– Ливерпульчик какие сутки тоскует. Сидит на нарах, шпилит в стос с Гомером. Рубашку играет заграничную и часы с запрещенной музыкой. Как это… щас вспомню. А! «Боже, Царя храни!»
– Куда везут, мужики? – спросил несколько успокоенный их мирной беседой Упоров.
– Во бьют суки! Сознание из человека вытряхнули? Куда ж всю жизнь подследственных возят? В тюрьму. Фунт, говорят, беса погнал. Верно али брешут?
– Он в порядке.
– Злобствуют люди, а зачем, сами не знают. Ну, не дострелили по недосмотру администрации. Он-то тут при чем? Нет, надо еще человека и грязью полить. Это у нас, у русских, правило такое. А возьми тех же цыган. Они своего замотать не дадут. Небережливые мы, русские, понятие о Боге утеряли. Сказано…
От немудреной крестьянской рассудительности зэка веяло покоем, душевной благоустроенностью, будто везли его не в тюрьму, а в церковь, где ему надлежало пошептаться с батюшкой о своих грехах и получить полное отпущение.
Сквозь крохотное оконце «воронка», даже не оконце, а просто зарешеченную щель для поступления воздуха, был заметен наступивший рассвет. Он всегда думал, что нет ничего красивее моря, но незаметно для себя самого стал припадать сердцем ко всякой красоте, даже в ее скромном северном проявлении, улавливая чутким ухом голоса птиц, прорывающиеся сквозь рокот бульдозеров, или первое дыхание утра. Иногда ему казалось – мир говорит с ним восторженным голосом крылатых пришельцев, парит на их легких крыльях, чтобы обнаружить свое настоящее существование, а тот, грубый мир, что терзает его душу, роет землю и гноит за проволокой миллионы люден – ненастоящий, придуманный пьяным, злым гением коллективного разума бесов, которые живут без ясной цели, одурманенные животным желанием идти встречь миропорядку.
Робкий свет разбавил темноту «воронка», зрение уже различало лица спутников: одно тяжелое, с трудными мыслями в слегка выпуклых глазах, другое покрыто глубокими морщинами, придающими лицу неудачника некоторую степенность.
– Слышь-ка, Фартовый, ты на чем раскрутился?
– Еще не знаю…
– Тогда серьезно!
Напоминание о собственной судьбе, разрушило наладившийся было покой. От догадок и предположений заломило виски, еще немного брала зависть к определившимся собеседникам. Люди при деле. Тюрьма для них что-то вроде общественного порицания за разгильдяйство и плохую работу. Никакой тебе душевной суеты или раздвоения, просто живут свою цельную грешную жизнь, которая по вынесении приговора становится материально беднее. У тебя же – одни сложности.
Всегда были, всегда есть. Словно ты – машина для их производства. С ума сойти можно!
Упоров, ничего другого ему не оставалось, попытался рассуждать о чем-нибудь другом, не безнадежном.
Ведь вроде дело ладилось, даже присланный из Москвы инспектор улетел, всем довольный. Дьяк, и тот ему, балбесу, приглянулся! Инспектор спросил:
– Почему не работаешь?!
Вор, глазом не моргнув:
– Хвораю, гражданин начальник. Занимаюсь уборкой помещения.
Петр Мокеевич оглядел приятного на вид каторжанина, довольный его ответом, объявил смущенной свите:
– Сознание у человека работает. Это хорошо!
И опять процитировал Ленина. Серякин не мог вспомнить, что он говорил капитану. Спецуполномоченному в тот момент не до Владимира Ильича было.
Ладилось вроде… Тут на тебе – мордой о железный пол, и вся игра поперла втемную!
Дверцы «воронка» распахнулись в ограде тюрьмы.
В узком небеленом коридоре их обыскали. Лейтенант забрал блокнот и авторучку. В журнал регистрации внес только блокнот.
«Шакал поганый!» – подумал о нем зэк, однако бузу не поднял.
– Упорова – в третий кабинет, к Морабели, – говорит лейтенант, рисуя на полях журнала золотым пером авторучки забавных чертиков. Судя по довольному выражению лица, она ему понравилась.
– Браслеты снимать? – интересуется, приподнимаясь с лавки, сонный старшина.
– Полковник сам решит. Веди!
– Кругом! Шагай "прямо!
Гниловато – приторный запах тюрьмы вызывает тошноту. Кажется, все здесь обмазано прогорклым человеческим жиром и потом покойников. Скользкое, болезненное ощущение сомкнувшегося на душе замка мешает сосредоточиться. Тело уже покрыто испариной, пропитано тюремной тухлятиной, а лагерь вспоминается санаторием ЦК КПСС, куда он однажды провожал с танцев работающую там повариху. Шикарно!
– Здравствуйте, заключенный Упоров!
Полковник поднял большие кровянистые глаза в мягком обрамлении дряблой кожи. Он постарел какой-то серой старостью, как стареет мнительный пациент, на которого плохо посмотрел лечащий врач.
– Здравствуйте, гражданин начальник!
– Старшина, снимите наручники. Можете быть свободны.
Старшина вышел, но полковник продолжал молчать.
Дымок зажатой в волосатой ладони папиросы печально тянется к засиженному мухами низкому потолку кабинета. Полковник выглядел погруженным в себя "нищим на паперти нищего храма. Зэк еще успел заметить – у него состарились даже глаза. Он помнил их острыми глазами хищника.
«И вам несладко, гражданин начальник», – от этой мысли стало немного легче соображать, появилась крохотная надежда – он должен тебя понять.
– Садись, Вадим. Давно, брат, не виделись. Тебя тоже, гляжу, седина не обошла.
Указательный палец бьет по мундштуку папиросы потрескавшимся ногтем, стряхивая пепел в деревянную пепельницу и в рукав кителя.
– Сколько раз я тебя спасал, Вадим?
– Два раза, гражданин начальник, – наугад говорит зэк.
– Три, – уточняет полковник, очевидно, тоже наугад, – ты помнишь грека, с которым собирался бежать?
– Я каждый день собираюсь это сделать, гражданин начальник. Во сне. Душа бежит, а разум не пускает.
– Не крути! Грека помнишь?
– Знал одного грека, Заратиади. Мы с ним лежали в больнице…
– Погиб, – полковник посмотрел на заключенного с ухмылкой, – а я все жду, когда ты думать начнешь. Пытаюсь по возможности помогать…
– Спасибо, гражданин начальник. Мне от ваших благодеяний сегодня уже отломилось.
– Били?
Упоров смотрел в одну точку, не поднимая глаз. Паника кончилась, он думал над каждым словом и жестом, зная: любой, самый простенький вопрос надо прежде всего встретить молчанием.
– Значит, били, – вздохнул полковник, – сволочи! Время не чувствуют. Я разберусь. Хорошо, хоть не убили…
«Опять не ведешь протокол… Работаешь на себя или…»
Морабели прервал его размышления. Он вдруг резко развернулся к портрету Дзержинского – единственному предмету, оживлявшему спартанский вид кабинета, сказал:
– А скажи, Вадим, ты хоть знаешь, какой груз ушел тогда из зоны?
– Нет, гражданин начальник.
– Дьяков знает. Ты его бережешь, а он поделиться не хочет. Странно. Целое богатство ушло! Такие ценности – голова не верит.
– Мне-то что с того, гражданин начальник?
Полковник не придал словам никакого значения. Он, похоже, вел его к какой-то интересной мысли:
– Если бы ты оказался в доле – обеспечил себя до конца жизни.
– Можно подумать – меня завтра освобождают…
– Думать надо, Вадим, – загадочно произнес Важа Спиридонович, – он же от тебя зависит не меньше, чем ты от него. Игра честная. Мамой клянусь!
– А ведь действительно, если вам верить, гражданин начальник, ситуация интересная, – Упоров чувствовал, что переступает опасную черту, в то же время он боялся своим упрямством толкнуть начальника отдела по борьбе с бандитизмом на решительный поступок, – только ведь вы сами сказали – груз ушел…
– Это ничего не значит. Главное узнать – куда?!
– Кому узнать, гражданин начальник?
Морабели сломал в волосатых пальцах очередную папиросу.
– Пока должен знать ты. Дальше посмотрим… У нас могут возникнуть основания для спокойной мужской договоренности на джентльменских началах. Не так ли?
– Наверное, гражданин начальник…
Телефонный звонок прервал робкий ответ зэка. Морабели взял трубку и сказал:
– Узнал, товарищ полковник. Доброе утро! Опергруппа еще не вернулась. Да, всю ночь. Привык. Мы – отдел по борьбе с бандитизмом. Были основания для срочного вызова. У меня. Капитан Серякин мог сам позвонить и выяснить. Ничего серьезного. Взаимополезные уточнения. Уже выезжает.
Полковник положил трубку, подмигнул, но не очень весело:
– Выехал ты. Обратил внимание: не отправлен, а «выехал»? Твой хозяин обратился. Старый уже, мыслит, однако, правильно. Будешь ехать домой, прикинь все, взвесь. Любая твоя ошибка может привести к непоправимому. Надо знать – на кого опереться.
За всей многозначительностью произнесенных слов зэк улавливал внутреннюю растерянность некогда грозного чекиста, словно они разговаривали не в надежной тюрьме, а где-нибудь на Приморском бульваре и у Важи Спиридоновича не было при себе пистолета.
«Вас оттолкнули от власти, а кто вы без нее? – зэк сидел с опущенными в пол глазами. – Может быть, я – ваш последний козырь? Липовый, но вы об этом, к счастью, не догадываетесь!»
– … Мне осталось три года до пенсии. У тебя впереди -целая жизнь. Ее надо жить, а не существовать.
Унижение дается начальнику отдела борьбы с бандитизмом непросто, и это нельзя спрятать от человека, караулящего свой шанс на приобретение свободы.
«Прежним он уже не станет, – рассуждал немного успокоенный зэк, – он может стать только хитрее, но не опаснее».
Разочарование не заставило себя ждать…
– Стой! – приказал плотный, по-видимому, очень сильный тяжелый крестьянской силой старшина. Подошел к черному «воронку», распахнул дверцы, а после, позвав к себе сержанта, что-то ему объяснил. Сержант кивнул, и тогда старшина позвал к себе зэка.
– Азизов! – крикнул из окна Морабели. – Что вы там возитесь?!
– Уже отправляем, товарищ полковник. Задержка с остальным контингентом.
Немного погодя появился сержант, посланный старшиной за «остальным контингентом». Он почти бегом гнал перед собой трех зэков, они тоже были в наручниках. Зэки быстро впрыгнули в «воронок», один из них наступил Упорову на ногу.
– Осторожней шевели копытами, – попросил Вадим.
– Молчи, пидор! – небрежно раздалось в ответ.
Вадим двумя руками поймал за воротник нахала, но тут же получил пинок в колено от другого зэка и увидел оскаленные зубы, словно тот собирался его укусить.
«Опять западня!» – Вадим хотел ответить на этот пинок. И тогда третий зэк, лица которого он не успел разглядеть, сказал:
– Сядь, Аполлон! Совсем не обязательно стараться выполнять ментовский заказ. И ты сядь, Фартовый!
Голос был спокойный, властный. Особенно хорошо сыграна властность: она словно дарована обладателю голоса самой природой. Все сели в напряженном ожидании. Упоров всматривался в человека с таким значительным баритоном, стараясь вспомнить, где он мог видеть это не рядовое, надменное лицо с косыми складками над тонкой переносицей и резко очерченными ноздрями.
– Мы приходили за твоими руками, – напомнил человек.
– Ты был с Салаваром. Как же он тебя окликнул? Митрофан? Митяй? Мирон! Ты – Мирон!
– Не говорю – «здравствуй»: мне приятно видеть тебя без культей. Но рук ты лишишься.
– Фартовый, – неожиданно вмешался тот, кто пнул его по колену, – на Берелехе я кончил трех воров, четвертого не дорезал. Как считаешь – должны меня того…
– О чем ты говоришь?! – с издевательским возмущением возразил Упоров. – Ни в коем случае: ты же четвертого не дорезал!
Аполлон подумал и сказал:
– Глохни, фраерское отродье!
– Рискуешь, – предупредил его Мирон. – Он бьет так, что голова прилипает к заднице, а уши находят в Аргентине.
Аполлон вопросительно сощурился.
– Да нет, это не лагерь, – покачал головой Мирон, – есть такая страна в Южной Америке. Вообще, сиди и слушай. Ты продолжаешь водиться с ворами, Фартовый?
Упоров не стал отвечать, перевел взгляд на третьего зэка, породистого, крупного, с крутым подбородком американского конгрессмена и тонкими губами кота-сутенера. Дышал он нервно, прерывисто, так дышит пойманный с поличным карманник.
– Тихоня, – отрекомендовал его уловивший внимание Упорова Мирон, – борец за дело мира и социализма. Так ты мне не ответил про твои отношения с ворами?
– Это тебя не касается!
– Они скоро вымрут. Анахронизм…
– Онанизм, верно? – не утерпел Аполлон.
– Дурак! Тебе сказано – молчать! Анахронизм. И перестань обнажать порочные наклонности.
– Все равно расстреляют…
– Не каркай! Мы резали их в порядке самозащиты, что подтвердят представители администрации.
На дураковатом лице Аполлона появилось подобие улыбки, и он с видимым удовольствием занялся обдумыванием понравившейся мысли.
– Постарайся погрузиться в глубину моей идеи, – попросил Упорова Мирон, окончивший с отличием Казанский университет. – Воровской век кончился. Они уже доедают сами себя. Грядет век сучий, хотя мне и не нравится это название. Поджог, ограбление церкви станут рядовыми преступлениями в обществе будущего, школьники начнут грабить школьников, родителей. Потомство тех, кто выйдет из лагерей, пойдет по их стопам, и постепенно людей, желающих взять, станет больше, чем тех, кто может производить. Производители вымрут быстро. На планете образуется государство ссученных воров! За нами потянется Африка, Южная Америка, Ближний Восток…
Он сделал паузу для того, чтобы проверить произведенное впечатление, и подвел итог:
– К началу следующего столетия мы ссучим весь мир! Модель будущего, как это ни парадоксально, формируется в нынешних лагерях.
– Ты, конечно, Ленин?!
– Пока я – заключенный Мирошниченко. Пока! Большевики пришли к власти, потому что не знали, что такое совесть и жалость. Не пощадили даже Бога. Сегодня только от них исходит вся правда, вся истина, не подлежащая обсуждению. Они сняли с ленивых россиян груз ненужного умствования, ограничив их действия созидательным трудом во благо государства и поднятием правой руки при голосовании за большевистскую политику. Коммунисты научились управлять стадом и никогда не допустят, чтобы стадо стало народом, потому что тогда наступит крах!
По последней фразе Упоров ощутил – сучий пророк любит коммунизм временно.
– Во всех трудах моего вождя, надеюсь, ты понимаешь – о ком идет речь, выражена ненависть к собственнику, доброжелательность к члену коллектива. Глубокую значительность этого факта раскрывает простая арифметика: частник, собственник – есть единица, а член коллектива – частичка ноля, из которых состоят миллионы поддерживающих политику партии и правительства членов общества. Гений Ленина строил будущее, он думал за нас!
Сучий пророк посмотрел на зэка с ленинской хитринкой, но всему было видно – он прячет от него главное откровение.
– Именно поэтому мы все делаем не думая? – Упоров почувствовал некоторый интерес.
– Всегда считал тебя привлекательной личностью, а без рук ты будешь просто симпатяшкой! – Мирон вывел собеседника на нужную стезю и позволил себе немного расслабиться. – Народные массы России все делают бездумно, обходясь без личностного индивидуализма. В том историческая заслуга Владимира Ильича. Но слушай теперь, как плавно вписывается в эту ситуацию не признанный трусливым миром Ницше: «Страдание и без того уже тяжко живущих людей должно быть усилено, чтобы сделать возможным созидание художественного мира небольшому числу олимпийцев». Два гения, произвольно выражая свои мысли, по счастливому промыслу соединились в конкретной программе действий, предоставив нам прекрасную возможность…
– Стать олимпийцами?! – не утерпел Упоров.
Мирон кивнул так, как старый, мудрый педагог кивнул бы любимому студенту, угадавшему ход его рассуждений.
– Ссучив лагерный контингент, мы облегчим себе задачу на воле. Миллионы освободившихся приведут к нам десятки миллионов готовых нас поддержать. Молодых, вороватых, подлых, не знающих родства. Таких не жалко натравить на остальной мир. И они пойдут!
– А дальше?
– Ты что, собираешься жить триста лет? Ты же не ворон, Фартовый. За «дальше» пусть думают те, кто – за нами. Я помогу тебе найти свой путь к Олимпу. Бескорыстно, как будущему товарищу.
Думая о том, что у него сегодня такой богатый на заманчивые предложения день, Вадим уже нащупывал в них единое авторство, но ответил необдуманно резко:
– Ницше говорил и так: «Мне нужно обнести оградой свои слова и свое учение, чтобы в них не ворвались».
На лице Мирона мелькнуло внутреннее намерение получить немедленный расчет за оскорбление. Но, должно быть, перед ним стояла другая задача, и он только дружески похлопал окольцованными руками по колену Упорова:
– Ты читающий негодяй! Ты уже с нами!
– Фраер назвал тебя свиньей! – пискнул Тихоня. Вадим понял – отчего это представительное с виду животное бережет голос. Да и можно ли было назвать голосом то, что напоминало крик раздавленной крысы?!
Бросок Аполлона он засек своевременно, встретив его точным ударом головы в подбородок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51