Мы с мужем собрали в сво
ей квартире всех своих знакомых, Ц набилась полная квартира, пили шампа
нское, танцевали, пели… Улицы были полны народу, Ц я боялась выйти, я ждал
а уже через две недели ребенка. Я и родила его легко Ц такое веселое было
у всех состояние духа, так радостно было всем в тот май 1945 года! А отца я увид
ела снова лишь в августе, Ц когда он возвратился с Потсдамской конферен
ции. Я помню, что в тот день, когда я была у него Ц пришли обычные его посети
тели и сказали, что американцы сбросили в Японии первую атомную бомбу… В
се были заняты этим сообщением, и отец не особенно внимательно разговари
вал со мной. А у меня были такие важные Ц для меня Ц новости. Родился сын! Е
му уже три месяца и назвали его Иосиф… Какое значение могли иметь подобн
ые мелочи в ряду мировых событий, Ц это было просто никому не интересно…
К тому же мой брат успел что-то наговорить отцу нелестное о моем муже, Ц и
отец был холоден, безразличен, замкнут. В следующий раз мы увиделись неск
оро… Отец заболел, и болел долго и трудно. Сказались напряжение и усталос
ть военных лет и возраст, Ц ему ведь было уже шестьдесят шесть лет. Я даже
не помню, виделись ли мы с ним зимой 1945-46 года… Я снова училась в университет
е Ц надо было наверстывать пропущенный из-за ребенка год… Мы жили с муже
м в городской нашей квартире, учились оба. Наш сын жил в Зубалове с нянями
Ц моей и своей. Отец, очевидно, считал, что поскольку все, что надо, для меня
делается, Ц чего же еще требовать? С моим мужем он твердо решил не знаком
иться. Он никогда не требовал, чтобы мы расстались. Мы расстались весной 1947
года Ц прожив три года Ц по причинам личного порядка, и тем удивительне
е было мне слышать позже, будто отец настоял на разводе, будто он этого пот
ребовал. За это время я видела его, наверное, еще раза два. Летом 1946 года он уе
хал на юг Ц впервые после 1937-го года. Поехал он на машине. Огромная процесс
ия потянулась по плохим тогда еще дорогам, Ц после этого и начали строит
ь автомагистраль на Симферополь. Останавливались в городах, ночевали у с
екретарей обкомов, райкомов. Отцу хотелось посмотреть своими глазами, ка
к живут люди, Ц а кругом была послевоенная разруха. Валентина Васильевн
а, всегда сопровождавшая отца во всех поездках, рассказывала мне позже к
ак он нервничал видя, что люди живут еще в землянках, что кругом еще одни р
азвалины… Рассказывала она и о том, как приехали к нему на юг тогда некото
рые, высокопоставленные теперь, товарищи с докладом, как обстоит с сельс
ким хозяйством на Украине. Навезли эти товарищи арбузов и дынь не в обхва
т, овощей и фруктов, и золотых снопов пшеницы Ц вот, какая богатая у нас Ук
раина! А шофер одного из этих товарищей
Это был Хрущев.
рассказывал «обслуге», что на Украине голод, в деревне нет ничего, и
крестьянки пашут на коровах… «Как им не стыдно, Ц кричит Валечка, и плач
ет, Ц как им не стыдно было его обманывать! А теперь все, все на него же и ва
лят!» После этой поездки на юг там начали строить еще несколько дач, Ц те
перь они назывались «госдачи». Формально считалось, что там могут отдыха
ть все члены Политбюро, но обычно, кроме отца, Жданова, Молотова, ими никто
не пользовался. Построили дачу под Сухуми, около Нового Афона, целый дачн
ый комплекс на Рице, а также дачу на Валдае. Отец был, конечно, доволен, что я
рассталась со своим первым мужем, который ему никогда не нравился. Он нес
колько стал мягче со мной после этого, но ненадолго. Все-таки, я его раздра
жала, Ц из меня получилось совсем не то, чего бы ему хотелось. Но к сыну мое
му он относился с нежностью. Летом, 1947 года, он пригласил меня отдыхать в ав
густе вместе с ним в Сочи, на «Холодной речке». Впервые после многих лет мы
провели вдвоем какое-то время: три недели. Это было приятно и печально, Ц
и бесконечно трудно… Я опять никак не могла привыкнуть к его перевернуто
му режиму, Ц полдня он спал, часа в три был завтрак, часов в десять вечера
Ц обед и долгие полуночные бдения с товарищами. Нам было трудно говорит
ь, Ц и не о чем, как ни странно… Когда мы оставались одни, я изнемогала в по
исках темы, о чем же говорить? Было такое ощущение, что стоишь у подножья в
ысокой горы, а он Ц наверху ее; ты кричишь что-то туда, наверх, надрываясь,
Ц туда долетают лишь отдельные слова… И оттуда долетают до тебя лишь от
дельные слова; всего не скажешь таким образом, много не наговоришься. Мы г
уляли иногда, Ц это было легче. Я читала ему вслух газеты, журналы Ц ему э
то нравилось. Он постарел. Ему хотелось покоя. Он не знал порою сам, чего ем
у хотелось… Вечером крутили кино Ц старые, довоенные фильмы, «Волгу-Вол
гу», которую он очень любил, фильмы Чаплина.
К обеду съезжались все Ц Берия, Маленков, Жданов, Булганин и другие. Это б
ыло изнурительно и скучно Ц сидеть за столом часа три-четыре, слушать вс
е одни и те же, уже сто лет назад известные истории, как будто в мире вокруг
не было новостей
Эти застолья хорошо описаны в книге Джиласа: «Беседы со Сталиным».

. Я изнемогала, и уходила спать. Все сидели еще долго за полночь. Вско
ре я уехала в Москву. Начинались занятия в университете. Я жила теперь сно
ва в нашей пустынной кремлевской квартире Ц совсем вымершей… Василий ж
ил в своей квартире в городе. Вместо Александры Николаевны, функции «сес
тры-хозяйки» нес теперь «комендант» Ц капитан госбезопасности Иван Ив
анович Бородачев, свято охранявший доверенные ему «ценности», и записыв
авший на бумажку книги, которые я брала из библиотеки отца в столовой… Мо
й сын и няня были со мной, Ц няня все так же чистила мне яблоки и подставля
ла тарелку, когда я занималась… Осенью пришло письмо от отца Ц я давно уж
е не получала от него писем… Оно было далеким отзвуком довоенных лет, Ц о
чень далеким и непохожим… «Здравствуй, Светка! Получил твое письмо. Хоро
шо, что не забываешь отца. Я здоров. Живу хорошо. Не скучаю. Посылаю тебе под
арочек (мандарины). Целую. Твой И. Сталин. 11.Х.1947».
Эти годы Ц 1947-49, были очень тоскливыми. Я жила совсем изолированно. Каждый ш
аг мой был поднадзорен Ц хотя М. Н. Климов уже давно не ходил за мной по пят
ам. Ося рос на даче, деревенским дикарем, и я иногда по целым неделям не вид
ела его. Я ходила в университет, редко Ц в театры, очень часто Ц в консерв
аторию. Знакомых у меня было немного, Ц расширить круг их было невозможн
о. Дом Ждановых, где я особенно часто стала бывать после смерти А. А. Жданов
а, казался мне Ц по сравнению с моей унылой крепостью Ц очень веселым. Та
м бывала по воскресеньям молодежь, Ц бывшие одноклассники Юрия Андреев
ича и университетские друзья. В моей уединенной, полудикой жизни Ц это б
ыл оазис; мне нравилось там бывать, молодежь чувствовала себя там вольно.
Отец мой очень любил А. А. Жданова, уважал и его сына, и всегда желал, чтобы с
емьи «породнились». Это вскоре и произошло, Ц весной 1949 года, Ц без особо
й любви, без особой привязанности, а так, по здравому размышлению… Мне каз
алось, к тому же что эта возможность уйти в другой дом даст мне хоть какую-
то самомалейшую свободу, откроет доступ к людям, которого у меня не было. О
тцу хотелось другого. Я вдруг узнала, что на даче его в Кунцево пристраива
ют обширный второй этаж… Потом он как-то раз приехал в Зубалово и сказал,
побродив по комнатам: «Зачем тебе переезжать к Ждановым? Там тебя съедят
бабы! Там слишком много баб!!» (Вопрос о браке уже как-то сам собой решился,
я хотела закончить университет, а потом уже переехать в дом Ждановых). Он н
е переносил вдову Жданова Ц Зинаиду Александровну и ее сестер… Я испуга
лась Ц я никак не хотела оставаться у отца в доме, и я знала, что Юрий Андре
евич ни за что не согласится переехать жить к нам. Отец, по-видимому, с возр
астом стал томиться одиночеством. Он был уже так изолирован от всех, так в
ознесен, что вокруг него образовался вакуум Ц не с кем было молвить слов
о… Он послал меня летом 1948 года отдыхать в Крым с Оськой и с Гулей (Яшиной до
чкой), о которой он иногда вспоминал и спрашивал… Потом прислал туда пись
мо: Ц «При езжай к 10-му, и потом уедем на юг. Целую. Твой папочка». Ему хотело
сь, чтобы мы снова, как в прошлое лето, поехали вместе на «Холодную речку»,
Ц но я не решилась… Мне хотелось провести август в Зубалове, с няней и с с
ыном, Ц и он обиделся… Я поехала на юг повидать его позже, в ноябре 1948 года.
Было солнечно и тепло, море, хоть и холодное, ласкало глаз. Цвели розы, можн
о было ходить без пальто… Отец был раздражен, назвал меня за столом при вс
ех «дармоедкой», ругался, что из меня «все еще не вышло ничего путного». Вс
е молчали, смущенные; молчала и я, не зная, что говорить. На другой день он вд
руг впервые заговорил со мной о маме. Мы были одни. На ноябрьские праздник
и, 9 ноября приходилась годовщина ее смерти. Это отравляло ему всегда эти п
раздники, и последние годы он проводил ноябрь на юге. Мне было не по себе; я
не знала, как говорить на эту тему с отцом, Ц я боялась ее. Мы сидели одни, б
ыл долгий завтрак Ц как всегда, много фруктов, хорошее вино. «И ведь вот т
акой плюгавенький пистолетик!» Ц сказал он вдруг в сердцах, и показал па
льцами, какой маленький был пистолет. «Ведь Ц просто игрушка! Это Павлуш
а привез ей. Тоже, нашел что подарить!» Он искал других виноватых. Ему хоте
лось найти причину и виновника, на кого бы переложить всю эту тяжесть. Тяж
есть давила его все больше и больше. По-видимому, с возрастом, мысль его вс
е чаще возвращалась к маме. То вдруг он вспоминал, что мама дружила с Полин
ой Семеновной Жемчужиной и она «плохо влияла на нее»; то ругал последнюю
книгу, прочитанную мамой незадолго до смерти, модную тогда «Зеленую Шляп
у». Он не хотел думать об иных, серьезных причинах, делавших их совместную
жизнь столь трудной для нее, Ц он искал непосредственного «повода» Ц к
ак будто бы в этом и было все дело… Мне было очень трудно. Я чувствовала, чт
о он впервые говорит со мной об этом как с равным, взрослым человеком, Ц н
о мне было бесконечно тягостно испытывать подобное доверие… В тот ноябр
ь 1948 года мы возвращались в Москву вместе, поездом… У меня в купе был журнал
«Искусство», я си дела и разглядывала репродукции. Вошел отец, заглянул в
журнал. «Что это?» Ц спросил он. Это был Репин, рисунки, этюды. «А я этого ни
когда не видел…» Ц сказал он вдруг с такой грустью в голосе, что мне сдела
лось больно… Я представила себе на минуту, что случилось бы, если бы отец в
друг, Ц нет, в какой-нибудь специально отведенный для него лично, закрыт
ый день пошел бы посмотреть Третьяковку, Ц что бы там творилось. Боже! И ч
то бы творилось потом! Сколько бы беготни, суд-пересуд, болтовни нелепой…
Должно быть, отец сам представлял, что это для него просто стало невозмож
ным Ц как и многие другие невинные, доступные другим, развлечения. И он эт
ого не делал. Или Ц он боялся. Не знаю. Он не боялся народа Ц никогда, и нел
епо звучат сегодня лицемерные слова Ц «он не любил народа». На станциях
мы выходили гулять по перрону. Отец прогуливался до самого паровоза, при
ветствуя на ходу железнодорожников. Пассажиров не было видно; поезд был
специальный, на перрон никто не выходил… Это было печально, зловеще, тоск
ливо. Кто придумывал все это? Кто изобретал все эти хитрости? Не он. Это был
а система, в которой он сам был узник, в которой он сам задыхался, от безлюд
ья, от одиночества, от пустоты. Я приехала в Москву с тягостным чувством. П
оезд остановили где-то не доезжая вокзала, в Подмосковье; туда подали маш
ины Ц опять же, чтобы не ехать в город, где масса народа. Бегал и суетился г
енерал Власик, Ц ожиревший, опухший от важности и коньяка. Пыхтели и проч
ие, разжиревшие на тучных казенных харчах Ц генералы и полковники из ох
раны. Их ехал целый поезд Ц свита, двор, прихлебатели. Отец скрежетал зуба
ми, глядя на них, и не упускал случая, чтобы накинуться на них с какими-нибу
дь грубыми окриками. С прислугой он никогда не разговаривал в таком тоне.
Я поехала на кремлевскую квартиру, Ц он к себе, в Кунцево. Несколько дней
я приходила в себя и отдыхала. Рядом с ним было трудно, затрачивалось огро
мное количество нервной энергии. Мы были очень далеки. Мы это понимали об
а. Каждый жаждал уйти к себе домой Ц уединиться и отдохнуть друг от друга
. Каждый был обижен. Каждый грустил и страдал Ц почему жизнь такая дурацк
ая? И каждый из нас обвинял в этом другого… В конце 1948 года поднялась новая
волна арестов. Попали в тюрьму мои тетки Ц вдова Павлуши, вдова Реденса. П
опали в тюрьму и все их знакомые. Арестовали и отца моего первого мужа Ц с
тарика И. Г. Морозова. Потом пошла кампания против «космополитов», и арест
овали еще массу народа. Арестовали и Полину Семеновну Жемчужину Ц не уб
оявшись нанести такой страшный удар Молотову. Арестовали А. Лозовского.
Убили Михоэлса. Они все обвинялись в том, что входили в «сионистский цент
р». «Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька», Ц сказал мне н
екоторое время спустя отец. «Папа, да ведь молодежи это безразлично, Ц ка
кой там сионизм?» Ц пыталась возразить я. «Нет! Ты не понимаешь! Ц сказал
он резко Ц сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь уч
ат…» Спорить было бесполезно. Про теток моих он сказал, когда я спросила, в
чем же их вина? Ц «Болтали много. Знали слишком много, Ц и болтали слишко
м много. А это на руку врагам…» Он был предельно ожесточен против всего ми
ра. Он всюду видел врагов. Это было уже патологией, это была мания преследо
вания Ц от опустошения, от одиночества. «У тебя тоже бывают антисоветск
ие высказывания» Ц сказал он мне совершенно серьезно и зло… Я не стала н
и возражать, ни спрашивать, откуда такие сведения… Мне хотелось уйти из д
ома, хоть куда-нибудь. Весной, 1949 года, я окончила университет и вышла замуж
за Юрия Андреевича Жданова. Мы с Оськой переехали жить на квартиру Ждано
вых в Кремле. Отец был не так уж далек от истины: в доме Ждановых было совсе
м не так легко и приятно, как это мне казалось со стороны. У нас в доме было т
оскливо, пустынно, тихо, неуютно и было трудно жить, но при всем этом у нас о
тсутствовал мещанский дух. В доме же, куда я попала, я столкнулась с сочета
нием показной, формальной, ханжеской «партийности» с самым махровым «ба
бским» мещанством Ц сундуки, полные «добра», безвкусная обстановка спл
ошь из вазочек, салфеточек, копеечных натюрмортов на стенах. Царствовала
в доме вдова, Зинаида Александровна Жданова, воплощавшая в себе как раз э
то соединение «партийного» ханжества с мещанским невежеством. После на
шего брака почему-то реже стала бывать молодежь, круг замкнулся в семье и
стало нестерпимо, непроходимо скучно… Эти годы Ц 1949-52 Ц были очень трудн
ыми для меня. Они были трудными и для всех: вся страна задыхалась, всем был
о невмоготу. В доме, где я жила теперь, властвовал дух ортодоксальной парт
ийности, Ц но не той, которой придерживались мои дедушка и бабушка, моя м
ама, Сванидзе и другие старые партийцы. Здесь все было показное, надутое, в
нешнее. Сам Юрий Андреевич, питомец университета, бывший там всегда люби
мцем молодежи, страдал от своей работы в ЦК, Ц он не знал, куда попал… Дома
он бывал мало, приходил поздно (тогда было принято приходить с работы час
ов в одиннадцать ночи). У него были свои заботы и дела, и при врожденной сух
ости натуры он вообще не обращал внимания на мое состояние духа и печали.
Дома он был в полном подчинении у маменьки, которую называл «мудрой сово
й», и шел в русле ее вкусов, привычек, суждений. Мне, с моим вольным воспитан
ием, очень скоро стало нечем дышать… Я попросила разрешения, чтобы жила с
нами моя няня Ц единственный родной и близкий мне человек, Ц но мне было
заявлено, что «некультурной старухе совершенно нечего здесь делать, она
только будет портить Осю». И няня осталась в Зубалове, где ее поместили в
комнатке в служебном флигеле. Я ездила к ней в гости, мы с ней пили чай с вар
еньем, она рассказывала мне о своих болезнях, мы обсуждали наши общие дел
а… Раза два-три она приезжала ко мне в Успенское Ц где была дача Ждановых
, Ц но ее там принимали, как дворничиху Ц только Оська кидался к «бабусе
», Ц и она скоро уезжала. К такому отношению она не привыкла, Ц ее везде, в
сю жизнь считали членом семьи, и даже «буржуйки», то есть ее дореволюцион
ные хозяйки, были с ней ласковее, чем здешние. Самолюбие ее было уязвлено.
Отца я не видела очень, очень долго. Зиму 1949-50 года я тяжело болела Ц ждала р
ебенка и это проходило, в отличие от первого раза, ужасно трудно. Весной ме
ня положили в больницу, и после полутора месяцев я, наконец, вернулась в Ус
пенское с крошечной, слабенькой Катькой, совершенно измученная болезнь
ю, одиночеством, сознанием неудачи второго брака, неприязнью к дому, где м
не предстояло жить…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23