Уже майором.
– Поздравляю, гражданин начальник! А нас, говорят, на место хотят суки поставить?
Серякин поморщился, собрался было что-то сказать, но осекся и, помолчав в раздумье, осторожно объяснил:
– Они заявили – будут работать лучше. Слова в план не положишь. Хотя поддержка у них солидная.
– Морабели?
– Важа Спиридонович, скорее всего, станет партийным секретарем Управления. Его отдел ликвидируется. Тебя он не любит активно, и постарайся меня больше ни о чем не спрашивать. Сохраните себя в прежнем качестве.
– Силы на исходе, Олег Степаныч…
– Ну, это уже ваши заботы, Упоров!
Сказано, пожалуй, излишне резко, и наладившийся непринужденный разговор теряет тепло, как тухнущий костер. Остается только горьковатый дым воспоминаний о приятном общении. Он думает о Натали, не держа сердца на новоиспеченного майора, который в запале сказал немного лишнее. Все суета, что не есть любовь.
Его любят. Он улыбнулся Серякину:
– Вечно вам настроение порчу, гражданин начальник.
– Может, я специально сержусь, чтобы ничего тебе не рассказывать. Да ладно уж! Документы на твоих ребят готовят выборочно.
– Бригада, гражданин начальник. Ее делить нельзя: большое дело загубим. Всем возможность была обещана…
– Ты меня не агитируй. Партия у нас – ум, честь и еще черт знает что!
– Спасибо, гражданин начальник. Поищем ходы. За нашу скромность не извольте беспокоиться.
– Пока повода не было…
Не попрощавшись, он пошел к газику, тарахтевшему у штабелей только что привезенного крепежа, а бригадир снова вернулся к лопате. Древко прогибалось под тяжестью мерзлых комков. Потом опять все выходили из шахты, и вздрагивала земля.
– Тащи крепеж! – кричит Гнатюк.
Рот белый, обесцвеченный. Звук дребезжит в холодной трубе, бьется о блескучие стены, ломается, точно тонкий ледок.
Еще когда Гнида был живой, он говорил, сплевывая под ноги Лысому:
– Какой крепеж?! Мерзлота – она прочнее цемента! Зря тратим на страх силы.
Гнида погиб под самой надежной, но все-таки обвалившейся мерзлотой. После чего новый бугор сказал:
– Крепеж – по инструкции. Сам поленья пересчитаю. Кто скроит – тому ребра сломаю!
«Сами не побережемся, на хрена мы кому нужны?! – думает он, шагая по ледяной дороге в зону. – Им, шакалам, только золото подавай. И того мало! Еще человеку следует подползти, лизнуть хозяйский сапог. А хозяин уже решит: исправлен ты или следует исправлять далее. Любите врагов ваших…»
Бригадир скрипнул зубами.
– Колонна, стой! – поднимает руку старший лейтенант Барабулько, выполняющий обязанности начальника конвоя. До зоны остается метров сто, но там, у вахты, идет сортировка нового этапа. Это надолго. Этап начинает уплотняться, промерзшие зэки жмутся Друг к другу. Скопище людей становится похожим на замерзающего монстра, сжавшегося в трясущийся клубок.
– Не раньше, не позже подвалили. Поморозят сидельцев!
Упоров, приплясывая, думает с отчаянным весельем: «Взял бы Господь, наступил, чтоб сразу – без мучений!» Поднял голову, увидел Его огромную, утыканную яркими звездами пятку. Она, круглая и плотная, мчится к земле, чтобы уничтожить все это безобразие.
Только – чвак! А потом… Взлаяли псы в конце этапа.
Следом раздались возмущенные голоса:
– Куды прешь?! Лучше других, что ли?!
– Эй, гражданин начальник, мы же первые стояли!
Параллельно замерзшей колонне, не снижая шага, шла еще одна – из соседней рабочей зоны.
– Шире грязь – дерьмо плывет!
– Суки ломятся! У них – свои коны с начальством.
Начальник конвоя, коротконогий капитан с вислыми заиндевелыми усами над улыбающимся ртом, остановил свой этап вровень с первым. Барабулько вытянулся и козырнул:
– Здравия желаю, товарищ капитан!
– Пропусти нас, Барабулько, – не отвечая на приветствие, сказал капитан, – в клубе – оперетта, а сколько еще здесь проторчишь – неизвестно.
Старший лейтенант неуверенно затоптался на месте Упоров повернулся к офицерам и сказал:
– Люди – замерзли, гражданин начальник. От нас порядка требуете, а сами…
– Молчать! – заорал капитан и подкатил к зэку на кривых ногах, будто на колесах. Нос – пикой над усами, глаза сверкают. – Это ты, Упоров?! Все бунтуешь, сволочь!
Но бригадир уже не видит и не слышит капитана… во втором ряду медленно, со значением повернулась в его сторону укутанная башлыком голова. Лицо находилось в полуобороте. Вадим вспомнил, чье это лицо…
– Зоха, – сказал одним дыханием Фунт, – не стоит заводиться.
Капитан проследил за взглядом Упорова, тоже о чем-то подумал или уже заранее знал, как ему поступить. Перестав ругаться, прошел вперед, махнул рукой конвоирам:
– Идите к костру! Проводники с собаками, останьтесь!
Немного погодя, когда силуэты конвоиров замаячили у большого костра, со второго ряда сучьего этапа гортанный голос произнес, убежденный – его вопрос найдет адресата:
– Ты еще жив, сын шакала?!
Вадим не оглянулся на чечена. Вопрос повис и, кажется, плавает в холодной тьме, дразня хищное любопытство холодных, злых зэков и возвращаясь к нему в уши в многократном повторении: «Ты еще жив?? Жив…»
Никанор Евстафьевич подвинул Ираклия, встал слева от Упорова, держа правую руку за бортом бушлата.
Фунт наклонился, извлек из-за голенища распрямленную в кузнице скобу, а Ключик вытащил забурник. Суки тоже готовились к схватке, явно надеясь на свой перевес в силе и нахальстве. Они знали, кто стоит за их спиной, и могли себе позволить недозволенное.
– Тебе говорят, Фартовый, – голос стал жестким, – Тебе – жалкая тварь.
Вадим почти физически ощущал, как его топчет уверенный в своем превосходстве Зоха, и знал – молчание есть начало конца: ты не можешь достойно ответить на оскорбление. Ты – никто! Тебя просто нет среди этих людей, преклоняющихся перед большой силой и большой подлостью. Здесь христианские заповеди не работают.
В голове – как насмешка: «Любите врагов ваших» и как приговор – «он тебя убьет…»
– …Менжанулся, гнида! Очко склеилось у комсюка! Раздвинем, как изловишься!
Это кричит тощий плюгавенький зэк с запавшими губами, в обрезанной солдатской шинели и больших калошах поверх валенок.
«Тут втемную не проканаешь. Драться надо, парень».
Он развязал веревочки на ушанке, осторожно намотал на правый кулак носовой платок. Расслабленно встряхнул плечи. И говорил без рисовки, как будто обыкновенному порчаку объяснял, кто он есть на самом деле:
– Ты – гнойное существо. Иди сюда, звериная рожа!
– Теперь он тебя заделает глухо, – прошептал без сожаления Гнус. Ответить ему не было времени, да и не хотелось.
Обнажив кинжал, Зоха поманил к себе Упорова.
Кинжал был тот самый, каким он проткнул насквозь в карантинном бараке Заику. Каторжане образовали плотный круг. У него еще оставалась маленькая надежда – охрана остановит драку. Но когда Гарик Кламбоцкий сунул ему в руку скобу, Вадим оставил надежду, понял – выбирать не из чего.
И мелькнула в голове какая-то рифма, строчка стиха, сочиненного в детстве, ко дню рождения отца. А еще было просто страшно и не хотелось умирать… Всего так много, что и не понять: как оно все уместилось в такие короткие мгновения. Потом – чувство бессилия, тайное раскаянье, чад черной свечи. И он делает решительный шаг вперед.
«Любите врагов ваших…»
Перед ним стоял убийца, окаменевший в безнаказанности палач. Не разминешься, не отступишь: ударит в спину так, что кончик лезвия кинжала выйдет под левым соском… Надо драться!… Окончательное решение принесло равновесие и трезвость, но внешне Вадим выглядел немного растерянно.
Они начали.
Держа кинжал у колена, Зоха шагнул вперед. Упоров не шевельнулся. Чечен сделал ложный выпад, тогда он отпрыгнул, потому что тут же последовал настоящий удар, снизу. Зоха двигался на него, утрамбовывая огромными ручищами воздух. Вадим ударил и промахнулся. А промахнувшись, знал – сейчас последует ответный тычок без замаха. Он изогнул кошачьим движением тело, оттолкнувшись от того места, куда должен дернуться кинжал. Лезвие било именно туда. Оно, как масло, проскочило бушлат, хватив скользком по ребру, и, протащив на себя тело зэка, уронило на землю.
– Поднимайся, козел! – потребовал Зоха. Он стоит над ним, подпирая головой небо, предвкушая торжественный миг мести.
Упоров вскочил. Холодный воздух прет сквозь дыру в бушлате, а теплая струйка крови бежит по животу в пах. Так уже было…
Мир сузился до размеров человеческого круга, и только в твоих силах раздвинуть его или остаться посредине, лежа с распоротым животом.
«Пусть будет так, но пусть дрогнувшим будешь не ты!»
Зоха ударил. Кинжал еще раз прорезал бушлат, еще раз вильнул, подобно рыбе, избежавшей встречи с острогой. Горящий взгляд палача толкал его спиной на сучью стенку, а губы бормотали что-то неясное, должно быть, горец читал приговор.
Следующий выпад он засек своевременно. Левой рукой сбросил с головы шапку в лицо Зохи, как во вспышке, увидел белое лезвие, убрал живот в сторону, скрутив в развороте позвоночник, и со всего маху, при обратном раскруте, опустил скобу на проскочившую мимо цели опытную руку убийцы. Железо согнулось, захлестнув широкое запястье. Нож он увидел еще раз, лежащим на земле. Уже в осознании собственного спасения, в восторге уцелевшей жизни бьет левым крюком в искаженное болью лицо соперника. Хак! Кулак прорвался сквозь что-то твердое.
«Теперь не встанет, – устало думает он, переступая хрипящее тело. – Ты не сдался, а ведь хотел…»
Стоящие по кругу лица скованы общим недоумением, пока он надевает шапку, еще никто не верит в произошедшее, только чуть погодя капитан – осетин кричит:
– По местам! Конвой стреляет без предупреждения!
«Они все видели, – зэку хочется плакать от злости, – свиньи! Свиньи, они все видели! Они надеялись на твой конец…»
Начальник конвоя наклонился над Зохой, поднял голову, спросил, дергая кончиком носа:
– Чем ты его ударил, Упоров?!
– Спектакль вам сорвал, гражданин начальник? Думали – убьет меня?!
– Молчать, негодяй! Шагай за мной! – командует капитан. – Сейчас тебе будет спектакль, бандитская рожа. Человека изувечил!
Все это выглядит уже комично, однако Упоров на всякий случай пятится от капитана,…в спину упирается дуло автомата. Он останавливается… Кто-то отталкивает солдата, кто-то задергивает его в строй, и Вадим уже среди своих, возбужденных нежданной победой бригадира каторжан.
А очередь над головами: тра-та-тата-рата-та!
– Ложись!
Натянув поводки, взревели продрогшие собаки, у костра – ни души, лучи прожекторов накрыли оба этапа.
Барабулько бежит, придерживая на ходу расстегнутую кобуру:
– В чем дело?! Что произошло?!
Старший лейтенант старается не смотреть на лежащего чечена, в глазах мелькает задиристое озорство.
– Заключенный Упоров искалечил человека Он – бандит!
– Кто пострадавший? – спрашивает почти весело Барабулько, хотя все видит сам и не может скрыть своей мальчишечьей гордости: «Знай наших!»
– Какая разница?! – капитан уже не на шутку рассвирепел. – Какая вам разница?! Совершено преступление! Ведите это дерьмо на вахту! Там разберемся.
Руки сами нашли себя за спиной. Его ведут к вахте сквозь одобрительные и угрюмые взгляды зэков. Он пытается отвлечься от всего, ни о чем не думать. Барабулько – чуть в стороне, шагает по его косой и острой тени на затоптанном снегу. Он чувствует тяжесть шагов лейтенанта. «Надо же, падла, на голову наступил» Голова сплющилась. Похожа на плоскую грушу…
В помещении вахты было жарко. Дежурный капитан Зимин, вернувшийся после осмотра пострадавшего, спросил, протирая очки мягкой бархаткой:
– Чем вы его ударили, Упоров?
– Гирькой, – потянулся заспанный старшина Страшко, – чем еще такое сотворишь? Гирькой. Рысковый ты хлопец, моряк.
– Не вас спрашиваю, Егор Кузьмич. Ну, так чем?
– Рукой, гражданин начальник. По – другому не дерусь.
Капитан изобразил на лице что-то неопределенно кислое. Прошелся вдоль скамьи, притоптывая сапогами, после чего иронично уставился на Упорова:
– Они тоже говорят – вы его рукой. Мне не верится. Врут.
– Люди рядом были, гражданин начальник.
– И я не без глаз. Кость раздроблена. Если бы такое сделала лошадь – поверил.
– Прызнайся честно – куда гырьку спулил? – просил Страшко. – За такое дело карцером обойдешься.
– Капитан Алискеров требует начать следствие… Я вынужден вас отправить в БУР.
– Нет моей вины, гражданин начальник.
– Так все говорят. Полная зона безвинных.
– Вас не убеждает? – Упоров обнажил кровоточащую рану на боку.
– Положите на стол предмет, которым вы воспользовались при самообороне, – капитан ему симпатизировал, это было очевидно.
– Да рукой я…
– Лжете! Мне неприятно от вас…
– Лгу?! – зэк защемил зубы. – Может, вас это убедит?
Он резко выбросил кулак и снес угол печки. Страшко одобрительно ойкнул, не дыша смотрел, как из образовавшейся дыры выползает дым.
– Ты… психа не справляй. Надо бы полегче его.
Такая дыра, здесь – дыра. Похожи, правда, капитан.
Опять распахнулась дверь, ругаясь, вошел Алискеров.
– Входите, полюбуйтесь: бунт! Отказываются идти в барак. Разбаловали бандитов!
Капитан Зимин надевает очки, говорит строго, но спокойно:
– Свободны, Упоров. Объясните людям – ваша невиновность установлена. Идите!
– До свидания, гражданин начальник. Печку когда чинить?
– Старшина распорядится. Идите, вам сказано!
Зэк прошел мимо озадаченного Алискерова, глянув на него без торжества остатками не исчерпанной в поединке ярости. Толкнул дверь вахты, а оказавшись на широком, скользком крыльце, увидел согнутых ветром, сжавшихся от долгого ожидания людей. Они качнулись к нему все вместе.
– Ура! – грянуло над Крученым.
– Отставить выкрики! – забеспокоился Барабулько.
– Будет вам, гражданин начальник, – успокоил его Иосиф Гнатюк, – мы порядок не нарушаем.
– Я что? Я ничего. Руководство может подумать…
– Руководство уже подумало, сказало: «Вин не виновен!»
Фунт молчал. Почти уже целый час смотрел в одну точку и слушал невыразительный, без всякого живого чувства рассказ пожилого вора Сосульки, который по полной своей старческой изношенности возвратился с Золотинки на Крученый после двухлетнего отсутствия.
Известно было – возвращаются с гиблого места лишь раскаявшиеся да вот такие не пригодные к общественному труду крахи с готовым билетом на Тот Свет. Других не выпускали, выносить – выносили, но с обязательной дыркой во лбу и вперед ногами.
День уже позевывал, тянулся к вечеру, кутаясь в спокойные, длинные сумерки.
Зэки сидели рядышком на низкой скамейке, прислонив спины к нагретой майским солнышком стене. Один молчал с полным ко всему безразличием, а другой полушепотом изливал душу, по-стариковски незлобно и занудливо. Временами его рассказ прерывался. Он закусывал золотыми зубами нижнюю губу, качал грязной головой, глядя на Граматчикова:
– Смотрю: вроде бы – ты! В то ж время подменный какой-то. Чужой. Да… нехорошо получилось. У нас тоже шибко хорошего мало было. Должно, наполовину в первую зиму вымерли. Сторожа наши за все пулей расчет вели. Мы их тоже сокращали, но не в том количестве. Перезимовали худо-бедно. Потесней бы жить, покрепче вору за вора держаться. Куды ж там?! Пожаловал этапчик с Широкого, в ем – полный комплект беспредела. Как полагается – резня началась. Ментам такое мероприятие на руку, плановое оно. Усмирить не успели тех лихих людишек, за своих принялись. Ржанникова знал?
Фунт кивнул, склонив вбок изувеченную шею, а после снова преклонил стриженный тупыми ножницами затылок к серым теплым доскам.
– Дружил он с Конотопом. Кажись – хохол, но определенно трудно сказать. Прыщеватый такой, злой. Грех и порок в нем сошлись родными братьями. Кто прознался за его сучье прошлое, ума не приложу. Сдается мне – с Ванино за ним характеристика пришла. Взяли мальца без хипиша при картежных делах, допросили чин по чину, приговор вынесли. Сидит, буркалы выкатил, немой, будто пень. Повели кончать в баню. Я еще пожалел стервеца, зарезать хотели. Ну да там такие исполнители были: пока до живого доберутся – вымучают человека. Давай, говорю, повесим паренька. Хряк рылом закрутил, но потом согласие дал – повесить. Петля – орудие проверенное. Ею святых на Соловках кончали, чтоб кровя не пускать. Как ни кровожадны большевички были, а святой крови стеснялись…
– Гони больше – «стеснялись»! – пробурчал с ухмылкой Фунт.
– А чо?! – возмутился Сосулька. – Не все ж они из бандитов. Мужики обыкновенные среди них тоже встречались. Со мной сидел один на пересылке, человек – человеком. Да и Гаранин в Пасху не расстреливал.
– Рассказывай! – перебил Граматчиков.
Сосулька шмыгнул тонким носом, улыбнулся закатному краешку солнышка, уплывающему за горбатую спину сиреневого хребта.
– Глянь, Фунтюша, какая красота на свете живет! В одном человеке ее нету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Поздравляю, гражданин начальник! А нас, говорят, на место хотят суки поставить?
Серякин поморщился, собрался было что-то сказать, но осекся и, помолчав в раздумье, осторожно объяснил:
– Они заявили – будут работать лучше. Слова в план не положишь. Хотя поддержка у них солидная.
– Морабели?
– Важа Спиридонович, скорее всего, станет партийным секретарем Управления. Его отдел ликвидируется. Тебя он не любит активно, и постарайся меня больше ни о чем не спрашивать. Сохраните себя в прежнем качестве.
– Силы на исходе, Олег Степаныч…
– Ну, это уже ваши заботы, Упоров!
Сказано, пожалуй, излишне резко, и наладившийся непринужденный разговор теряет тепло, как тухнущий костер. Остается только горьковатый дым воспоминаний о приятном общении. Он думает о Натали, не держа сердца на новоиспеченного майора, который в запале сказал немного лишнее. Все суета, что не есть любовь.
Его любят. Он улыбнулся Серякину:
– Вечно вам настроение порчу, гражданин начальник.
– Может, я специально сержусь, чтобы ничего тебе не рассказывать. Да ладно уж! Документы на твоих ребят готовят выборочно.
– Бригада, гражданин начальник. Ее делить нельзя: большое дело загубим. Всем возможность была обещана…
– Ты меня не агитируй. Партия у нас – ум, честь и еще черт знает что!
– Спасибо, гражданин начальник. Поищем ходы. За нашу скромность не извольте беспокоиться.
– Пока повода не было…
Не попрощавшись, он пошел к газику, тарахтевшему у штабелей только что привезенного крепежа, а бригадир снова вернулся к лопате. Древко прогибалось под тяжестью мерзлых комков. Потом опять все выходили из шахты, и вздрагивала земля.
– Тащи крепеж! – кричит Гнатюк.
Рот белый, обесцвеченный. Звук дребезжит в холодной трубе, бьется о блескучие стены, ломается, точно тонкий ледок.
Еще когда Гнида был живой, он говорил, сплевывая под ноги Лысому:
– Какой крепеж?! Мерзлота – она прочнее цемента! Зря тратим на страх силы.
Гнида погиб под самой надежной, но все-таки обвалившейся мерзлотой. После чего новый бугор сказал:
– Крепеж – по инструкции. Сам поленья пересчитаю. Кто скроит – тому ребра сломаю!
«Сами не побережемся, на хрена мы кому нужны?! – думает он, шагая по ледяной дороге в зону. – Им, шакалам, только золото подавай. И того мало! Еще человеку следует подползти, лизнуть хозяйский сапог. А хозяин уже решит: исправлен ты или следует исправлять далее. Любите врагов ваших…»
Бригадир скрипнул зубами.
– Колонна, стой! – поднимает руку старший лейтенант Барабулько, выполняющий обязанности начальника конвоя. До зоны остается метров сто, но там, у вахты, идет сортировка нового этапа. Это надолго. Этап начинает уплотняться, промерзшие зэки жмутся Друг к другу. Скопище людей становится похожим на замерзающего монстра, сжавшегося в трясущийся клубок.
– Не раньше, не позже подвалили. Поморозят сидельцев!
Упоров, приплясывая, думает с отчаянным весельем: «Взял бы Господь, наступил, чтоб сразу – без мучений!» Поднял голову, увидел Его огромную, утыканную яркими звездами пятку. Она, круглая и плотная, мчится к земле, чтобы уничтожить все это безобразие.
Только – чвак! А потом… Взлаяли псы в конце этапа.
Следом раздались возмущенные голоса:
– Куды прешь?! Лучше других, что ли?!
– Эй, гражданин начальник, мы же первые стояли!
Параллельно замерзшей колонне, не снижая шага, шла еще одна – из соседней рабочей зоны.
– Шире грязь – дерьмо плывет!
– Суки ломятся! У них – свои коны с начальством.
Начальник конвоя, коротконогий капитан с вислыми заиндевелыми усами над улыбающимся ртом, остановил свой этап вровень с первым. Барабулько вытянулся и козырнул:
– Здравия желаю, товарищ капитан!
– Пропусти нас, Барабулько, – не отвечая на приветствие, сказал капитан, – в клубе – оперетта, а сколько еще здесь проторчишь – неизвестно.
Старший лейтенант неуверенно затоптался на месте Упоров повернулся к офицерам и сказал:
– Люди – замерзли, гражданин начальник. От нас порядка требуете, а сами…
– Молчать! – заорал капитан и подкатил к зэку на кривых ногах, будто на колесах. Нос – пикой над усами, глаза сверкают. – Это ты, Упоров?! Все бунтуешь, сволочь!
Но бригадир уже не видит и не слышит капитана… во втором ряду медленно, со значением повернулась в его сторону укутанная башлыком голова. Лицо находилось в полуобороте. Вадим вспомнил, чье это лицо…
– Зоха, – сказал одним дыханием Фунт, – не стоит заводиться.
Капитан проследил за взглядом Упорова, тоже о чем-то подумал или уже заранее знал, как ему поступить. Перестав ругаться, прошел вперед, махнул рукой конвоирам:
– Идите к костру! Проводники с собаками, останьтесь!
Немного погодя, когда силуэты конвоиров замаячили у большого костра, со второго ряда сучьего этапа гортанный голос произнес, убежденный – его вопрос найдет адресата:
– Ты еще жив, сын шакала?!
Вадим не оглянулся на чечена. Вопрос повис и, кажется, плавает в холодной тьме, дразня хищное любопытство холодных, злых зэков и возвращаясь к нему в уши в многократном повторении: «Ты еще жив?? Жив…»
Никанор Евстафьевич подвинул Ираклия, встал слева от Упорова, держа правую руку за бортом бушлата.
Фунт наклонился, извлек из-за голенища распрямленную в кузнице скобу, а Ключик вытащил забурник. Суки тоже готовились к схватке, явно надеясь на свой перевес в силе и нахальстве. Они знали, кто стоит за их спиной, и могли себе позволить недозволенное.
– Тебе говорят, Фартовый, – голос стал жестким, – Тебе – жалкая тварь.
Вадим почти физически ощущал, как его топчет уверенный в своем превосходстве Зоха, и знал – молчание есть начало конца: ты не можешь достойно ответить на оскорбление. Ты – никто! Тебя просто нет среди этих людей, преклоняющихся перед большой силой и большой подлостью. Здесь христианские заповеди не работают.
В голове – как насмешка: «Любите врагов ваших» и как приговор – «он тебя убьет…»
– …Менжанулся, гнида! Очко склеилось у комсюка! Раздвинем, как изловишься!
Это кричит тощий плюгавенький зэк с запавшими губами, в обрезанной солдатской шинели и больших калошах поверх валенок.
«Тут втемную не проканаешь. Драться надо, парень».
Он развязал веревочки на ушанке, осторожно намотал на правый кулак носовой платок. Расслабленно встряхнул плечи. И говорил без рисовки, как будто обыкновенному порчаку объяснял, кто он есть на самом деле:
– Ты – гнойное существо. Иди сюда, звериная рожа!
– Теперь он тебя заделает глухо, – прошептал без сожаления Гнус. Ответить ему не было времени, да и не хотелось.
Обнажив кинжал, Зоха поманил к себе Упорова.
Кинжал был тот самый, каким он проткнул насквозь в карантинном бараке Заику. Каторжане образовали плотный круг. У него еще оставалась маленькая надежда – охрана остановит драку. Но когда Гарик Кламбоцкий сунул ему в руку скобу, Вадим оставил надежду, понял – выбирать не из чего.
И мелькнула в голове какая-то рифма, строчка стиха, сочиненного в детстве, ко дню рождения отца. А еще было просто страшно и не хотелось умирать… Всего так много, что и не понять: как оно все уместилось в такие короткие мгновения. Потом – чувство бессилия, тайное раскаянье, чад черной свечи. И он делает решительный шаг вперед.
«Любите врагов ваших…»
Перед ним стоял убийца, окаменевший в безнаказанности палач. Не разминешься, не отступишь: ударит в спину так, что кончик лезвия кинжала выйдет под левым соском… Надо драться!… Окончательное решение принесло равновесие и трезвость, но внешне Вадим выглядел немного растерянно.
Они начали.
Держа кинжал у колена, Зоха шагнул вперед. Упоров не шевельнулся. Чечен сделал ложный выпад, тогда он отпрыгнул, потому что тут же последовал настоящий удар, снизу. Зоха двигался на него, утрамбовывая огромными ручищами воздух. Вадим ударил и промахнулся. А промахнувшись, знал – сейчас последует ответный тычок без замаха. Он изогнул кошачьим движением тело, оттолкнувшись от того места, куда должен дернуться кинжал. Лезвие било именно туда. Оно, как масло, проскочило бушлат, хватив скользком по ребру, и, протащив на себя тело зэка, уронило на землю.
– Поднимайся, козел! – потребовал Зоха. Он стоит над ним, подпирая головой небо, предвкушая торжественный миг мести.
Упоров вскочил. Холодный воздух прет сквозь дыру в бушлате, а теплая струйка крови бежит по животу в пах. Так уже было…
Мир сузился до размеров человеческого круга, и только в твоих силах раздвинуть его или остаться посредине, лежа с распоротым животом.
«Пусть будет так, но пусть дрогнувшим будешь не ты!»
Зоха ударил. Кинжал еще раз прорезал бушлат, еще раз вильнул, подобно рыбе, избежавшей встречи с острогой. Горящий взгляд палача толкал его спиной на сучью стенку, а губы бормотали что-то неясное, должно быть, горец читал приговор.
Следующий выпад он засек своевременно. Левой рукой сбросил с головы шапку в лицо Зохи, как во вспышке, увидел белое лезвие, убрал живот в сторону, скрутив в развороте позвоночник, и со всего маху, при обратном раскруте, опустил скобу на проскочившую мимо цели опытную руку убийцы. Железо согнулось, захлестнув широкое запястье. Нож он увидел еще раз, лежащим на земле. Уже в осознании собственного спасения, в восторге уцелевшей жизни бьет левым крюком в искаженное болью лицо соперника. Хак! Кулак прорвался сквозь что-то твердое.
«Теперь не встанет, – устало думает он, переступая хрипящее тело. – Ты не сдался, а ведь хотел…»
Стоящие по кругу лица скованы общим недоумением, пока он надевает шапку, еще никто не верит в произошедшее, только чуть погодя капитан – осетин кричит:
– По местам! Конвой стреляет без предупреждения!
«Они все видели, – зэку хочется плакать от злости, – свиньи! Свиньи, они все видели! Они надеялись на твой конец…»
Начальник конвоя наклонился над Зохой, поднял голову, спросил, дергая кончиком носа:
– Чем ты его ударил, Упоров?!
– Спектакль вам сорвал, гражданин начальник? Думали – убьет меня?!
– Молчать, негодяй! Шагай за мной! – командует капитан. – Сейчас тебе будет спектакль, бандитская рожа. Человека изувечил!
Все это выглядит уже комично, однако Упоров на всякий случай пятится от капитана,…в спину упирается дуло автомата. Он останавливается… Кто-то отталкивает солдата, кто-то задергивает его в строй, и Вадим уже среди своих, возбужденных нежданной победой бригадира каторжан.
А очередь над головами: тра-та-тата-рата-та!
– Ложись!
Натянув поводки, взревели продрогшие собаки, у костра – ни души, лучи прожекторов накрыли оба этапа.
Барабулько бежит, придерживая на ходу расстегнутую кобуру:
– В чем дело?! Что произошло?!
Старший лейтенант старается не смотреть на лежащего чечена, в глазах мелькает задиристое озорство.
– Заключенный Упоров искалечил человека Он – бандит!
– Кто пострадавший? – спрашивает почти весело Барабулько, хотя все видит сам и не может скрыть своей мальчишечьей гордости: «Знай наших!»
– Какая разница?! – капитан уже не на шутку рассвирепел. – Какая вам разница?! Совершено преступление! Ведите это дерьмо на вахту! Там разберемся.
Руки сами нашли себя за спиной. Его ведут к вахте сквозь одобрительные и угрюмые взгляды зэков. Он пытается отвлечься от всего, ни о чем не думать. Барабулько – чуть в стороне, шагает по его косой и острой тени на затоптанном снегу. Он чувствует тяжесть шагов лейтенанта. «Надо же, падла, на голову наступил» Голова сплющилась. Похожа на плоскую грушу…
В помещении вахты было жарко. Дежурный капитан Зимин, вернувшийся после осмотра пострадавшего, спросил, протирая очки мягкой бархаткой:
– Чем вы его ударили, Упоров?
– Гирькой, – потянулся заспанный старшина Страшко, – чем еще такое сотворишь? Гирькой. Рысковый ты хлопец, моряк.
– Не вас спрашиваю, Егор Кузьмич. Ну, так чем?
– Рукой, гражданин начальник. По – другому не дерусь.
Капитан изобразил на лице что-то неопределенно кислое. Прошелся вдоль скамьи, притоптывая сапогами, после чего иронично уставился на Упорова:
– Они тоже говорят – вы его рукой. Мне не верится. Врут.
– Люди рядом были, гражданин начальник.
– И я не без глаз. Кость раздроблена. Если бы такое сделала лошадь – поверил.
– Прызнайся честно – куда гырьку спулил? – просил Страшко. – За такое дело карцером обойдешься.
– Капитан Алискеров требует начать следствие… Я вынужден вас отправить в БУР.
– Нет моей вины, гражданин начальник.
– Так все говорят. Полная зона безвинных.
– Вас не убеждает? – Упоров обнажил кровоточащую рану на боку.
– Положите на стол предмет, которым вы воспользовались при самообороне, – капитан ему симпатизировал, это было очевидно.
– Да рукой я…
– Лжете! Мне неприятно от вас…
– Лгу?! – зэк защемил зубы. – Может, вас это убедит?
Он резко выбросил кулак и снес угол печки. Страшко одобрительно ойкнул, не дыша смотрел, как из образовавшейся дыры выползает дым.
– Ты… психа не справляй. Надо бы полегче его.
Такая дыра, здесь – дыра. Похожи, правда, капитан.
Опять распахнулась дверь, ругаясь, вошел Алискеров.
– Входите, полюбуйтесь: бунт! Отказываются идти в барак. Разбаловали бандитов!
Капитан Зимин надевает очки, говорит строго, но спокойно:
– Свободны, Упоров. Объясните людям – ваша невиновность установлена. Идите!
– До свидания, гражданин начальник. Печку когда чинить?
– Старшина распорядится. Идите, вам сказано!
Зэк прошел мимо озадаченного Алискерова, глянув на него без торжества остатками не исчерпанной в поединке ярости. Толкнул дверь вахты, а оказавшись на широком, скользком крыльце, увидел согнутых ветром, сжавшихся от долгого ожидания людей. Они качнулись к нему все вместе.
– Ура! – грянуло над Крученым.
– Отставить выкрики! – забеспокоился Барабулько.
– Будет вам, гражданин начальник, – успокоил его Иосиф Гнатюк, – мы порядок не нарушаем.
– Я что? Я ничего. Руководство может подумать…
– Руководство уже подумало, сказало: «Вин не виновен!»
Фунт молчал. Почти уже целый час смотрел в одну точку и слушал невыразительный, без всякого живого чувства рассказ пожилого вора Сосульки, который по полной своей старческой изношенности возвратился с Золотинки на Крученый после двухлетнего отсутствия.
Известно было – возвращаются с гиблого места лишь раскаявшиеся да вот такие не пригодные к общественному труду крахи с готовым билетом на Тот Свет. Других не выпускали, выносить – выносили, но с обязательной дыркой во лбу и вперед ногами.
День уже позевывал, тянулся к вечеру, кутаясь в спокойные, длинные сумерки.
Зэки сидели рядышком на низкой скамейке, прислонив спины к нагретой майским солнышком стене. Один молчал с полным ко всему безразличием, а другой полушепотом изливал душу, по-стариковски незлобно и занудливо. Временами его рассказ прерывался. Он закусывал золотыми зубами нижнюю губу, качал грязной головой, глядя на Граматчикова:
– Смотрю: вроде бы – ты! В то ж время подменный какой-то. Чужой. Да… нехорошо получилось. У нас тоже шибко хорошего мало было. Должно, наполовину в первую зиму вымерли. Сторожа наши за все пулей расчет вели. Мы их тоже сокращали, но не в том количестве. Перезимовали худо-бедно. Потесней бы жить, покрепче вору за вора держаться. Куды ж там?! Пожаловал этапчик с Широкого, в ем – полный комплект беспредела. Как полагается – резня началась. Ментам такое мероприятие на руку, плановое оно. Усмирить не успели тех лихих людишек, за своих принялись. Ржанникова знал?
Фунт кивнул, склонив вбок изувеченную шею, а после снова преклонил стриженный тупыми ножницами затылок к серым теплым доскам.
– Дружил он с Конотопом. Кажись – хохол, но определенно трудно сказать. Прыщеватый такой, злой. Грех и порок в нем сошлись родными братьями. Кто прознался за его сучье прошлое, ума не приложу. Сдается мне – с Ванино за ним характеристика пришла. Взяли мальца без хипиша при картежных делах, допросили чин по чину, приговор вынесли. Сидит, буркалы выкатил, немой, будто пень. Повели кончать в баню. Я еще пожалел стервеца, зарезать хотели. Ну да там такие исполнители были: пока до живого доберутся – вымучают человека. Давай, говорю, повесим паренька. Хряк рылом закрутил, но потом согласие дал – повесить. Петля – орудие проверенное. Ею святых на Соловках кончали, чтоб кровя не пускать. Как ни кровожадны большевички были, а святой крови стеснялись…
– Гони больше – «стеснялись»! – пробурчал с ухмылкой Фунт.
– А чо?! – возмутился Сосулька. – Не все ж они из бандитов. Мужики обыкновенные среди них тоже встречались. Со мной сидел один на пересылке, человек – человеком. Да и Гаранин в Пасху не расстреливал.
– Рассказывай! – перебил Граматчиков.
Сосулька шмыгнул тонким носом, улыбнулся закатному краешку солнышка, уплывающему за горбатую спину сиреневого хребта.
– Глянь, Фунтюша, какая красота на свете живет! В одном человеке ее нету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51