Долгое время он сидел не двигаясь, но, наконец, нашел в себе силы поднять глаза и встретить взгляд военачальника.
– Как этот свиток попал к тебе? – дрожащим голосом спросил он.
– Мэй прислал его мне из форта, в котором стоят солдаты, патрулирующие дорогу через пустыню в северную Сирию, – ответил Хоремхеб, глядя на Эйе и тоже не двигаясь. – По ней из Египта продвигался небольшой отряд – один из наших посланников и иноземец, который назвался ханаанитом и сказал, что направляется домой в Аскалон, чтобы помочь договориться о продаже зерна нашей стране, но Мэю он показался подозрительным, и он приказал обыскать вещи путешественников, пока те спали. – Он кивнул на свиток на столе. – Оригинал остался в сумке этого ханаанита. Мэй не знал, нужно ли ему задержать путников, или мы при дворе тоже причастны к этому, помогая твоей дочери вести сложные переговоры с хеттами, поэтому он отпустил их. Хорошо еще, что Мэй прислушался к своей интуиции.
Потрясенный, вдруг почувствовав слабость, Эйе опустил глаза.
– Это не просто попытка царственной жены заполучить в свою пустую постель нового любовника, – наконец отважился он. – Моя дочь, царица Египта, тайно вступила в сговор с врагом, что есть настоящая измена. – Он знал, что не должен спрашивать Хоремхеба, что теперь делать, и тем самым ставить себя в положение слабого. Преимущество и так было на стороне военачальника, и Эйе не следовало укреплять его. – Нефертити всегда любила власть и могущество, но ей никогда не хватало сил удержать то, чего она, в конце концов, добивалась, – произнес он так твердо, как только смог. – Но я не могу поверить, что она способна воспринимать свой заговор как хладнокровную измену. Наверняка для нее все это – лишь отчаянная попытка снова получить активную роль в управлении страной.
– Согласен, – ответил Хоремхеб. – Но меня удивляет, что она вообще оказалась способна задумать и осуществить такое, Эйе. Если бы Мэй не проявил бдительность и ее посланник прошел незамеченным…
– Но он не прошел, – прервал его Эйе, все еще силясь совладать со своими чувствами, которые грозили обезоружить его. Моя дочь. Моя родная кровь, пожелавшая отдать весь Египет в руки врага в то время, когда страна корчится в агонии. Неужели она не чувствует ни малейшего раскаяния? Неужели не борется со стыдом?
– Да, не прошел, – медленно повторил Хоремхеб. – Поэтому мы должны решить, что делать. Я в высшей степени потрясен, потому что царица не могла знать об исходе сражения с Суппилулиумасом, когда начинала свою игру. Поэтому она не может быть оправдана даже тем, что это была единственная возможность сохранить мир после поражения нашей армии. С ее стороны это всего лишь самая что ни на есть непростительная попытка заполучить власть.
– Какая добродетельная самоотверженность из уст человека, который сам заглядывается на двойную корону! – бросил Эйе, нелогично вставая на защиту дочери, для которой – теперь он был вынужден это признать – не было оправдания. – Я хорошо знаю тебя, Хоремхеб, как и ты знаешь меня. Если на твоем пути появится такая возможность, ты ведь не откажешься от нее, правда?
– Мне надоело, что могущество Египта раз за разом попадает в зависимость от тех, кто недостоин или неспособен эффективно управлять страной! – рявкнул в ответ Хоремхеб. – Много лет назад мне, как и тебе, следовало рискнуть всем, чтобы свергнуть Эхнатона и посадить на трон верного сына Амона. Мы тоже изменники, потому что позволяли величайшей в мире империи медленно умирать, пока мы спорили о законности права Атона управлять Египтом через твоего племянника!
Хоремхеб откинулся назад, тяжело дыша, и Эйе медленно оглядел его.
– Ты думаешь, что ничем не рискуешь, открывая мне сейчас свои устремления, потому что я стар и мои дни сочтены, – мягко проговорил он. – Но ты ошибаешься, военачальник, поэтому следи за тем, что ты говоришь. Твое положение никогда еще не было таким шатким. Твоя попытка добиться влияния на Сменхару, проведя успешную военную кампанию, не увенчалась успехом. – Он почувствовал жажду, но не захотел тянуться за кувшином. – Но мы собрались здесь не для того, чтобы говорить о наших личных обидах. Нам нужно разрешить эту дилемму.
– Это не дилемма, – возразил Хоремхеб, отклонившись назад в кресле, так что его лицо оказалось в тени. – Она заслуживает казни.
– Заслуживает она казни или нет, мы не можем ее убить. Доверие и почитание, оказываемое царственным особам, никогда еще не были так подорваны. Египет изнурен эгоизмом своих правителей и жаждет утешения. Если царицу пронзит лезвие ножа, доверие будет полностью уничтожено. Как могут верующие казнить свою богиню? Нельзя позволять, чтобы простолюдины когда-нибудь задавались этим вопросом. Кроме того, Хоремхеб, Нефертити – это не Тейе. Она не в состоянии всецело отвечать за те действия, последствия которых не может предвидеть.
– В тебе говорит слепая отцовская любовь! – презрительно проговорил Хоремхеб. – Она могла сохранить свою власть над Египтом, когда Эхнатон восхищался ею и верил ей, но она была слишком самовлюбленной и глупой, чтобы попытаться сделать хоть что-нибудь. Она заслуживает смерти. Но ты прав, говоря о политической необходимости. Поэтому я предлагаю послать сообщение Мэю и приказать ему подстеречь этого царевича на границе, и когда он пересечет ее, сразу же убить его и всех, кто будет с ним.
– При условии, что Суппилулиумас согласится. – В процессе разговора Эйе уныло осознавал, что Хоремхеб совсем не нуждался в его советах. Он мог решить все сам и сослаться на то, что это главным образом военный вопрос, который касается лично его, ознакомив впоследствии Эйе с тем, что удалось предпринять. Подвинув к себе кувшин, он жадно выпил воды. Интересно, – мрачно размышлял он, – как скоро Хоремхеб осознает, что Нефертити можно убить и тайно и затем специально для крестьян распространить какую-нибудь невинную историю. Она так долго тихо жила в северном дворце, что многие, наверное, думают, что она уже умерла.
– О, он согласится, – убежденно откликнулся Хоремхеб. – Несмотря на сомнения, он не станет пренебрегать возможностью одержать бескровную победу. Он уже так долго нависает над Египтом, что мы начали приписывать ему божественные свойства, но он все же человек, и у него есть слабости. Да, он обратил в бегство нашу армию, но если бы наши солдаты были хоть немного лучше подготовлены, все сложилось бы совсем иначе. Когда-нибудь мы победим его.
– Но мы не можем сидеть сложа руки и мечтать о том, когда этот день наступит. Мы должны думать, что станем делать в следующий час, – сухо напомнил ему Эйе. – Сменхара знает об этом?
Глупый вопрос, – еще не договорив, понял Эйе. – Разумеется, Хоремхеб явился прямо к царевичу, чтобы получить разрешение действовать, а Сменхара, должно быть, настоял на том, чтобы военачальник посоветовался со мной. В противном случае, – заключил Эйе, – я никогда бы не узнал об этом.
– Да, – ответил Хоремхеб. – Он милостиво согласился подождать, пока мы посоветуемся, и, конечно, если мы не придем к соглашению касательно плана наших действий, последнее слово остается за ним. Идем к нему?
Эйе поднялся из кресла, постоял немного, чтобы унять сердцебиение, и вышел из комнаты вслед за Хоремхебом.
Сменхара, как и Хоремхеб, был обнажен, только синяя, с пятнами пота, лента стягивала его лоб, да маленькое бирюзовое Око Гора висело на тонкой золотой цепочке на шее. Он сидел, развалившись на троне в своей приемной, подложив под себя подушки, задрав ногу высоко на край позолоченного сиденья и свободно положив руку на поднятое колено. Они опустились перед ним на колени, затем поднялись, ожидая, пока он разрешит им заговорить. Горело множество ламп, казалось, Сменхара ничего не имел против того, что от них в комнате становилось еще жарче, а от их удушающих ароматов было не продохнуть.
– Ну, дядюшка, – едко заговорил он, – моя царственная сестрица на этот раз превзошла самое себя в глупости. Есть ли какие-нибудь причины, препятствующие тому, чтобы казнить ее или выслать? Может быть, нам стоит послать ее к хеттам, видя, как она жаждет оказаться в их обществе.
Это был личный упрек, и Эйе приготовился ответить, но неожиданно Хоремхеб опередил его:
– Мы ничего не выиграем от смерти царицы. Мы с носителем опахала предлагаем устроить засаду в северной Сирии и затеять там небольшую потасовку с участием иноземца, который наверняка прибудет. Если мы будем действовать разумно, даже Суппилулиумас не сможет прямо обвинить Египет в его убийстве.
– Ничего не выиграем? – яростно оборвал его Сменхара, повышая голос. Вялая рука, покоившаяся на колене, вдруг сжалась в кулак. – Моя мать обещала мне двойную корону. Она обещала! Я желаю получить ее. Она моя по праву рождения, а Нефертити хотела забрать ее у меня!
Эйе с любопытством смотрел, как кровь прилила к удлиненному лицу, как его впалая грудь начала вздыматься от негодования. Он не осмеливался встретиться взглядом с Хоремхебом, зная, что военачальник тоже увидел в этом бледную тень Эхнатона. Впервые за много месяцев между ними на миг промелькнуло молчаливое взаимопонимание, и, будто почувствовав это, царевич почти защитным жестом быстро провел рукой по своей выбритой голове.
– Полагаю, это не имеет значения, – продолжал он уже спокойнее. – Эхнатона скоро похоронят, и тогда я стану фараоном, а Мериатон – моей царицей. Что тогда сможет поделать сестрица? – Он немного подался вперед и холодно воззрился на посетителей. – Вы оба прекрасно понимаете, что, если вы устроите засаду на иноземца, вы должны быть уверены, что вам удастся убить всех его спутников, включая и любого из посланцев Нефертити. В противном случае об этом станет известно Суппилулиумасу.
Хоремхеб кивнул:
– В этом можно всецело положиться на меня. Сменхара метнул на дядюшку пронизывающий взгляд.
– У носителя опахала есть возражения?
Эйе поклонился:
– Нет, Птенец-в-гнезде.
Сменхара выпрямился, встал и, не удостоив их взглядом, зашагал в темноту. Эйе медленно выдохнул. Хоремхеб улыбался ему озорной улыбкой.
– Мы будто вернулись на десять лет назад, а? – проговорил он.
– Используй конницу, военачальник, – сказал Эйе, не ответив на его замечание, – и переодень людей под пустынных хапиру. Эскорт хеттского царевича, без сомнения, будет на лошадях, тут нельзя допустить ошибки. Все знают, как небезопасно сделалось на дорогах в пустыне. У нас должно получиться.
– Хорошая мысль. – Глаза Хоремхеба мгновенно прояснились. – Не хочешь ли получить копии моих указаний Мэю?
– Нет. Просто дай мне знать, когда все будет кончено.
Эйе удалось изобразить неглубокий учтивый поклон, потом он повернулся и медленно побрел прочь. Никогда еще он не чувствовал себя таким усталым.
Траур по Эхнатону подходил к концу. День за днем Нефертити молча сидела у окна, вглядываясь в раскаленную серебряную поверхность реки, в мерцание факелов, которые она повелела ночью зажигать вдоль берега. Каждый день она просыпалась на рассвете после короткого беспокойного сна с покрасневшими, воспаленными глазами и дрожью в руках, которую была уже не в силах унять. Когда к ней обращались с каким-то вопросом, она отвечала резко или разражалась слезами, и глаза воспалялись еще больше. Врачеватель прописал ей мазь, от которой слипались ресницы, и она часами сидела, отгоняя мух, привлеченных резким запахом, но, по крайней мере, снадобье охлаждало веки и приносило небольшое облегчение. В конце концов она заставила себя оторваться от проклятого окна и вместо этого проводила дни лежа на постели в затемненной комнате. Никто не подходил к ней. Даже Тутанхатону, спокойному и послушному мальчику, надоело слушать ее вопли и сносить ее тумаки, и он старался не покидать своих комнат или прогуливался по опустевшим садам. Нефертити вкусила одиночество и нашла его вкус горьким.
Утром в день похорон супруга она нашла в себе силы присесть у туалетного столика и позволить накрасить себя. Она не стала пользоваться мазью, чтобы можно было нанести на веки краску, но лицо приходилось снова и снова ополаскивать водой, потому что глаза слезились неимоверно. Хеттский царевич не приехал, хоть и мог бы успеть. Видимо, что-то случилось с ним или с Хани: может, захромала лошадь, или они поехали в объезд, чтобы их не обнаружили, или он мог заболеть. Может быть, как раз в эту минуту они приближаются к Ахетатону. При этой мысли она открыла глаза, слуга, подавив раздраженное восклицание, вновь потянулся за влажной салфеткой. Сменхара будет наречен божественным только завтра. Еще оставалось несколько часов, и каждый час мог принести избавление. Ей на голову водрузили тяжелый парик. Его украсили золотой сеткой с ляпис-лазурью, которая была аккуратно прикреплена к диадеме с возвышающейся над ней коброй с раскрытым капюшоном. Она была увенчана этой диадемой, когда сделалась царицей. За ней стояли служанки, готовые обрядить ее в траурное синее узкое платье, золотые сандалии и прозрачную синюю накидку. Под ослепительным солнцем покачивалась ладья, мягко тыкаясь в причал, где все прожилки в камне, каждый уголок ступеней были ей знакомы, как черты собственного лица.
– Мне надо выпить вина, иначе я не переживу этот день, – проговорила она, задохнувшись, чувствуя, как снова начинают слезиться глаза, и слуга, тотчас же опустившись перед ней на колени, поднес серебряный кубок. Она быстро, без удовольствия, осушила его. Я сама положила начало этой муке, – думала она, – ноне в силах положить ей конец. Повернувшись к слуге, она подставила лицо, чтобы он вытер черные потеки с ее щек. Когда пришло время отправляться, она поняла, что слугам придется осторожно поддерживать ее.
Пока ее несли на западный край города, откуда начиналась траурная процессия, Нефертити не открывала занавесей своих носилок. Хотя она слышала, как вестник оглашает ее появление, и стражники расталкивают толпу собравшихся по обе стороны царской дороги в надежде взглянуть на нее, она не пожелала удовлетворить их любопытство, как не пожелала, и глядеть на тянущиеся вдоль дороги дома и сады, на которые когда-то взирала с ощущением дивного счастья. Однако с удалением от центра города гомон толпы простонародья стал затихать, и она подняла занавеси, заслонив глаза от яркого солнца и ослепительно белого песка. К ней подошел распорядитель протокола, поклонился и указал ее носильщикам место, которое ей следовало занять. Когда ее вынесли вперед, Мериатон и Анхесенпаатон отделились от своих свит. Носилки остановились. Поколебавшись, Нефертити высунулась наружу, и дочери в слезах преклонили колени, чтобы обнять ее. Коротко прижав их к себе, она сделала знак управляющему трогаться с места и отстранилась, снова опустив занавеси. Она не хотела видеть, как гроб с телом ее супруга поволокут по песку к бесплодному, окруженному скалами оврагу, который он выбрал для своей гробницы. Она слышала сзади всхлипывания Мериатон и Анхесенпаатон, за ними слышались завывания плакальщиц, но ее глаза были сухими. У нее не осталось слез для Эхнатона. Они все были пролиты очень давно. Эхнатон сам сотворил ритуал погребения, вложив восторженное отношение к своему богу и чувство прекрасного, которым был наделен. Пение Мериры, предписанные танцовщицам движения, музыка, парящая в неподвижном воздухе, все вместе создавало впечатление – одновременно и грандиозное, и патетическое – той эры, которая теперь закончилась. Даже многочисленные враги Эхнатона среди придворных на время забыли, что они хоронили фараона, который вел их всех тропой своих заблуждений, а помнили только, что он был добрым человеком. Во время церемонии Нефертити сидела под балдахином, иногда тайком обращаясь за помощью к слуге, ведавшему ее косметикой. Она пыталась скрыть нервное дрожание рук. Несмотря на свою решимость сохранять спокойствие, она не могла удержаться от частых взглядов туда, где овраг переходил в пустыню и за ним, невидимая, текла река. Но песок мерцал, скала дрожала в раскаленном мареве, а посланника все не было.
Сменхара выступил вперед для совершения обряда отверзания уст. Это был самый торжественный момент погребения, и все глаза должны были обратиться к наследнику, но Нефертити все сильнее ощущала, что внимание собравшихся приковано к ней. Это не так, это все мне кажется, – пыталась она убедить себя. Но, взглянув на толпу из-под полуопущенных век, она увидела, что отец смотрит на нее немного сонным взглядом, а у него это всегда было признаком серьезного раздумья. Затем она наткнулась на холодный и твердый взгляд Хоремхеба, стоявшего рядом с ним. В ней поднялась паника, в пересохшем горле запершило, и ей ужасно захотелось вина. Отведя взгляд, она стала наблюдать за церемонией как раз в тот момент, когда Сменхара вручил Мерире священный нож и обернулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67