Салавар поднял руку. Гул смолк. Молотобойцы отошли в сторону, тяжело дыша и косясь на погнутое железо.
– Поднимите!
До неузнаваемости преображенного испытанием зэка держали под руки. Эмалевая струйка крови поблескивала на сером подбородке. Было очевидно – он почти умер, стоит в сумраке перед вечной ночью, а руки его, как руки слепца, пытаются что-то нащупать перед собой.
– Надеюсь, дружеская критика понята правильно?
Вор с трудом вобрал в себя воздух и выдохнул с кровавым плевком в лицо главной суки Советского Союза.
– Га-га-га, – хрипел Заика, пытаясь протолкнуть застрявшее в горле ругательство.
– Не надо, – остановил его жестом Салавар, брезгливо вытирая лицо белоснежным платком. – Суд освобождает тебя от последнего слова. Правда, Зоха?
Тупой удар в спину Заики дошел до каждого. Вор качнулся вперед, глаза его расширились до неимоверных размеров, скосившись на выросшее из левой части груди острие кавказского кинжала.
– Насквозь! – ахнул один из молотобойцев.
Ерофей Ильич уронил под ноги платок, отшвырнул его начищенным носком сапога, сказал по-деловому:
– Бросьте эту тухлятину, тащите богоубийцу!
Зоха сам, как барс, прыгнул на пары, раскидав зэков, наклонился над Есифом Палычем, приподнял и снова бросил на прежнее место:
– Он ушел, хозяин…
– Старый обманщик! Верь после этого слову вора! Видите, граждане, кто паразитирует на вашем терпении?! Ну, а ты? – Вопрос был обращен к тому, кто тоже назвался вором. – Ты, Леший, с кем пойдешь по жизни?! Говори быстрей, у меня кончается не только время, но и терпение!
– С вами, – сказал, глядя в пол, Леший.
– Подними глаза-то! Ты теперь свободный человек! Подними и покайся, как положено!
– Я больше не вор! – на этот раз было сказано громко, даже слишком громко. – Я раскаиваюсь за позорное прошлое!
– Идешь с нами! А вас, граждане мужики и фраера, прошу подбирать себе компанию почестнее. Обращайтесь к нам с совершенным доверием. Не подведем! Всегда заступимся за трудового человека. До свидания!
Вышел он скромно, без излишней театральности, унося на открытом крестьянском лице опечаленную доброту хорошего человека.
Ссученный Леший было двинулся за ними следом, но, о чем-то вспомнив, прыгнул на нары, схватил сумку покойного Есифа Палыча.
– Оставь, – придержал его за руку молодой грузин. – Зачем покойников грабить? Он же тебе товарищ был…
– Не твое дело, зверек! Эй, там, тормозитесь: фраер буянит.
Один из сук взмахнул забурником, тогда Упоров поймал за руку, да так ловко, что она хрустнула в суставе. Парень заорал, и крик был сигналом к действию.
– Ломай нары, мужики! Всех кончат!
– Что за шум? – Салавар недоуменно оглядел камеру. – Мы же расстались друзьями! Вы, Леший, запомните – нельзя переть буром против народных масс. Запомните, животное! Вы призваны защищать их интересы от преступных посягательств воров! Иначе поссоримся…
Он как-то естественно забыл про Лешего, перевел внимание на Упорова. Смотрел с прищуром, но не враждебно. Возможно, хотел запомнить новое лицо.
– Неблагодарное занятие выкручивать руки своим защитникам, молодой человек. Я постараюсь вас не забыть…
Преданный Зоха заглянул в глаза хозяину, тот сделал вид, что не заметил, и легко поклонился:
– Еще раз до свидания, друзья!
Такого оборота никто не ожидал, и когда за Ерофеем Ильичом закрылась дверь, бывший директор прииска «Коммунистический» по фамилии Ведров подвел итог второму посещению Салавара:
– Теперь они тебя убьют. Он зря не обещает.
Упоров не стал отвечать Ведрову, подсел к баку с водой, зачерпнул пахнущую хлоркой мутную жидкость, чтобы с ладони брызнуть себе в лицо, а затем – в лицо Каштанки. Белесые ресницы вора дрогнули, с пьяной отрешенностью открылись глаза. Федор сел и потрогал челюсть:
– Тебе чо, бык, силу девать некуда? За что ты меня треснул?
– Надо было.
Он пришел к выводу – Каштанка притворился, но почему-то от своего открытия покраснел сам и, отвернувшись, пошел ставить банку на место.
– На нож просишься, баклан?! – рычал в спину Опенкин, поминутно сплевываясь и матерясь.
– Они бы вас убили, – философски заметил Ведров, разглядывая припухшую челюсть. – Гляньте на Аркадия: его Зоха ножом насквозь прошил с одного удара. Кто бы сказал – не поверил.
– А рядом?
– Не знаю. Он из ихних, из тех, кто приходил трюмить…
– Худую ты мне службу сослужил, морячок: воры не поймут…
– Поймут, поймут, – успокоил его молодой грузин с мягкими движениями дикой кошки. – Ты – сам вор. Ты бы не понял?! Не надо думать о всех плохо, иначе я, фраер, тоже так начну думать о ворах.
Закончив разговаривать с Каштанкой, грузин протянул руку Упорову:
– Меня зовут Ираклий. Ты поступил честно. Давно не видел человеческих поступков. Можешь на меня рассчитывать.
Спокойно поклонился и вернулся на нары, легким прыжком подбросив гибкое тело.
– Фраер-то не простой, – пробормотал для Упорова Опенкин. – Девять касс, незаконченное высшее образование. С ним считаются воры…
– Он княжеского рода, – встрял в разговор Ведров. – Господи, что за время! Князья грабят банки, воры правят государством.
– Мало тебе дали, Ведров, – глухо произнес Каштанка. – Все свое гнешь. А того не знаешь, что не воры, а суки Россией правят. Историю партии читать надо внимательней. Сталин, правда, из воров, но курванулся на втором съезде и стал своих душить.
– На втором съезде Сталина не было!
– А ты что, там был?! Вот и молчи, раз не знаешь! Ой! Что ты наделал, Вадик? Мусала не работают.
Опенкин взобрался на нары, ворчливо приговаривая:
– Менты – бьют, кенты – бьют, суки ловят, воры – зарежут. Да что я – племянник Гитлера, что ли?!
Постепенно ночные страсти улеглись, и камера начала жить своей обычной жизнью: зашелестели в ловких руках шпилевых самодельные карты, кто-то дал кому-то в рожу под расчет, начались разбирушки. Покинувший парашу узбек молился перед дверью, вздымая к сырому потолку коричневые ладони. Имущество Есифа Палыча, состоящее из двух именных серебряных часов с цепочками, куска сала и отточенного до остроты бритвы перочинного ножа, которым он вскрыл себе вены, перешло на законном основании к Опенкину. Сало он тут же поделил между ближайшими сидельцами.
Проворные педерасты успели обобрать трупы еще до того, как в камеру вошли четверо санитаров с носилками в сопровождении вальяжного старшины, похожего на швейцара столичного ресторана.
– Опенкин? – старшина вскинул кустистые брови и, кажется, даже обиделся. – А ты как прокапал между порченых?!
– Я им сказал, гражданин начальник, – поморщился Федор, – что вы – мой персональный кент. Обниматься полезли, суки!
– Никак не можешь без хитростей. И кто ты теперь – вор?
– Нет, гражданин начальник, старшина сверхсрочной службы.
– У! Пропадлина, в другой раз не сорвешься! У них нынче полномочий хватит на таких крученых. Считай, отсрочку получил.
– Спасибо, товарищ старшина, что побег мне не сорвали…
Старшина дернулся всем телом и уже открыл рот, но словесного выражения его возмущение не получило, и он пошел за санитарами, поправляя ухоженный длинный волос на яйцеобразной голове.
Команда Салаварова больше не появлялась, а карантин через неделю кончился и заключенных выгнали из барака на широкий грязный двор, где они толкли холодную хрустящую грязь рваными обувками, кутаясь в засаленные телогрейки и бушлаты. Первые минуты на вольном воздухе доставили немного удовольствия, но постепенно становилось все холодней и холодней, от тех неприятных перемен серая арестантская масса заволновалась.
– Строиться! – наконец затянул бабьим голосом костлявый дежурный с неповоротливой спиной застарелого радикулитчика. После чего куриной трусцой подбежал к седому скучному майору, начал что-то торопливо объяснять.
– К черту! – прервал радикулитчика майор. – Это что, девицы из Смольного или преступники?! Не забывайте, где работаете, Гладилин!
Майор решительно шагнул к строящейся колонне, сложил рупором ладони и объявил:
– Этап идет на «Новый», можете успеть к ужину, если поторопитесь.
– Что за командировка? – осторожно спросил у Ираклия пожилой карманник, близоруко щуря глаза.
– Не знаю, дорогой.
– А кто знает? – нудил карманник.
– Гражданин майор, дорогой!
Но вопрос уже запрыгал по этапу: «Кто знает за „Новый“?». «Кто знает за „Новый“?…» Он прыгал, прыгал, да и пропал где-то в середине строя, утонув в молчании нелюдимых бандеровцев.
Конвой повернул автоматы к строю; возбужденные запахом немытых тел зэков собаки скалили клыки, вопросительно заглядывая в глаза проводников.
– Хотя бы раз в жизни поесть, как эта собака, – мечтательно произнес Ведров. – Господи, пошли мне ее пайку.
– А поводок? – спросил пожилой карманник.
– За такую пайку можно. Я ж – не вор. Я – просто временно изолированный, но советский человек. Я жрать хочу, а не блатовать.
– Разговорчики! Этап идет на «Новый», – еще раз повторил майор. – Шаг в сторону считается побегом. Конвой стреляет без предупреждения. Копченый, "то скалишься?!
– Да вот зверек здесь огадился, гражданин майор.
– Пусть несет с собой: в дороге пригодится. Шагом марш!
Через час ходьбы Упоров почувствовал холод между пальцев ног, пожалел, что не снял с покойного Заики портянки. Побрезговал или постеснялся, теперь дорожка форс собьет. Этап одолел небольшой, но крутоватый перевал, и за ним открылся великолепный вид с прекрасным лесом в лучах восходящего солнца. Открылся, как правда, которую кто-то прятал от этих сбившихся в затхлую кучку людей.
– Эх, раздолье какое! – не выдержал шагающий впереди Вадима кособокий Ведров. – Столько места, а нам – тесно. Махнуть бы в лес.
– Кто тя держит – махай! – предложил Опенкин. – Старшина, отпусти мужика в лес за подснежниками.
– Хай бежит! – конвоир похлопал ладонью по автомату. – С сопроводиловкой. И ты за ём. Здесь на всех хватит.
– Стой! – кричит замыкающий колонну лейтенант.
– В чем дело, лейтенант?
– Заключенный помер. Старик этот, то ли математик, то ли еще кто.
– Ему бы на печи сидеть – он по тюрьмам шляется.
– Труп – в машину. Спрячьте оружие, лейтенант: он мертвее мертвого.
Лейтенант, однако, выстрелил, на всякий случай, в затылок маленькому седому человеку, и этап тронулся дальше. Дорога муторно тянула восемьсот голодных зэков в пологий тягун. Многие уже выдохлись и, не стесняясь, становились на четвереньки.
– Ползите, ползите, – подбадривал их веселый старшина. – Кто не доползет, доедет с Пифагором!
Отъярились собаки, перестали облаивать ползущих зэков, лишь изредка норовя хватить кого-нибудь из них за бок. Но перед вершиной Мертвого перевала они и сами начали ложиться на снег, прижимаясь к отполированному ветром насту лохматыми животами.
Хозяином тех мест был ветер. Он не знал отдыха в любую погоду, ни днем, ни ночью, заполняя легкие людей пронзительным холодом, принесенным из тундры.
Наконец выбрались на плоскотину. Стоять на ногах могли немногие.
– Сейчас бы умереть, – выдавил из себя Ведров, опускаясь на корточки.
– Попроси Стадника, – высунулся с новым советом пожилой карманник, оказавшийся выносливым ходоком.
– Загорайте, лодыри! – разгоряченный ходьбой старшина Стадник скрутил цигарку, затянувшись, внимательно осмотрел этап. Медленно, но уверенно взгляд его соскользнул с измученных ходьбой зэков и замер в немом удивлении.
– Ха – коротко, точно гавкнул, воскликнул Стадник. – До чего тильки люди не додумаются! Гляньте, граждане бандюги, яки гарны хлопцы!
Метрах в тридцати от дороги белели вмерзшие в лед трупы. Их было много и подо льдом, и на его голубой, отполированной ветром глади. Со впалыми животами и отъеденными песцами ушами.
– Не дрожат! Обвыклись, – продолжал радоваться Стадник. – Воля есть – гнидника не треба… Надо же так закалиться!
Этап мрачно молчал, и Стадник, уловив настроение разбитых дорогой заключенных, положил палец на спуск автомата.
– Ну, чого змолкли? Шуток не понимаете?!
– Понимаем, земеля, – улыбнулся через силу старшине Каштанка.
– У меня таких злыдней в земляках не водится! – строго поправил вора старшина.
– Так получилось, – покаянно опустил глаза Опенкин. – А вас дома небось матка жде?
– Ни, тильки тятько, – Стадник подозрительно косился на посиневшего под ветром зэка, медленно вползавшего ему в душу. От неудобства внутреннего состояния он кашлянул и стал шагать широко, строго. Держа автомат наизготовку.
– Давненько батю не видел, гражданин начальник?
– Тебе шо за дило?! Десять рокив.
Напряженно маршировал чем-то привороженный охранник.
– Ух, ты! Соскучились, должно?
– Скучать служба не велит.
Он уже собирался отойти от этого прилипчивого, но чем-то привлекательного злыдня, как тот спросил вкрадчиво:
– Повидаться-то небось хочется? Хочется! Хочется! Не отпирайтесь, гражданин начальник!
– А як же! – тоскливо и искренне признался растроганный старшина.
Опенкин приспустил штаны, показал напряженно соображающему Стаднику голую задницу.
– Узнаете, гражданин начальник? То ж твой тятя. Иди, целуй!
– Что?! – заревел старшина, хватая широко распахнутым ртом холодный воздух. – Ну, злыдень синий, помни мое слово: купаться тебе с теми «моряками» в одном болоте!
– Не признали, что ли, гражданин начальник? – натурально огорчился Опенкин. – То ж батько ваш ридный. Постарел малость. Хочешь, братку покажу?
И, не торопясь, начал расстегивать ширинку.
Стадник сбросил с плеча автомат, ствол дернулся, выплюнув в низкое небо короткую очередь.
– Лягай, сволочи! – орал Стадник, топая ногами. – Усих покрошу!
Заключенные присели, но ложиться никто не стал.
Все разглядывали оплошавшего старшину с ехидными улыбками.
– В чем дело, старшина? – подскочил лейтенант, расстегивая на ходу кобуру.
– Нарушают порядок, товарищ лейтенант. Особливо вот тот, из воров. Воду мутит, понимаешь!
– Запишите фамилию. Вас предупреждаю: положим на землю, будете лежать до утра!
– Мы-то при чем, гражданин начальник?
– Молчать! Порядок существует для всех.
Лейтенант застегнул кобуру и быстро ушел. Стадник остался перед строем, выглядывая из – за поднятого воротника и держа ствол автомата на уровне голов зэков.
– Ябеда вы, гражданин начальник! – негромко крикнул Опенкин. – Не буду вам больше тятьку показывать. Скучайте…
В это время колонна тронулась, и под ногами зэков снова заволновалась тугая колымская грязь. Люди шли в лагерь, не сводя глаз с приземистых бараков, наспех сколоченных из старых досок, должно быть, долго служивших другому делу, а сейчас призванных беречь тепло и защищать от ветра отринутых от нормальной жизни людей. Многочисленные щели были наспех забиты паклей, тряпками, мхом, завалинки заменяли поднятые к окнам земляные валы. Да и окна – одно название: без стекол, просто зашитые потрескавшейся фанерой рамы. На каждом решетка, а на двух последних фанеру просто подпирали гнилые жерди.
– Это же кладбище, гражданин начальник! – ужаснулся Ведров.
– Кладбище ты видел, – уточнил Стадник. – Туды после, прежде туточки поживете.
– Подыхать привели!
– Вертаемся, мужики! Гольная смерть!
Тогда-то и отворилась дверь единственного бревенчатого здания. Из нее вышел майор с выражением непреклонной воли на интеллигентном, немного озабоченном лице. Следом выскочила овчарка. Громадная, ухоженная собака пошла рядом с хозяином, тычась лобастой мордой в замшевую перчатку.
Майор оглядел этап, как опытный пастух оглядывает новое стадо, остановился точно посредине колонны и, указав пальцем на перекошенного мужичка, спросил:
– Почему вы кричите?
Мужичонка дернул плечом, нервно затоптался на месте, никак не желая встретиться с майором глазами.
Взгляд майора излучал нечто большее, нежели решительность. Он излучал беспощадность, было от чего волноваться.
– Та не кричу я, гражданин начальник, – с трудом пролепетал зэк, так и не подняв лицо.
– А кто кричит?
– Та не знаю, гражданин начальник. Уси балакали.
– В карцер!
Рослый охранник выдернул зэка из строя, поставил его рядом с собой, спиной к строю.
Майор сделал несколько шагов. Глаза задержались на спокойной позе, казалось, отрешенного от событий человека в черном, забрызганном грязью пальто.
– Почему вы кричите?
Безучастный блондин опустил на майора мягкий взгляд, ничуть не испугался его строгого вида:
– Хотел разбудить вашу совесть, гражданин начальник.
– Кто еще хотел разбудить?
– Моя душа, гражданин начальник.
– Значит, вам будет не скучно в карцере.
Он закурил дорогую папиросу, подумав, указал на трясущегося у барачной стены мужичонку.
– Того – в строй. Этого вместе с душой – в карцер. Остальные должны уяснить – здесь рабочий лагерь. Работа вас кормит я дает право на досрочное освобождение. Нарушение лагерного режима лишает вас этого права.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51