Во-вторых: политику знают назубок. Слышь, Крах, кто такой гражданин Хрущев?
Зэк цыкнул зубом, оглядел капитана, как неисправимого двоечника опытный педагог:
– Верный ленинец, борец за дело мира и торжество коммунизма! Специально вылез из шахты, чтобы занять место на капитанском мостике.
– Как? – счастливым голосом спросил капитана Сычева Дьяк. – Радио не надо. Газета такого не придумает.
Капитан усмехнулся, не теряя ровного тона, предупредил:
– Советую, заключенный Дьяков, не путать в дальнейшем приказ с приглашением. Будете наказаны.
– Не сомневайтесь, гражданин начальник: в следующий раз мы вам такое расскажем, про что и Никита Сергеевич не знает.
Сычев слегка покраснел, но в это время его окликнули:
– Гражданин начальник, вопрос позвольте задать? – над строем поднялась короткая, сильная рука.
Капитан глянул и увидел Хряка, чья всегда наглая рожа на этот раз выражала, нет, даже требовала сочувствия. Ничего хорошего от Хряка Сычев ждать не мог, потому кивнул Подлипову:
– Разберитесь, старшина!
И отошел от строя настолько, насколько его отпустило любопытство, принялся разминать пальцами папиросу.
– Чо надо, Свиньин? – зарычал Подлипов. – Если в карцер собрался – пиши заявление.
– Вопрос серьезный, гражданин начальник. Жизнь вот собираюсь начать новую. О партии думаю. Пока плохо, но надеюся.
– Спрашивай! – приказал Подлипов с угрозой.
– Ну, дойдем мы до сияющих вершин, ну, залезем на самую высокую макушку. Дальше что?
– Дурак! Будем жить при коммунизме. И плевать сверху на капиталистов.
– Вас куда девать, гражданин начальник?
– Меня? – старшина не потерялся. Был готов и ответил с холодной усмешкой: – Я, Свиньин, тебя и при коммунизме охранять буду. В зоопарке. А пока мы его построим, посидишь в карцере. Трое суток! Все! Откроешь рот – добавлю!
– Ежели ему «Интернационал» спеть хочется, тогда как?
– Дуплетом будете петь. Ключников. Тоже, наверное, попоститься захотел?
– Поститься? – Ключик замотал головой. – Упаси Господи, гражданин начальник. Я же – атеист.
– Что еще за масть объявилась? Почему не знаю?!
– Атеист, гражданин начальник… как бы вам проще объяснить. – Ключик сунул в рот палец и закатил глаза, а капитан Сычев подошел на шаг ближе, едва скрывая улыбку.
– Педераст неверующие – подсказал Жорка-Звезда, – Чо объяснять, когда любой грамотный человек знает.
– А! – обрадовался Подлипов. – То-то я смотрю, у тебя походка изменилась.
Ключик покраснел, принялся оправдываться беззлобно и как всегда лениво:
– Георгий шутит, гражданин начальник. Со мною все в порядке, походка от голода такая. Вы-то сами член партии?
– А то как же?! На такой пост всякого не поставят. У меня стаж с войны.
– Значит, и вы – атеист…
– Замолчи! Трое суток! А ну, подравняйсь! Вам только дай волю. Кого угодно из себя выведете. Атеисты, мать вашу так!
Упоров не прислушивался к разговорам, даже о побеге думалось без прежней страсти и интереса. Он смотрел мимо шевелящегося рта старшины, мимо расхохотавшегося капитана Сычева в сторону уходящей к горизонту чахлой колымской тайги, а видел тихую бухту и застывшую белую яхту. Члены экипажа совсем не похожи на тех, кто его окружает, просто люди, каких любит море: спокойные, сильные, без тайного умысла в глазах.
Медленно, грациозно, точно лебедь, яхта отходит от искусанного морской водой гранита пристани. Он без сожаления наблюдает за береговой толчеей, исчезающей из его новой жизни.
– Поднять паруса! Лево на борт!
– …Ты что, Упоров, глухой, чо ли?! – старшина Подлипов рассержен. – Пошли со мной! Спит стоя, лошадь!
– Яхту видел белую, – сознается зэк, – Кстати, куда мы идем?
– Ты хотел знать – куда тебя ведут? Начальство затребовало. Опять что-нибудь натворил или хочешь натворить. От тебя ничего другого не дождешься.
Подлипов достал из кармана спичку и, ковыряя в зубах, продолжал рассуждать:
– Забавный вы народ: каждый хуже говна, а мнит о себе, как о человеке. Помню, политические решили день рождения Маркса отметить. Собрались в кучу, говорили за бессмертное учение, потом один, злой такой, желтый, будто из задницы вылез, говорит – давай «Капитал» почитаем. И просят своего, как вроде секретаря ячейки, хоть и беспартийного: «Принеси-ка, Поликарпыч, „Капитал“, освежимся партийной мудростью». Поликарпыч икру заметал. Туда – сюда! Они все нахрапистые, принципиальные. Требуют! Выясняется – Поликарпыч двинул тот «Капитал» Копченому, а Копченый засадил Жорке – Звезде. Накрылся, одним словом, «Капитальчик». Били Поликарпыча. А ведь гнул из себя железного большевика. Сталину писал, мол, жертва – он. Ты, Упоров, ручки-то – за спину. Беседа – беседой, порядок – порядком.
– Спасибо за науку, гражданин начальник.
– Да чо там, – засмущался не ожидавший такого ответа Подлипов и, расправив под ремнем гимнастерку, добавил: – На то и поставлены, чтоб вас на путь наставлять.
Начальство знает все. Есть такое начальство, которое не только все знает, но и кое-что соображает, а главное – делает. Упоров не догадывался, что именно с таким начальством ему придется столкнуться. Сперва он подумал – буду крутить дело с грузом, и был сбит с толку неожиданно приятным предложением:
– Садитесь!
Команда поступила от полковника с холеным лицом и бакенбардами, придающими ему сходство с героями Гоголя. На вид полковнику было лет пятьдесят. Впрочем, когда постоянно видишь перед собой изможденные лица потерявших возраст людей, судить о возрасте тех, кто находится на другой ступени жизни, сложно. Скорей всего, полковник – много старше. Несомненно другое – он был главным в просторном, отделанном под мореный дуб кабинете начальника лагеря.
Упоров сел. От непривычной мягкости и удобства обтянутого коричневой кожей стула почувствовал себя беспомощным, а запах одеколона «Красная Москва» сразу выделил его собственный запах, оказавшийся до тошноты неприятным.
"Должно быть, они нюхают тебя, как кусок падали.
Живой падали"! – зло подумал зэк, перестав принюхиваться, даже испытал что-то похожее на превосходство в кругу одинаково пахнущих людей он был сам по себе.
Полковник с бакенбардами отодвинул желтую папку, переместил взгляд на заключенного. Ощупью, белой ладонью без мозолей нашел золотой портсигар, достал папиросу, и сразу перед ним загорелась немецкая зажигалка расторопного Морабели. Он прикурил, продолжая рассматривать зэка через голубоватый дым.
– Вы действительно не принимали участия в убийстве старшины Стадника?
«Как же, как же, гражданин начальник, лично треснул в солнечное сплетение!» – протащил сквозь себя чистосердечное признание зэк и ответил, насупившись:
– Нет. Не принимал.
– Ваша мать была пианисткой, отец – боевой командир?
– Да, гражданин начальник.
– Что вас толкнуло на побег?
– Желание быть свободным.
Упоров заметил – из всех присутствующих нервничает один Морабели. Начальник лагеря стоит с отсутствующим видом у окна, рассматривая свой новый «газик».
Но зэк чувствовал – Губарь все контролирует и именно от него зависит результат разговора.
– Ограбление кассы было вам совершенно необходимо?
– Смалодушничал, за что и получил.
– Грехов много… хотя первопричина вашего заключения сегодня выглядит уже не столь убедительно.
Сказано так внезапно, что у Вадима перехватило дыхание.
– … Далее, что меня настораживает, следует целая вереница правонарушений.
Раздался стук в дверь, знакомый голос за спиной попросил разрешения войти.
– Заставляете себя ждать, Оскоцкий!
– На лесосеке – два трупа. Есть подозрение…
– Я не требую объяснений. Тем более в присутствии заключенного. Констатирую факт. Садитесь.
Полковник поправил прическу и продолжил как ни в чем не бывало:
– Возьмем хотя бы случай нападения на плацу на начальника режима. Возмутительно! И непонятно…
– Простите, гражданин начальник. Меня посылали на верную смерть, в зону, где мне хотели отрубить руки. Решил облегчить своими действиями задачу администрации.
– Ну-ну, если можно, подробней.
– В тюремной бане защитил женщину, после чего суки постановили на своей сходке отрубить мне руки. Очаева они же зарубили, значит, не зря обещаются…
– Бросьте вы строить из себя паиньку, Упоров! – решительно поднялся подполковник Оскоцкий. Его никто не остановил. – Речь идет о драке в бане из-за дочери белогвардейского генерала Донскова, казненного после войны в городе Харбине. Девица вполне достойна своего папаши. Мерзкое падшее существо. За лекарство для таких вот типов сожительствовала с доктором За ком.
– Этот горбун? Интересно!
– Позорная история! Заключенная Донскова отправлена в Озерлаг с соответствующей характеристикой. Что касается заключенного Упорова, мы располагаем оперативными данными о его связи с воровскими группировками…
– Можете говорить об этом в прошедшем времени. С ними будет покончено. У вас что-нибудь есть, Важа Спиридонович?
Грузин смотрел так, словно не слыхал вопроса, просто рассматривал зэка, испытывая при этом сожаление, а может быть – презрение. Говорить начал, медленно расставляя слова:
– Заключенный Упоров жестоко поскользнулся. Но не сам!
Морабели энергично крутнул головой, дополнив выразительный жест движением руки.
– Ему дали подножку воры. Обычный прием подонков… Он этого не хочет понять. Или понимает, но боится. Я с ним беседовал, сказал ему: «Пришел твой черед думать о собственной судьбе, Вадим!» Обещал поддержку. Могу повторить еще раз: думай! Отдел по борьбе с бандитизмом готов оказать помощь каждому, кто сознательно встал на путь исправления. У меня все, товарищ полковник.
– Красиво сказано, Важа Спиридонович, – с нескрываемой иронией произнес полковник в бакенбардах, многозначительно оглядев всех участников беседы, кроме замкнутого зэка. – Но какую-то надежду вы видите. Главное, он – человек не пропащий. Мы правильно пас поняли, Важа Спиридонович?
– Совершенно верно, Василий Пантелеймонович! Надежда есть.
На этот раз начальник отдела по борьбе с бандитизмом был не столь артистичен, чем слегка развлек повернувшегося спиной к окну Губаря.
Настороженный зэк видел – их единство существует только в словах, на самом деле все они думают иначе, чем говорят, а уж об отношении к нему рассуждать не приходится… Морабели он нужен для того, чтобы найти путь к грузу, подполковник Оскоцкий просто хочет уничтожить строптивого заключенного, неясно только с полковником в бакенбардах, да с Губарем. В этот момент Василий Пантелеймонович встал из своего глубокого кресла, обращаясь к начальнику лагеря Крученый:
– Вы что-то хотели сказать, Остап Николаевич?
Губарь улыбнулся одними бескровными губами, давая понять Василию Пантелеймоновичу, что хорошо отнесся к его приглашению на разговор, и, ткнув пальцем в сторону зэка, категорически заявил:
– Он – лучший проходчик в лучшей бригаде. Голова у него работает. Скажу откровенно: после освобождения Лысого другой кандидатуры на место бригадира не вижу. Состав бригады увеличен в два раза. Работать она должна по-новому. Вы знаете, как?
Он ответил почти механически:
– Знаю, гражданин начальник.
А немного подумав, добавил спокойно и рассудительно:
– Перед каждым должна стоять личная цель, тогда возможна большая общая польза.
После этого подполковник Оскоцкий скептически хмыкнул, хрустнул ухоженными пальцами и сказал:
– Кулацкая философия. Другого не ожидал.
Но Губарь сделал вид, что не услышал замечания начальника режима, только немного затянул паузу перед тем, как высказать свое отношение:
– В сути верно. Общение с ворами рекомендую прекратить, сделайте это деликатно. Вы начинаете новое дело. Без блатного засилия, без азартных игр и всяких там грязных извращений. Вы меня понимаете? Необходим живой пример не только для Крученого, но и для всей Колымы. Я на вас надеюсь, заключенный Упоров.
– В таком случае, будем считать – разговор состоялся, – Василий Пантелеймонович зябко потер руки. – А у вас прохладно, Остап Николаевич. Постарайтесь уяснить. Упоров: вам предоставлены возможность для досрочного освобождения и поддержка администрации. Уяснили?
Заключенный кивнул, но сказал, однако, о другом:
– Гражданин начальник, разговор о той заключенной, ну, Донсковой, несправедливый. Святая она женщина, гражданин начальник.
Василий Пантелеймонович поморщился. Он не был готов к такому повороту беседы и потому испытывал некоторое разочарование.
– Советую вам контролировать эмоции, заключенный Упоров. – Я чекист, мнение чекиста для меня не пустой звук.
Слова произносились очень жестко, но странное дело, не излучали угрозы, напоминая весенний гром, после которого обычно идет теплый слепой дождик. Зэк это почувствовал, опустил глаза. Так и дослушал Василия Пантелеймоновича, который постукивал в такт своим выражениям розовым ногтем по золотому портсигару:
– Феликс Иванович всегда отличался глубоким проникновением в человеческую сущность. Впрочем, нас это не касается. Увести!
Тот внезапный разговор произошел в четверг перед обедом, а в следующий вторник Упоров сидел на корточках а углу нового дощатого сарая, где с новой весны хранился инструмент бригады, и слушал приглушенный голос грека. Месяц, проведенный им на тюремных нарах, мало изменил внешность Заратиади, хотя вел он себя не так беззаботно, сохраняя во всем располагающую ровность.
Грек задумал побег еще раньше, это был их второй разговор. Выходило, что он пригласил Упорова потому, что тот уже бегал и не повторит ошибок. Опыт нельзя придумать, им можно обзавестись, рискуя жизнью. Вадим имел такой опыт.
– За перевалом, у Седого ручья, нас будут ждать олени, – сказал грек. Тогда Упоров перестал рассматривать бегающих по доскам муравьев и поднял лицо, чтобы лучше видеть Заратиади.
– Дикие?
– Зачем?! Глупость городишь! Ездовые. Шесть голов. При них – два проводника. Люди не только надежные, но и заинтересованные в моей свободе.
– А в моей?
– Мы бежим вместе до самых Афин.
– Занятно. Допустим, мы доберемся до того ручья. Что дальше?
Упоров снова заинтересовался муравьиной возней, даже погонял их пальцем. А грек пересел на старый ящик из-под гвоздей, взял в руку сухую щепку, принялся чертить план будущего побега.
– Вот ручей, через полтора километра – болото.
– Кущаевское?
– Вороицовское, Кущаевское – за Анаднканом. Ты меня, похоже, проверяешь?
Бледное, заросшее черной щетиной лицо было теперь рядом, и когда их глаза встретились, Упоров подумал о шестигранном ломе, что стоял в противоположном углу сарая. Взгляд принадлежал человеку, который не собирается жить спокойно, пока не получит ответ.
«Он действительно хочет убежать, – Упоров улыбался глупым мыслям о ломе. – Но тогда и все остальное может оказаться правдой».
– Нет, Боря, – сказал бывший штурман, немного подумав, – зачем мне тебя проверять? Сам-то ты видел это болото? Оно, знаю точно, непроходимо.
Грек не проявил даже намека на замешательство или смущение, отвечал, как хороню осведомленный о деталях человек:
– В том весь секрет. Тропа есть, ею пользуются дикие олени и один из тех, кто будет нас встречать.
– Якут?
– Полукровок. Хочет сам на Аляску удрать. Работает за металл, но зато надежно.
Упорова разговор о золоте снова насторожил. Он ждал его и в кабинете начальника лагеря, и сейчас, в этом наспех сколоченном на месте сгоревшего сарая строении, из которого хорошо просматривался подход по единственной между болотцами тропке.
– С золотом сложнее, – Вадим искушал себя опасной игрой, прилагая все силы, чтобы не сыграть фальшиво. – Но думать будем…
– Если есть над чем – думай, а нет, – грек махнул рукой, поймав на лету комара, – так и голову не ломай. Деньги есть.
– Положим, мы доберемся до побережья…
– Никаких «положим». Мы доберемся! Через месяц будем стоять на палубе судна. Иностранного. Там, на побережье, есть кому нас доставить в нейтральные воды.
По крыше меленько и дробно стеганул дождик. Вода подтекала в щели между листов ржавого железа, стекала струйками на пол, где уже не было ни одного муравья.
– А пара лишних оленей, это возможно? – спросил Упоров, не спуская при этом глаз с грека.
Тот задумался, переспросил со старательным спокойствием:
– Пару лишних оленей? Зачем? У нас же будет свободная пара. У тебя какой-то груз?
– Груз может появиться. Да… Забыл спросить про оружие…
– Наган. Большего не потребуется. На Седом ручье вооружимся.
– Может, у воров поинтересоваться?
– С ворами и побежишь, – брезгливо обрезал грек, при этом губы его сжались, рот стал твердым. – Такой побег делить нельзя. Особенно с ворами. Или ты ничему не научился в том побеге? Решай!
– Вроде бы все решили, о ворах – забудем.
– Тогда – в субботу. Мусора на рыбалку торопятся. Уходить будем через шестую шахту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51