Она шла, и оказывалась права: ее встречали, угощали, стара
лись утешить, говорили тепло и сердечно. Перед нею раскрывались двери, ка
к по волшебству, Ц перед маленькой, опустившейся, бессильной женщиной, ч
ья красота сохранилась только в теплых карих глазах. Она говорила мягко,
никакая сила не стояла за ее спиной, Ц наоборот, всем было известно, что о
тец мой отвернулся от нее и она не бывает больше у нас в доме. В последние г
оды войны она помогала дедушке записывать его воспоминания. Кто-то посо
ветовал ей написать свои мемуары о жизни семьи Аллилуевых, о революции
Ц впечатления юной гимназистки. Она не смогла бы написать это сама, ей не
хватило бы литературного умения. То, что она рассказала, обработала реда
ктор Нина Бам Ц и получилась книга. Мне она не казалась интересной. Воспо
минания дедушки, написанные им самим, имели индивидуальность, лицо. Книж
ка Нины Бам была слишком литературна, Ц она была как-то непохожа на авто
ра, на самое Анну Сергеевну, которая была достойна хорошей книги, хорошег
о писателя…. Тем не менее, книга вышла в 1947 году и вызвала страшный гнев отц
а. Должно быть, с его слов, Ц угадывались отдельные резкие формулировки,
Ц была написана в «Правде» разгромная рецензия Федосеева, недопустимо
грубая, потрясающе безапелляционная и несправедливая.
Все безумно испугались, кроме Анны Сергеевны. Она даже не обратила на рец
ензию внимания, поскольку восприняла ее как несправедливую и неправиль
ную. Она знала, что это неправда, чего же еще? А то, что отец гневается, ей был
о не страшно; она слишком близко его знала, он был для нее человек со слабо
стями и заблуждениями, почему же он не мог ошибиться? Она смеялась и говор
ила, что будет свои воспоминания продолжать. Ей не удалось этого сделать.
В 1948 году, когда началась новая волна арестов, когда возвращали назад в тюр
ьму, в ссылку тех, кто уже отбыл с 1937 года свои десять лет, Ц эта доля не мино
вала и ее. Вместе с вдовой дяди Павлуши, вместе с академиком Линой Штерн, с
С. Лозовским, вместе с женой В. М. Молотова, старой маминой подругой Полино
й Семеновной Жемчужиной, была арестована и Анна Сергеевна. Вернулась она
весной 1954 года, проведя несколько лет в одиночке, а большую часть времени п
робыв в тюремной больнице. Сказалась дурная наследственность со сторон
ы бабушкиных сестер: склонность к шизофрении. Анна Сергеевна не выдержал
а всех испытаний, посланных ей судьбой… Когда она возвратилась домой, со
стояние ее было ужасным. Я ее видела в первый же день Ц она сидела в комна
те, не узнавая своих уже взрослых сыновей, безразличная ко всему. Глаза ее
были затуманены, она смотрела в окно равнодушная ко всем новостям: что ум
ер мой отец, что скончалась бабушка, что больше не существует нашего закл
ятого врага Ц Берии. Она только безучастно качала головой… С тех пор про
шло девять лет. Анна Сергеевна немножко поправилась. У нее прекратился б
ред, она только иногда разговаривает сама с собою по ночам… Жизнь ее стал
а снова активной, как и раньше. Ее восстановили в Союзе писателей, она посе
щает все собрания, лекции, беседы в Доме литераторов. У нее масса знакомых
, старых друзей. Она опять помогает всем, кому может. В день, когда она получ
ает свою пенсию, к ней тянутся знакомые старушки, она всем дает деньги, зна
я, что они не смогут вернуть… К ней домой приходят совершенно незнакомые
ей люди с какими-нибудь просьбами: один хочет прописаться в Москве, у друг
ого нет работы, у старой учительницы семейные неурядицы и ей негде жить. А
нна Сергеевна всех слушает и старается что-нибудь сделать… Она ходит в М
оссовет, в приемную Президиума Верховного Совета, она пишет письма в ЦК
Ц не о себе, нет, о ком-то нуждающемся, о больной старухе без пенсии и без с
редств к существованию… Ее все и всюду знают; ее жалеют и уважают все Ц кр
оме ее двух невесток, молоденьких хорошеньких мещаночек… Дома у нее ужас
ная жизнь. Ее не слушают, ее не спрашивают. Иногда подкидывают ей внуков по
нянчить, если надо сходить в кино. На семейных молодежных вечерах она неж
еланный гость Ц неопрятно одетая в какие-то балахоны, седая растрепанн
ая старуха, любящая невпопад высказываться… Она берет старую муфту или к
акой-нибудь мешок, вместо сумки, и идет гулять. На улице она долго беседуе
т с милиционером, спрашивает мусорщика, как его здоровье, берет билет на р
ечной трамвайчик. Если бы это происходило до революции, ее, наверно, счита
ли бы Божьим человеком и ей бы кланялись на улице. Как странно: после гимна
зии она поступила в Петербурге в Психоневрологическое училище, она была
бы идеальным врачом психиатром Ц мягкая, гуманная, сердечная. Судьба ее
повернулась иначе, она сама оказалась, в конце концов, психически больно
й… Дай Бог здоровым, идеально здоровым людям научиться ее человечности и
ее мудрости… Сейчас она вот уж который год ведет кампанию у нас в доме
Речь идет о
так называемом «доме правительства» у Каменного моста.
за создание детского сада. В нашем доме 500 квартир, многие дети гуляю
т с домработницами, но такая возможность есть не у всех. Анна Сергеевна об
ходит все инстанции; у нее хватает сил и времени, несмотря на больное серд
це, на эмфизему, на неполноценное легкое после туберкулеза, перенесенног
о в молодости. Пока что результатов нет. Детский сад признан ненужным, дет
ской площадки в нашем мрачном дворе, напоминающем каменный мешок, тоже н
ет. Она Ц подвижник добра, она Ц святой человек, она истинная христианка
, но она и Ц новый человек, человек будущего… Она подлинная дочь России, я
вление чисто русс кое, классическое, типическое, «достоевское». Она нико
го не осуждает, не судит. Разговоры о «культе личности» выводят ее из себя
, она начинает волноваться и заговариваться. «Преувеличивают, у нас всег
да все преувеличивают!», говорит она возмущенно, «теперь все валят на Ста
лина. А Сталину тоже было сложно, мы-то знаем, что жизнь его была сложной, не
так-то все было просто… Сколько он сам по ссылкам сидел, нельзя ведь и это
го забывать! Нельзя забывать заслуг!» Ц говорит она. Она все еще уверена,
что Реденс жив, хотя ей прислали официальные бумаги о его посмертной реа
билитации. Она считает, что у него где-то там на севере, в Магадане или на Ко
лыме, есть другая семья («Это так естественно, столько лет прошло!» Ц гово
рит она), Ц и что он просто не хочет возвращаться домой. Иногда ей не то сня
тся сны, не то являются галлюцинации Ц она уверяет потом, что видела мужа
, что говорила с ним. Она живет в своем мире, где воспоминания прошлых, давн
их лет, видения, тени мешаются с сегодняшним днем. Только годы тюрьмы Ц ше
сть лет Ц она никогда не вспоминает. Память ее удерживает лишь доброе, ин
тересное, замечательных людей, которых она повидала немало.
Долго убеждала она меня написать все, что я могу знать и помнить. Я упрямо
отмахивалась, мне казалось, что это никому не нужно, что это неудобно дела
ть, бестактно, пошло… Ты переубедил меня, видишь, друг мой, ты сумел меня пе
реубедить и теперь я уже не могу оторваться от пера… И все, что я знаю, выра
стает для меня самой в значительное, нужное, важное…
Анна Сергеевна умерла в ав
густе 1964 года в загородной Кремлевской больнице. После тюрьмы она боялась
запертых дверей, но, несмотря на ее протесты, ее однажды заперли на ночь в
палате. На другое утро обнаружили ее мертвой…
Чтобы закончить портреты маминых братьев, надо сказать несколько
слов о Федоре. Он не избежал общей участи своей семьи, Ц судьба сломила е
го только немного раньше, чем других. Это был молодой человек с незаурядн
ыми способностями к математике, физике, химии. Перед самой революцией ег
о приняли в аристократическую касту гардемарин только благодаря его ис
ключительной одаренности. Потом последовала революция, гражданская во
йна. Конечно, он тоже воевал. На войне ему захотелось в разведку, Ц его реш
ил взять к себе Камо
Тер-Петросян, кавказский большевик.
, легендарный, бесстрашный Камо, хорошо знавший его родителей еще п
о Тифлису. Но Камо не рассчитал. То, что могли вынести, не моргнув глазом он
сам и его разведчики, обладатели стальных нервов, было не под силу другим
… Он любил делать «испытания верности» своим бойцам. Вдруг инсценировал
налет: все разгромлено, все захвачены, связаны, на полу Ц окровавленный т
руп командира… Вот лежит, тут же, его сердце Ц кровавый комок на полу… Что
будет делать теперь боец, захваченный в плен, как поведет себя? Федя не вы
держал «испытания». Он сошел с ума тут же, при виде этой сцены… И болел дол
го, всю жизнь. И навсегда остался полуинвалидом Ц добрый, умный человек, п
роглатывавший книги по всем наукам, писавший без конца какие-то статьи, т
руды, пьесы. Он получил пенсию, и умер в возрасте около 60 лет, ничего не сове
ршив в жизни; он отдал свою судьбу, свою молодость, свое здоровье, талант, г
орячее сердце Ц революции, отдал безраздельно, как мог. Откуда было ему з
нать, что очевидно его мозг был приспособлен для кабинетных занятий и, бы
ть может, тут и лежал путь его судьбы; быть может, здесь он был бы куда полез
нее революции, чем в отряде головорезов Камо …
Но человек не знает своего пути. Ему хочется туда, где машут саблями, где г
рохочут пушки и реют знамена… Я плохо знала дядю Федю, мало с ним встречал
ась. Он очень любил мою маму, любил нас, ее детей. Но из-за своей болезни он б
ыл очень застенчив, одинок, болезнь унесла у него все, даже возможность им
еть семью. Он был некрасив, в отличие от остальных братьев и сестер, только
глаза были чудесные Ц мягкие, карие, теплые. Неопрятный, неаккуратно евш
ий за столом, Ц типичное поведение душевнобольного Ц он не вызывал сим
патии чужих, но близкие и друзья знали цену его знаниям, его начитанности,
его доброму сердцу. Отец мой жалел его (хотя и подсмеивался над его чудаче
ствами), но избегал встреч с ним. Все дети дедушки и бабушки были слишком в
печатлительными, у них были слишком добрые, отзывчивые сердца, чтобы они
могли остаться неуязвимыми в этой чудовищной жизни… У всех были интерес
ные задатки, таланты, способности… Ни один не смог дожить свою жизнь до ко
нца, ни одному не было дано спокойного созидательного существования, ни
один из них не искал сытого мещанского счастья… Я еще не рассказала о мам
е. Я расскажу. Подожди, мне это очень трудно. Подожди немного, о ней потом. Я
и так все время говорю о ней, разве ты не видишь ее все время рядом с дедушк
ой, с бабушкой, с Анной, с Павлушей, с Федором? Разве ты не видишь, как близки
они все и как похожи друг на друга, какие это родственные души? Я все время
хочу воскресить старые годы, прежние солнечные годы детства, поэтому я г
оворю о всех тех, кто был участником нашей общей многолюдной жизни в те го
ды в Кремле и в Зубалове. Мне необходимо еще рассказать тебе о Сванидзе,
Ц о дяде моего брата Яши, Александре Семеновиче, и его жене Марии Анисимо
вне, которые были тогда очень близкими людьми для отца и для мамы.

6

Ты уже мог заметить, что во всей нашей семье, Грузия жила как родина. Для вс
ех, Ц для бабушки с дедушкой, для мамы, Грузия, с ее солнечным изобилием, с
ее горячими чувствами, с ее изяществом, врожденным у князей и крестьян, Ц
этот необыкновенный край, воспетый русскими поэтами, жил в нашем доме со
всем не потому, что это была родина отца. Как раз он сам, быть может, меньше в
сех ею восхищался; он любил Россию, он полюбил Сибирь, с ее суровыми красот
ами и молчаливыми грубыми людьми, он терпеть не мог «феодальных почестей
», оказываемых ему грузинами. Он вспомнил Грузию лишь когда постарел. Быт
ь может, эта общность с Грузией сыграла роль и в том, что родственники перв
ой умершей жены отца, Екатерины Сванидзе, были так дружны с мамой и с ее бл
изкими. Может быть, это мама умела сделать так, что все чувствовали себя хо
рошо с ней в доме отца, в ее доме, где она была хозяйкой, а отец только присут
ствовал, вечно погруженный в гущу политических страстей, борьбы, споров,
разногласий, заседаний… Но сегодня я больше не в состоянии писать о прош
едшем. Сегодняшняя жизнь, кипящая, сверкающая вокруг, вдруг обступила ме
ня со всех сторон, и не дает больше погружаться в прошедшие дни и уводит ме
ня куда-то в сторону… Мой сын поехал в Москву Ц у него урок физики, он гото
вится держать экзамены в медицинский институт. Странно, мой отец, из свои
х восьми внуков, знал и видел только троих Ц моих детей и дочь Яши. И хотя о
н был незаслуженно холоден всегда к Яше, его дочь Гуля вызывала в нем непо
ддельную нежность. И еще странней, Ц мой сын, наполовину еврей, сын моего
первого мужа, (с которым мой отец даже так и не пожелал познакомиться) Ц в
ызывал его нежную любовь. Я помню как я страшилась первой встречи отца с м
оим Оськой. Мальчику было около 3-х лет, он был прехорошенький ребенок, Ц н
е то грек, не то грузин, с большими семитскими глазами в длинных ресницах.
Мне казалось неизбежным, что ребенок должен вызвать у деда неприятное чу
вство, Ц но я ничего не понимала в логике сердца. Отец растаял, увидев мал
ьчика. Это было в один из его редких приездов после войны в обезлюдевшее, н
еузнаваемо тихое Зубалово, где жили тогда всего лишь мой сын и две няни Ц
его и моя, уже старая и больная. Я заканчивала последний курс университет
а и жила в Москве, а мальчик рос под «моей» традиционной сосной и под опеко
й двух нежных старух. Отец поиграл с ним полчасика, побродил вокруг дома (в
ернее Ц обежал вокруг него, потому что ходил он до последнего дня быстро
й, легкой походкой) и уехал. Я осталась «переживать» и «переваривать» про
исшедшее, Ц я была на седьмом небе. При его лаконичности, слова: «сынок у т
ебя Ц хорош! Глаза хорошие у него», Ц равнялись длинной хвалебной оде в
устах другого человека. Я поняла, что плохо понимала жизнь, полную неожид
анностей. Отец видел Оську еще раза два Ц последний раз за четыре месяца
до смерти, когда малышу было семь лет и он уже ходил в школу. «Какие вдумчи
вые глаза!», сказал отец, Ц «умный мальчик!» Ц и опять я была счастлива. Ст
ранно, что и Оська запомнил, очевидно, эту последнюю встречу и сохранил в п
амяти ощущение сердечного контакта, возникшего между ним и дедом. При вс
ей аполитичности его юного ума, типичной для современной молодежи, он до
лжен был ненавидеть все, связанное с «культом личности», весь круг явлен
ий, приписываемых одному человеку, и самого этого человека. Да, он ненавид
ит этот круг явлений Ц но он их не связал в своей душе с именем своего дед
а. Портрет деда он поставил на своем письменном столе. Так он стоит вот уже
несколько лет. Я не вмешиваюсь в его привязанности и не контролирую его ч
увств. Детям надо больше доверять. И снова я вижу, что я плохо еще понимаю ж
изнь, полную неожиданностей… Так вот, сыну моему уже восемнадцать лет, он
окончил школу, и из всех возможных профессий выбрал себе самую человечну
ю Ц врача. Я рада, я безумно рада, что он решил так. Я так рада, что даже боюсь
показывать ему это, Ц как бы он не передумал. Он красивый, ласковый, мягки
й мальчик. Дочь моя носится тут по лесу со своей подружкой, Ц они обе по не
доразумению родились девчонками: из них Бог должен был бы создат ь пару б
лизнецов-мальчишек. Они лазают по деревьям, по заборам, гоняют на велосип
едах, купаются в речке, спят ночью в палатке возле дома, дрессируют собак и
кошек, играют в баскетбол. Мои дети не знают (и не надо им знать!) как я насла
ждаюсь жизнью возле них, как они воспитывают меня, а не я их… Сколько для м
еня упоения в том, что и они растут в том же лесу, где неподалеку выросла и я
, дышат тем же воздухом с тех же цветных лугов и полянок и, быть может, как и
я, на всю жизнь потом сохранят память вот об этой Жуковке с окрестностями,
как образ родной земли. А вот моя Катя, несмотря на то, что мой отец очень лю
бил ее отца (как и всех Ждановых), не вызвала в нем каких-либо особо нежных ч
увств. Видел он ее всего раз. Ей было года два с половиной, такая забавная, к
раснощекая кнопка с большими темными, как вишни, глазами. Он рассмеялся, у
видев ее, и потом смеялся весь вечер. Это было 8 ноября 1952 года, в двадцатилет
ие маминой смерти. Мы не говорили ни слова об этой годовщине, и я даже не зн
аю, вспомнил ли отец эту дату. Но я не могла ее забыть. Я взяла в этот день св
оих детей и поехала к нему на дачу (хотя это было нелегко осуществить, так
как в последние годы было уже трудно договариваться с ним о встрече). Это б
ыл предпоследний раз, когда я видела его до смерти, Ц за четыре месяца до
нее. Кажется, он был доволен вечером и нашим визитом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23