковник в кожаном пальто на цигейковом подкладе. Такой значительный, что рядом с ним сам начальник управления в своих бакенбардах выглядел обыкновенным старшиной.
Зэки видели его один раз перед разводом. Он шел одиноко независимый, переступая лужи. Пальто, как у боевого полководца, нараспашку, чтобы каждый желающий мог видеть плотный ряд орденских колодок на темной зелени мундира.
Полковник думал о песцовой шубе для жены и лисьей для дочери заместителя министра.
Семнадцать с половиной тысяч заключенных рассматривали его с застарелой надеждой на изменения.
И Зяма Калаянов, считавшийся среди блатной публики почти ясновидцем, сказал, сплюнув сквозь золото двух целых зубов:
– Если эта важная птица замутит поганку, – полетят головы.
– Чо ты буровишь, Репин сраный?! – оборвал его злой Гарик Кламбоцкий, получивший вместо обещанной русалки – Сталина с рыбьим хвостом и куском вуали, кокетливо закрывавшей левую щеку. – Не обманывай людей: это – финансист.
– А ордена?! По-вашему, он их выиграл в очко у маршала Конева?!
…Главных разговоров за дверью кабинета начальника колонии так толком никто и не узнал, но когда инспектор начал трясти перед носом Губаря личными делами членов бригады Упорова, полковник сказал, не убирая птичьих глаз с заколебавшегося взгляда гостя:
– Они – преступники. Они отбывают наказание, – голос старого чекиста был вкрадчиво недобрым. – Критерием их исправления, пусть даже имитации исправления, является конкретное дело. Оно есть. Таких показателей в проходке шахт Колыма не знала. Вот отчет о деятельности бригады.
Инспектор даже обрадовался, что можно убрать глаза из-под этого птичьего взгляда, и стал читать отчет.
– Боюсь, за производственными показателями мы не видим человека. Так сказать, его идеологической наполненности.
– С нас спрашивают золото. Вы и ваше начальство интересуетесь только теми показателями, которые перед вами. Поступил донос – отношение поменялось. Этим летом часть бригады будет работать на поверхности. Своими силами, без ущерба для плана, отремонтировала четыре бульдозера.
Хозяин Крученого поднялся, чтобы закончить уверенно и просто:
– Есть золото. Хорошее, без серьезных срывов, поведение, и кто знает – не привьет ли это состояние вкус к нормальной жизни в будущем.
– Партия учит нас смотреть глубже, не терять бдительности, сталкиваясь с внешним благополучием.
– Мудрая мысль, – кивнул без особого энтузиазма начальник управления Дочкин. – Давайте поедем и посмотрим на лучшую бригаду Колымы перед тем, как ее разогнать…
– Ну, что вы говорите?! Так уж сразу разогнать! – полковник решил, что песцовая шуба для жены обеспечена, не стал перегибать палку. – Составчнк, согласитесь, не блестящий. Но ведь работают же, черти полосатые! Ваши доводы мне кажутся более убедительными, нежели…
– Донос полковника Оскоцкого?
– Дело не в названии. Привлекательна сама идея: ориентир, зажечь маяк. Райком партии как отнесся?
– Положительно. Поддержал полностью.
– Да нет. Конечно же, это интересно, братцы! Привыкли работать с оглядкой, а Владимир Ильич не уставал повторять слова о творческой инициативе масс.
На пороге кабинета без стука появился адъютант, держа ладонь у блестящего козырька фуражки, доложил:
– Машина подана!
Инспектор бодро зашагал к вешалке, а оказавшись на крыльце, с наслаждением втянул в себя пахнущий тающими помойками воздух:
– Это же не воздух – колымский бальзам! Завидую вам, ребята!
– Место начальника лагеря вас устроит? – шутливо спросил Дочкин.
– Хи! – полковник изобразил на лице грусть. – Кто меня отпустит? Работы невпроворот, хотя и зовет Колыма – матушка, но долг есть долг…
– Я вас понимаю, Петр Мокеевич, – сочувственно кивнул начальник управления. Холодные глаза его говорили совершенно о другом.
В рабочей зоне к остановившемуся «ЗИМу» подскочил капитан Серякин:
– Группа охраны, товарищ полковник!
– Лишнее, капитан, – Дочкин подумал и сказал: – Значит так, вы – с нами. Солдаты – в машине. И побыстрей найдите бригадира.
Упоров появился вскорости. Остановился метрах в пяти, вытер ветошью ладони, – ветошь положил в карман.
– Подойдите! – приказал Губарь. – Вот тог самый бригадир, Петр Мокеевич.
Петр Мокеевич внимательно посмотрел в успевшее загореть лицо зэка и осторожно, словно тот сидел в клетке, протянул руку:
– Ну, здравствуй, Вадим Сергеевич!
– Здравствуйте, гражданин начальник!
Сквозь розовый атлас кожи Упоров почувствовал легкую дрожь в пухлой ладони полковника, нарочно придержал ее, чтобы продлить самодеятельную муку гражданина начальника.
Руку инспектор все-таки освободил, тут же прижав ее к сердцу, попросил валидол:
– Мотор пошаливает.
Положил под язык протянутую адъютантом таблетку и сказал:
– Вот она, чекистская доля. Это и ваше будущее, товарищи.
Прием был давнишний, проверенный, действовал безотказно.
– Может, вернемся, Петр Мокеевич?
– Боже избави! Мы приехали работать, и пусть этот приятный молодой человек познакомит нас с деятельностью бригады.
– Пойдемте! – вдруг решительно сказал Упоров. – Видите – полигон? Через три дня начинаем мыть. Вскрыли в прошлом году. Возьмем где-то около двадцати килограммов золота.
– Верхний полигон, мне сказали, богаче?
– Богаче, гражданин начальник, – согласился зэк. – Но куда девать низ? Он кончит нижний блок.
– Надеюсь, вы рассчитываете не на глазок?
– Согласовано с геолого-маркшейдерский службой. Не самовольничаем.
Инспектор не преминул указать:
– Самовольство – дорога к преступлению. Согласованная инициатива – вот что необходимо людям, сознательно вставшим на путь исправления. Когда будет готов второй прибор?
– Завтра к вечеру, гражданин начальник.
Зяма Калаянов отбросил с потного лица защитный щиток и спросил у московского инспектора:
– Чем интересуетесь, гражданин начальник?
Петр Мокеевич оглядел свиту, весело ответил:
– Вами, дорогой товарищ. Не знаю уж, как вас зовут.
Зэк вытер о брезент штанов руку, но, поймав свирепый взгляд капитана Серякина, открыл в улыбке золотые зубы, а руку спрятал за спину:
– Очень приятно! Член передовой бригады Зяма Калаянов. У вас, случаем, закурить, чего доброго, не найдется?
Проходящий мимо Гнатюк опустил защитный щиток, и Зяма к своей просьбе больше не возвращался.
Желтое пламя резака шаркнуло по намеченному мелом контуру, металл закипел тягучей малиновой пеной с черной пустотой посередине.
– Он будет наказан, – коротко ответил бригадир на вопросительный взгляд полковника Губаря.
– Даже так! – инспектор, по-видимому, был доволен решительностью бригадира, но для порядка заступился за Зяму. – Мне кажется – можно обойтись замечанием на первый раз.
– Бугор! – высунулся из кабины бульдозера Гарик Кламбоцкий. – Соляра кончается. Шевели рогом, начальник!
– Знакомое лицо, – произнес задумчиво инспектор. – Он случайно не работал в аппарате ЦК?
– Нет! – не сдержавшись, прыснул Дочкин. – Он работал в цирке. Знаменитая труппа «Летающие звезды». Отбывает наказание за ограбление банка.
Все было именно так. Начальник управления мог добавить и некоторые подробности суда над неудавшимся «медвежатником», когда в последнем слове старик развел руками, произнеся одну фразу:
– Номер не удался…
И сел на скамью, показав прокурору язык через щель от потерянных на допросах зубов.
Сейчас язык прикрывал ту же щель, смиряя свист в словах, а бывший артист явно желал быть узнанным.
– Что с солярой? – встревоженно спросил Губарь.
– Все в порядке, гражданин начальник. Просто вольничать не даем. Пусть знают – соляры в обрез.
– И пусть не позволяет себе подобных выкриков, – инспектор был явно смущен своим промахом. – Что это значит – «шевели рогом, начальник»? Вы с ним построже!
У Упорова свело челюсти, но Вадим нашел в себе силы, чтобы не сдерзить, при этом глаза у бригадира стали какими-то отсутствующими, словно он смотрел в себя.
– Простите, гражданин начальник, но, как я понимаю, заключенный Кламбоцкий не папиросы у вас просил. Заключенный Кламбоцкий болеет за судьбу государственного плана…
– Прекратите, Упоров, – остановил зэка полковник Дочкин.
– Постойте! Постойте! – Петр Мокеевич обнял Дочкина за плечи. – Пусть продолжает. Вот сейчас я вижу воочию – все происходящее не спектакль, а живое дело. Понимаете, товарищи, – живое! Заключенный болеет за план государства. Он себя не отделяет от общих забот страны.
«Сука скользкая!» – ругнулся в душе Упоров.
– …И еще я обратил внимание на профессионализм членов бригады. Вы располагаете всеми профессиями…
– Кроме охранников, гражданин начальник.
– Что? Не понял…
– Я сказал – «кроме охранников». Мы же – заключенные.
Полковник улыбнулся, чуть отклонившись назад, похлопал бригадира по плечу:
– Работаете с настроением. Так и продолжайте!
Кстати, что делает в бригаде этот самый? Ну, этот, черт бы его побрал!…
– По всей вероятности, речь идет об отце Кирилле, – подсказал капитан Серякин.
– О заключенном Тихомирове.
– Совершенно верно. Покажите-ка мне святошу. За него патриарх ходатайствовал. Мракобесие пытается всплыть из небытия… Времена! От него хоть какая-нибудь польза есть?
«Польза?» – вопрос останавливается в сознании бригадира, и он понимает – инспектор спросил его о личном, о том, что никак не разрешается простой житейской формулой: хороший – плохой, а поднимается над пошлой грязной жизнью и требует от тебя поднять голову, взглянуть на небо, как на вечную твою Родину, почувствовать то, что никогда не обретет словесную форму, ибо оно не выражаемо. Просто присутствует, напоминает о себе с укором, когда необходимо ради дела покривить душой или дать кому-нибудь в морду. Ты всякий раз противишься тому, чтобы странное то чувство не свило в твоей душе постоянного гнезда, а оно появляется непрошеным гостем – многоболезненное, безгласное… тогда хочется прогнать Монаха, закричать на него со всей страстью озлобившейся или перепуганной души. Но ты молчишь…
Отец Кирилл – твой выбор. Однажды он сказал: «Иуда был призван к апостольству, но выбрал предательство». А ты не спал всю ночь: боялся предать себя, решал, и утром Гнус не попал под «случайный» обвал. Монах разделил тебя жестоко, как ударом меча, на две половины: жаждущая преображения душа не в состоянии принять твоих расчетливых, холодных действий, а ум не хочет спуститься в сердце за советом.
Надо бы прогнать Монаха с глаз, так ведь он все равно останется при твоей беспризорной душе…
– …Заключенный Тихомиров работает на совесть, гражданин начальник, – Упоров осмотрелся и указал в сторону мастерских. – Вон он, гусеницу собирает.
– Я смотрю – отъелся попик, – сказал инспектор.
И было непонятно: доволен он тем фактом или раздражен.
– На фотографии – прозрачный.
– Прозрачный у нас работать не может, гражданин начальник: рекорды даются сильным.
– А Дьяков? Как тот ворюга трудится?
– Порядок общий, гражданин начальник. Готовит инструмент, таскает башмаки, по возрасту только в шахте работать не может. Хотите убедиться?
Бугор блефует. Об этом знали все, кроме московского инспектора, и все разом замерли, рассеяв внимание на другие объекты.
Петр Мокеевич думал о шубах. Он прозевал общее настороженное состояние, позволив себе, однако, помолчать для видимого размышления. Упоров слушал отрывистые удары собственного сердца…
– Надеюсь, у вас есть показать что-нибудь более интересное, нежели работающего урку?!
– Хотите взглянуть, как водит бульдозер потомственный грузинский князь?
– спросил Губарь, разобравшийся в хитростях инспектора.
– Князь? Хм… Любопытно. Если он, конечно, не родственник Берии.
– Я же сказал – князь, товарищ полковник.
– Хорошо. Кстати, как-нибудь напомните мне о маленькой просьбе заместителя министра.
– Николая Николаевича? – Дочкин щелкнул каблуками. – Считайте просьбу выполненной!
– Ох, уж эти мне колымские кудесники! – распахнул пальто Петр Мокеевич.
– Для них загадок не бывает. Ну, так где ваш бульдозерный князь?
– Ираклий! – крикнул Упоров.
Занятый сборкой гусеницы, грузин отложил в сторону гаечный ключ, распрямился, что-то сказав отцу Кириллу, посмотрел на бригадира. Только на него, мимо золота полковничьих погон, мимо сразу насторожившегося Серякина.
– Покажи, как работает бульдозер.
Грузин ничего не спросил. Повернулся, пошел легкой походкой с тем неуязвимым, доставшимся ему от предков – диковатых властелинов гор – спокойствием, которое возможно получить только по крови. Подошвы кирзовых сапог едва касаются земли, от чего создается впечатление почти нереальной воздушности передвижения.
Уже когда зэк стоит на подножке кабины, Упоров вспоминает, что Ираклий тоже видел во сне черную свечу, перед тем как по ходатайству рода Церетели Берия заменил ему высшую меру наказания на четверть века каторжных работ.
«Знаешь, – говорил он, не поднимая длинных ресниц, – она стояла передо мной всю ночь, а загорелась только под утро. Черную свечу зажег черный человек. Я остался жить. И живу несветло…»
«Ты зажег свою свечу сам, но тоже живешь несветло. Ее нельзя покрасить в белый цвет: пламя останется черным. А белые свечи так беспомощны… они похожи на детей, которых следует беречь, защищать до конца жизни. Такое долгое, долгое детство. Сейчас что-то должно произойти!»
…Потом из кабины выпрыгнул Гарик Кламбоцкий.
Он сделал это, как положено цирковому артисту, крутнув сальто над грудой корявых, обглоданных жадным ветром корней.
Бульдозер развернулся куда быстрее, чем это делал Кламбоцкий, не теряя инерции, пошел вдоль кромки полигона, подхватывая ножом отвала подтаявшие торфа. Нож срезал дерн у подножия громадного валуна, подтолкнул его так осторожно, что валун плавно покатился по едва заметному склону.
– Мастер! – похвалил инспектор. – Надо всех князей пропустить через зону и научить работать. Мысль?
Ему никто не ответил, потому в что в это время бульдозер поднял отвал, соблюдая предельную осторожность, перевалил борт полигона и покатил прямо на начальство…
Серякин бросил взгляд к Упорову. Тот заметил его вопрос, ничего, однако, не ответил, продолжая смотреть в сторону ревущей машины. Угроза возникла неожиданно, точно летняя гроза, упавшая на землю с еще недавно сияющего неба. Из-под гусениц ударил плотный град камней, ссекая хрупкую прошлогоднюю полынь. Стоящим в куче людям оставались секунды на то, чтобы увидеть, понять, защититься. Никто, кроме капитана Серякина, ими не воспользовался. Капитан – он всегда не доверял кавказцам – успел сунуть руку в коричневую щель кобуры. Мушка ТТ нашла голову Ираклия за замызганным грязью стеклом, разделила прямой черточкой тонкую переносицу князя в тот момент, когда он осадил грохочущую машину…
Бульдозер подался вперед, с натягом потянулся за скрипом рессор, нехотя остановился. Ираклий сделал вид, что не замечает изготовившегося капитана, дружески улыбнулся Упорову.
– Что еще будем показывать, Вадик?
– Ничего. Спасибо, Ираклий. Впрочем, обожди. Покажи фокус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51