Но еще больше, чем дурного
, есть у России неизменно доброго, и этим-то вечным добром, быть может, и дер
жится она, и сохраняет свой лик… Всю жизнь мою была рядом со мною моя няня
Александра Андреевна. Если бы эта огромная, добрая печь не грела меня сво
им ровным постоянным теплом, Ц может быть, давно бы я уже сошла с ума. И сме
рть няни, или «бабуси», как мои дети и я звали ее, была для меня первой утрат
ой действительно близкого, в самом деле глубоко родного, любимого, и люби
вшего меня, человека. Умерла она в 1956 году, дождавшись возвращения из тюрьм
ы моих теток, пережив моего отца, дедушку, бабушку. Она была членом нашей с
емьи более, чем кто-нибудь иной. За год до ее смерти справили ее семидесят
илетие, Ц это был добрый веселый праздник, обьединивший даже всех моих, в
ечно враждовавших между собою, родственнико в Ц ее все любили, она всех л
юбила, каждый желал сказать ей доброе слово. Бабуся была для меня не тольк
о няней еще и потому, что ее природные качества и таланты, которые судьба н
е дала ей развить, простирались далеко за рамки обязанностей няни. Алекс
андра Андреевна была родом из Рязанской губернии; деревня их принадлежа
ла помещице Марии Александровне Бер. В этот дом попала в услужение и трин
адцатилетняя Саша. Бер были в родстве с Герингами, а у Герингов служила ня
нина тетка Анна Дмитриевна, вырастившая праправнуков Пушкина, с которым
и до последнего времени она жила в писательском доме на Плотниковом пере
улке. В этих двух семьях и у их родственников в Петербурге жила моя бабуся
Ц в горничных, в поварихах, в экономках и, наконец, няней. Долгое время жил
а она в семье Николая Николаевича Евреинова, известного театроведа и реж
иссера, и нянчила его сына. На фотографиях тех лет Ц бабуся прехорошеньк
ая столичная служанка с высокой прической и стоячим воротничком, Ц нич
его деревенского в ней не осталось. Она была очень смышленная, сообразит
ельная девушка и легко усваивала то, что видела вокруг себя. Либеральные
интеллигентные хозяйки научили ее не только одеваться и хорошо причесы
ваться. Ее также научили читать книги, ей открыли мир русской литературы.
Она читала книги не так, как читают образованные люди Ц для нее герои был
и живыми людьми, для нее все о чем написано, было Ц правда. Это не был вымыс
ел Ц она ни минуты не сомневалась, что «Бедные люди» были, как была бабушк
а Горького… Раз, как-то Горький приезжал к отцу в гости в Зубалово, Ц в 1930-м
году, еще при маме. Бабуся моя выглядывала в переднюю через щелку приоткр
ытой двери, и ее вытащил за руку Ворошилов, которому она объяснила, что «оч
ень хочется на Горького посмотреть». Алексей Максимович спросил ее, что
она читала из его книг и был удивлен, когда она перечислила почти все… «Ну
, а что же вам больше всего понравилось?» Ц спросил он. Ц «Ваш рассказ, как
вы у женщины роды принимали», Ц ответила бабуся. Это была правда, расска
з «Рождение человека» пор азил ее больше всего… Горький был очень доволе
н и пожал ей с чувством руку, Ц а она была счастлива на всю жизнь и любила п
отом рассказывать об этом. Видела она у нас в доме и Демьяна Бедного, но ка
к-то не восторгалась его стихами, а говорила только, что он был «большой б
езобразник»… В доме Евреиновых она жила до революции, после которой Евре
иновы вскоре уехали в Париж. Ее очень звали с собой, но она не захотела уез
жать. У нее было два сына, Ц младший умер в голодные двадцатые годы в дере
вне. Несколько лет ей пришлось прожить в своей деревне, которую она терпе
ть не могла и ругала с чувством уже привычной горожанки. Для нее это была «
грязь, грязь и грязь», ее теперь ужасали суеверия, некультурность, невеже
ство, дикость и, хотя она великолепно знала все виды деревенской работы, е
й это все стало неинтересно. Земля ее не тянула, и потом ей хотелось «выучи
ть сына», а для этого надо было зарабатывать в городе… Она приехала в Моск
ву, которую презирала всю жизнь; привыкнув к Петербургу, она уже не могла е
го разлюбить. Я помню, как она радовалась, когда я впервые поехала в 1955 году
в Ленинград. Она называла мне все улицы, где жила и где в булочную ходила, и
где «с колясочкой сидела», и где на Неве в садке «живую рыбу брала». Я прив
езла ей из Ленинграда кипу открыток с видами улиц, проспектов, набережны
х. Мы разглядывали их с ней вместе и она все умилялась, все вспоминала… «А
Москва-то прямо деревня, деревня по сравнению с Ленинградом, и никогда не
сравняется, как ее ни перестраивай!» Ц все повторяла она. В двадцатые год
ы, однако, ей пришлось жить в Москве, сначала в семье Самариных, а потом Ц д
октора Малкина, откуда ее как-то уж переманила моя мама, весной 1926 года по п
ричине моего рождения. В нашем доме она обожала троих людей. Прежде всего
Ц маму, которую, несмотря на ее молодость, очень уважала Ц маме было 25 лет
, а бабусе уже сорок один, когда она пришла к нам… Потом она обожала Н. И. Бух
арина, которого любили вообще все, Ц он жил у нас в Зубалове каждое лето с
о своей женой и дочерью. И еще бабуся об ожала дедушку нашего Сергея Яковл
евича. Дух нашего дома, Ц тогда, при маме, Ц был ей близок и мил. У бабуси бы
ла великолепная петербургская школа и выучка, Ц она была предельно дел
икатна со всеми в доме, гостеприимна, радушна, быстро и толково делала сво
е дело, не лезла в дела хозяев, уважала их всех равно и никогда не позволял
а себе судачить или критиковать вслух дела и жизнь «господского дома». О
на никогда не ссорилась ни с кем, поразительно умея всем сделать какое-ни
будь добро, и только гувернантка моя, Лидия Георгиевна, сделала попытку в
ыжить бабусю, но поплатилась за это сама. Бабусю даже отец уважал и ценил.
Бабуся читала мне вслух мои первые детские книжки. Она же была первым учи
телем грамоты Ц и моим, и моих детей Ц у нее был чудесный талант всему уч
ить весело, легко, играя. Должно быть, что-то она усвоила от хороших гуверн
анток, с которыми ей приходилось раньше жить бок о бок. Я помню, как она учи
ла меня счету: были слеплены шарики из глины и покрашены и разные цвета. Мы
их раскладывали на кучки, соединяли, разъединяли, и таким образом она нау
чила меня четырем действиям арифметики, Ц еще до появления в нашем доме
учительницы Наталии Константиновны. Потом она водила меня на занятия до
школьной музыкальной группы в доме у Ломовых, Должно быть, оттуда она пер
еняла музыкальную игру: мы садились с ней за стол и она, обладая природным
слухом, выстукивала мне пальцами на столе ритм какой-нибудь знакомой пе
сенки, а я должна была угадать Ц какой. Потом то же делала я, Ц а она угады
вала. А сколько она пела мне песен, как чудно и весело она это делала, сколь
ко она знала детских сказок, частушек, всяких деревенских прибауток, нар
одных песен, романсов… Все это лилось и сыпалось из нее, как из рога изобил
ия, и слушать ее было неслыханное удовольствие… Язык ее был великолепен…
Она так красиво, так чисто, правильно и четко говорила по-русски, как тепе
рь редко где услышишь… У нее было какое-то чудное сочетание правильност
и речи, Ц это была все-таки петербургская речь, а не деревенская, Ц и раз
ных веселых , остроумных прибауток, которые неведомо откуда она брала, Ц
может быть, сама сочиняла. «Да, Ц говорила она, незадолго до смерти, Ц был
о у Мокея два лакея, а теперь Мокей Ц сам лакей»… Ц и сама смеялась… В ста
ром Кремле 20-х, начала 30-х годов, Ц когда было много народа и полно детей, он
а выходила гулять с моей коляской, дети Ц Этери Орджоникидзе, Ляля Ульян
ова, Додик Менжинский, Ц собирались вокруг нее и слушали, как она рассказ
ывала сказки. Судьба дала ей повидать многое. Сначала она жила в Петербур
ге, и хорошо знала тот круг, к которому принадлежали ее хозяева. А это были
выдающиеся люди искусства Ц Евреинов, Трубецкой, Лансере, Мусины-Пушки
ны, Геринги, Фон-Дервиз… Однажды я показала ей книгу о художнике Серове Ц
она обнаружила там много знакомых ей лиц и фамилий, Ц это был круг худож
ественной интеллигенции тогдашнего Петербурга… Сколько рассказов был
о у нее в голове обо всех, кто бывал у них в доме, как одевались, как ходили в
театр слушать Шаляпина, как и что ели, как воспитывали детей, как заводили
романы хозяин и хозяйка, которые отдельно и потихоньку, просили ее перед
авать записки… И, хотя, усвоив современную терминологию, она называла св
оих прежних хозяек «буржуйками», Ц ее рассказы были беззлобны, наоборо
т, она с благодарностью вспоминала Зинаиду Николаевну Евреинову, или ста
рика Самарина. Она знала, что они не только брали у нее, Ц они ей и дали мно
гое увидеть, узнать и понять… Потом судьба забросила ее в наш дом, в тогдаш
ний еще более или менее демократический Кремль, Ц и здесь она узнала дру
гой круг, тоже «знатный», с другими порядками. И как чудно рассказывала он
а позже о тогдашнем Кремле, о «женах Троцкого», о «женах Бухарина», о Кларе
Цеткин, о том, как приезжал Эрнст Тельман, и отец принимал его в своей квар
тире в Кремле, о сестрах Менжинских, о семье Дзержинского, Ц да боже мой, о
на была живая летопись века, и много интересного унесла она с собой в моги
лу… После маминой смерти, когда все в доме переменилось, и мамин дух быстр
о уничтожался, а люди, собранные ею в доме были изгнаны, одна лишь бабуся о
сталась незыблемым, постоянным, оплотом семьи. Она провела всю жизнь с де
тьми, Ц и сама была как дитя. Она оставалась во все времена ровной, доброй,
уравновешенной. Она собирала меня утром в школу, кормила завтраком, корм
ила обедом, когда я возвращалась, сидела в соседней своей комнате и заним
алась своими делами, пока я готовлю уроки; потом укладывала меня спать. С е
е поцелуем я засыпала Ц «ягодка, золотко, птичка», Ц это были ее ласковы
е слова ко мне; с ее поцелуями я просыпалась утром Ц «вставай, ягодка, вст
авай птичка», Ц и день начинался в ее веселых, ловких руках. Она совершен
но лишена была религиозного, и вообще всякого ханжества; в молодости она
была очень религиозной, но потом Ц отошла от соблюдения обрядов, от «быт
овой», деревенской религиозности, наполовину состоящей из правил и пред
рассудков. Бог, наверное, существовал для нее все-таки, хотя она утверждал
а, что больше не верует. Но перед смертью ей все же захотелось исповедатьс
я хотя бы мне, и она рассказала мне тогда все о маме… У нее была когда-то, до
революции, своя семья, потом муж ушел на войну и в тяжелые голодные годы не
захотел вернуться. У нее умер тогда младший любимый сын ее и она прокляла
навсегда мужа, оставившего их одних в голодной деревне… Позже, узнав, где
она теперь служит, муж вспомнил о ней, и с истинно мужицкой хитростью стал
бомбардировать ее письмами, намекая о желании вернуться, Ц у нее уже был
а тогда своя комната в Москве, где жил ее старший сын. Но она была тверда, он
а презирала своего бывшего мужа. «Ишь, Ц говорила она, Ц как плохо было, т
ак исчез, и сколько лет ни слуху, ни духу. А теперь вдруг заскучал! Пускай та
м без меня поскучает, Ц мне сына надо выучить, и без него обойдусь». Муж тщ
етно взывал к ней в течение многих лет, Ц она
девичья фамилия няни была
Романова, а по мужу она была Бычкова.
Ц «Напрасно я царскую фамилию на скотскую променяла», Ц говорил
а она, не отвечала ему. Тогда он научил своих двух дочек Ц от второй жены
Ц писать ей и просить денег Ц плохо, мол, живем… Дочки писали ей и присыл
али свои фотографии Ц выпученные глаза, тупые лица. Она смеялась: «Ишь, ко
соротых каких напек!» Но тем не менее «косоротых» жалела, и регулярно пос
ылала им денег. Кому только еще из своей родни не посылала она денег. Когда
она умерла, на сберегательной книжке у нее оказалось 20 рублей старыми ден
ьгами. Она не копила и не откладывала… Бабуся держалась всегда очень дел
икатно, но с чувством собственного достоинства. Отец любил ее за то, что у
нее не было подобострастия и угодничества, Ц ей все были равны, Ц «хозя
ин», «хозяйка»; этого понятия было для нее достаточно, она не вдавалась в р
ассуждения Ц «великий» это человек или нет, и кто он вообще… Только в сем
ействе Ждановых назвали бабусю «некультурной старухой», Ц я думаю, что
такого неуважительного прозвища она никогда не получала в дворянских с
емьях, где служила раньше. Когда во время войны и еще до нее, вся «обслуга»
нашего дома военизировалась, пришлось и бабусю «оформить» соответству
ющим образом, в качестве «сотрудницы МГБ» Ц таково было общее правило. Р
аньше деньги ей платила просто сама мама. Бабуся очень потешалась когда
приходила военная аттестация «сотрудников», и ее аттестовали как… «мла
дшего сержанта». Она козыряла в кухне повару, и говорила ему «есть!» и «слу
шаюсь, ваше-ство!» И сама восприняла это как дурацкую шутку, или игру. Ей не
было дела до дурацких правил, Ц она жила возле меня и знала свои обязанно
сти, а как ее при этом аттестуют Ц ей было наплевать. Она уже насмотрелась
на жизнь, видела много перемен Ц «отменили погоны, потом снова ввели пог
оны» Ц а жизнь идет своим ходом и надо делать свое дело, любить детей и по
могать людям жить, что бы там ни было. Последние годы она болела все время,
сердце ее было подвержено постоянным стенокардическим спазмам, а кроме
того, она была ужасно тучной. Когда вес ее перевалил за 100 кг, она перестала
подходить к весам, чтобы не расстраиваться. Тем не менее, она не желала отк
азывать себе в пище, ее гурманство с годами превращалось просто в манию. О
на читала поваренн ую книгу, как роман, все подряд, и иногда восклицала: Ц
«Да! Правильно! Вот и мы у Самариных пломбир так делали, и еще в середину ст
аканчик со спиртом ставили и зажигали и выносили к столу в темноте!» Посл
едние года два она жила у себя дома, на Плотниковом, с внучкой, и ходила гул
ять на скверик Собачьей площадки; там собирались арбатские пенсионеры, и
вокруг ее был настоящий клуб: она рассказывала им, как она делала кулебяк
и и рыбные запеканки. Слушая ее, можно было насытиться одним только расск
азом! Она называла все предметы вокруг себя, Ц особенно пищу, уменьшител
ьными именами, Ц «огурчики», «помидорчики», «хлебушек»; «сядь, почитай к
нижечку»; «возьми карандашик». Погибла она в конце концов из-за своего лю
бопытства. Как-то сидя у нас на даче, она ждала, что покажут по телевизору
Ц это было ее любимейшее развлечение. Вдруг объявили, что сейчас будут п
оказывать приезд У Ну, и встречу его на аэродроме, и что встречать его буде
т Ворошилов. Бабусе было страшно любопытно, что это за У Ну, да и Климента Е
фремовича ей хотелось посмотреть, «сильно ли постарел», и она ринулась б
егом из соседней комнаты, забыв про возраст, про вес, про сердце, про больн
ые ноги… На пороге она споткнулась, упала, расшибла руку и очень испугала
сь… С этого началась ее последняя болезнь. Я видела ее за неделю до смерти
Ц ей хотелось «судачка свеженького», она просила достать. Потом я уехал
а и 4-го февраля мне позвонила ее внучка и, плача в телефон сказала, что «тол
ько я отвернулась на минуточку, форточку открыть Ц бабушка просила, Ц а
обернулась к ней Ц она уже не дышит!» Странное чувство отчаяния охватил
о меня… Казалось, уж все мои родные умерли, кого только я не потеряла, Ц на
до бы привыкнуть к смертям, Ц но нет, мне так больно, как будто отрезали ку
сок моего сердца… Мы посовещались с ее сыном, и решили, что бабусю надо неп
ременно похоронить рядом с мамой, на Новодевичьем. Но как это сделать
Новодевичь
е кладбище считается «правительственным», поэтому необходимо разрешен
ие высших инстанций на похороны.
? Мне дали несколько телефонов разных начальников в Моссовете и в М
К, но дозвониться было невозможно, да и как я им объясню, что за че ловек баб
уся? Тогда я ринулась звонить к Екатерине Давидовне Ворошиловой и сказал
а ей, что умерла моя няня. Бабусю все знали, все уважали. Сразу подошел к тел
ефону Климент Ефремович, заахал, огорчился… «Конечно, конечно, Ц сказал
он, Ц только там ее и хоронить. Я скажу, все будет в порядке». И мы похорони
ли ее рядом с мамой. Каждый целовал бабусю и плакал, и я поцеловала ей лоб и
руку Ц без всякого страха, без отвращения перед смертью, а только с чувст
вом глубочайшей печали и нежности к этому родному, самому родному мне су
ществу на этой земле, которое тоже уходит и покидает меня. Я и сейчас плачу
. Милый мой друг, ты понимаешь, что такое была для меня бабуся? Ах, как больно
и сейчас. Бабуся была щедрое, здоровое, шелестящее листьями дерево жизни,
с ветвями, полными птиц, омытое дождями, сверкающее на солнце Ц Неопалим
ая Купина, цветущая, плодоносящая Ц несмотря ни на что, как ни ломай ее, ка
кие бури на нее ни насылай…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23