с эпидемией болезней, слепотой и параличом; со стычками между феллахами, которые оставили свои земли, несущие только смерть, и горожанами, которые имели немного, но не желали делиться последним. Даже Хоремхеба не было, его срочно вызвали в Мемфис по поводу мятежа в казармах. Мутноджимет, такая же невозмутимая и безразличная, как всегда, поцеловала ноги фараона, положив традиционные искусственные цветы. Молчаливая Мериатон сидела рядом с отцом, ее глаза были накрашены сверкающей золотой и синей краской. Тейе не участвовала в церемонии. После известия о смерти Тиа-ха она сильно ослабела, небольшая лихорадка, сопровождаемая ломотой в суставах и возобновившимися болями в животе, удерживала ее в постели. Эйе держал опахало у правого колена своего повелителя, как всегда внешне уверенный, он, однако, предпочитал ни с кем не встречаться глазами.
Пиршество, которым всегда заканчивался праздник, было немноголюдным, хотя и проводилось, как обычно, со множеством представлений; смех гостей звучал скорее принужденно, чем весело. К полуночи на помосте за столом с остатками угощения остался один фараон. Огромный зал опустел, только Сменхара сидел у своего столика, скрестив ноги и уронив голову, и задумчиво подбирал оставшиеся на тарелке крошки сухарей. Слуги неподвижно стояли вдоль стен, утопавших во мраке, свет угасающих факелов не мог рассеять сумрак. Царица, извинившись, ушла намного раньше, сославшись на дурноту от жары. Носитель опахала, управляющий и дворецкий Эхнатона стояли за его спиной и терпеливо ждали, когда он соизволит уйти, но он не шевелился, временами открывая рот, будто собираясь заговорить. В неподвижном воздухе ароматы от сброшенных колпачков с благовониями смешивались с запахами несвежей еды.
Сменхара был погружен в мрачную задумчивость, только его пальцы двигались среди крошек и кусочков черного хлеба. Сначала он не расслышал, что его позвали по имени, но фараон окликнул его снова, и, встрепенувшись, Сменхара поднял взгляд.
– Да, великий царь?
– Подойди сюда, царевич.
Сменхара покорно поднялся и взошел на помост, низко поклонившись несколько раз. Эхнатон указал на свободное кресло Мериатон. Вначале он смотрел на брата без всякого выражения, потом медленно улыбнулся.
– Сменхара, – прошептал он, – что случилось с самым счастливым народом под небесами? Повсюду, куда я ни посмотрю, – боль и смерть. Даже здесь, в месте, которое Атон выбрал для своего обитания, и здесь зло. Я истощен, я сделался похожим на дырявый горшок. Я беспрестанно молюсь, но мои молитвы имеют вкус голода. Мое дыхание, как хамсин; оно приносит только смерть. – Переведя дух, он продолжил, и Сменхара услышал в его голосе волнение, с которым он пытался совладать. – Я, тот, кто стоит между богом и людьми, я не знаю, что делать. Мои мольбы не доходят. Бог больше не указывает мне путь. – Толстые, накрашенные оранжевым губы затряслись, обтянутые золотой тканью плечи поникли. – Я думал, когда сделаю тебя наследником, бог будет удовлетворен, но этого не случилось. Этого оказалось недостаточно. – Он стиснул ладони, и Сменхара увидел, как медленно и мучительно переплелись тонкие пальцы. – Существует некая причина, неведомая мне, по которой мой божественный отец отрекся от меня. Он больше не любит меня. Моя бессмертная миссия должна перейти к тебе.
Сменхара услышал, как за спиной фараона кто-то шумно вздохнул, и подумал, что это, должно быть, Эйе.
– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
– Я должен передать тебе свои божественные силы. Атон уже изменяет твое тело, формируя его по образцу, по которому он пожелал создать меня. Ты будешь совершать богослужения в храме и передавать людям волю бога.
– Но, Гор, я не хочу! – Сменхара запнулся, внезапно похолодев. – Бог не указывал ничего подобного для меня! Я всего лишь царевич, Гор-птенец. Я не знаю ничего из учения!
– Как ничего не знал и я, пока бог не выбрал меня, чтобы просветить. – Эхнатон говорил глухим голосом, в глазах стояли слезы. – В следующем месяце река должна начать подниматься, если я поступил правильно с точки зрения Диска.
Сменхара смотрел на него.
– Ты отдаешь мне трон Гора? Ты спускаешься по священным ступеням? Фараон не может передавать свою божественную миссию другому при жизни!
– Нет, я останусь правителем на троне, божественным воплощением в Египте. Я не отдаю тебе власть правления, ты лишь будешь молиться от моего имени. Однажды ты станешь воплощением Атона, но он желает ввести тебя в свою семью сейчас. Он станет слушать только тебя. Хранитель, возьми корону и регалии, Пареннефер, очисти проходы. Мы пойдем в мою опочивальню. – Он разжал пальцы и потянулся к щеке Сменхары, и что-то в его миндалевидных глазах, внезапно ставших томными, заставило юношу быстро отпрянуть. – Идем, Сменхара, – настаивал фараон, когда хранитель снял с него корону и заменил ее белым льняным шарфом, положив крюк и цеп рядом со скимитаром в золотой сундучок. – Я удостою тебя чести стать истинным членом моей семьи.
– Но я уже и так член царской семьи! – выпалил Сменхара, испугавшись не на шутку. – Моя мать – императрица, мой отец…
Он умолк, поймав на себе суровый взгляд Эйе из-за плеча Эхнатона. Это было явное предупреждение. Еще секунда, и Сменхара бросился бы с помоста, чтобы искать убежища в своих покоях, но вместо этого он нетвердо поднялся вместе с фараоном. Эхнатон обнял его за плечи, притянув к себе. Он тяжело задышал, легко касаясь ногтями голого тела Сменхары с потеками масла. Вестник принялся выкрикивать предупреждения всем, кто мог встретиться на пути владыки всей жизни.
Фараон отпустил царевича, лишь когда они оказались за закрытыми дверями царской опочивальни, но и тогда он отнял руку только для того, чтобы взмахом выпроводить слуг. Казалось, он оправился от своего мрачного настроения. Он снисходительно и ободряюще улыбался, глаза его сверкали. Налив вина, он протянул чашу Сменхаре, который схватил ее и залпом выпил, серебряный край чаши стучал о его зубы. Он покрылся испариной. Эхнатон подошел ближе и начал снимать сине-белые ленты с головы юноши, проводя руками по гладкой коже головы, по щекам, по похолодевшим губам.
– Ты очень красив, – проговорил он.
Сменхара не мог смотреть ему в глаза. Он стоял, дрожа, повесив голову, как жертвенный бык. Эхнатон снял с него ожерелье, браслеты и кольца, целуя каждый палец. Он тяжело дышал, узкая грудь быстро вздымалась и опускалась. Он сбрызнул свои пальцы ароматным маслом, которое вытекло из колпачка с благовониями Сменхары и размазалось по его груди, потом принялся растирать его. Сменхара крепко зажмурился, неистово пытаясь уйти в воспоминания, представляя Мериатон и благоуханные дни, которые они вместе проводили в Малкатте, хихикая и попивая пиво в саду; свою ладью на полноводной реке, удочку в своих руках; новых друзей, которые стайками ходили за ним.
Но он не мог скрыть отвращение, которое испытывал к прикосновениям фараона. Руки теперь касались его шеи. Ароматное дыхание Эхнатона било ему в ноздри. Он открыл глаза и увидел, что длинное лицо приближается к его лицу, толстые губы слегка приоткрыты. Я не должен бежать – мрачно думал он. – Если я убегу, то утрачу возможность взойти на трон. Если я вызову его недовольство, фараон, может быть, изберет в наследники Тутанхатона вместо меня, и я навсегда останусь царевичем, а Мериатон никогда не будет моей.
Губы фараона нашли его губы, отстранились, потом снова прижались уже более уверенно, а руки все сильнее прижимали его к мягкому телу бога. Ищущие руки фараона скользнули вниз по прямой спине Сменхары, нашли край юбки и, развязав ее, сбросили на пол. Скользкие от масла пальцы впились в крепкие ягодицы, губы скользили вниз по шее Сменхары. Несмотря на свое отвращение, юноша почувствовал, что у него внутри все расслабилось.
– Смелее, царевич, – пробормотал Эхнатон, отстраняясь с сонной улыбкой. – Это необходимо. – Он сел на край ложа и притянул Сменхару к себе.
Позже он лежал, обняв брата, голова Сменхары покоилась у него на плече. Поднялся ветер, и пыль залетала в комнату сквозь прорези под потолком и клубилась вокруг оконных занавесей. Почти рассвело, но комната была погружена во мрак, только ночник разливал рядом с ложем тусклый желтый свет.
– Ты хороший юноша, очень старательный, – сказал фараон. – Можешь быть уверен в милости Атона. Моя милость тебе уже обеспечена. Позволь мне сделать тебе подарок, Сменхара. Чего бы тебе хотелось?
Мне бы хотелось побежать к реке, нырнуть в нее и мыться, мыться, – горько думал Сменхара, исполненный стыда и унижения. Но тут ему пришла мысль, и он приподнялся на локте, глядя сквозь темноту в умиротворенное лицо.
– Если я доставил тебе удовольствие, божественный брат, если ты любишь меня и истинно хочешь наградить меня, отдай мне Мериатон.
Лицо Эхнатона сделалось непроницаемым.
– Это невозможно.
– Почему? У тебя власть. Я теперь твой наследник. Разве ты забыл, как твой предшественник отказался отдать тебе царицу Ситамон, твою сестру, как он заставил тебя ждать, пока он не умрет? Не заставляй меня таким же образом ждать Мериатон.
Угроза в его словах была очевидной, на самом деле он хотел сказать: Если ты заставишь меня ждать, я буду презирать тебя так же, как ты презирал Осириса Аменхотепа. Сменхара, внимательно глядя на него, видел отражавшуюся в его глазах борьбу между ненавистью фараона к отцу и чувством собственника. Он напряженно ждал; наконец фараон вздохнул.
– Я не забыл. Как я мог забыть? Хорошо, Сменхара, мы будет делить ее. После всего, что было, мы – одна семья.
– Нет! Нет, теперь я в твоей власти и клянусь, что буду покорным и послушным долгу. Но поскольку я следующее божественное воплощение, Мериатон только моя, по праву. Бекетатон мертва.
– Есть Анхесенпаатон.
Сменхара бессовестно решил рискнуть.
– Это правда, – прошептал он, – но Атон уже показал мне, что я твой наследник. Он приходил ко мне во сне прошлой ночью и сказал, что ты отдашь мне Мериатон.
Эхнатон лежал неподвижно. Постепенно выражение огромной печали смягчило его лицо, и он умоляюще посмотрел на Сменхару.
– Бог говорил с тобой? О Сменхара, какой ты счастливый! Я истосковался по голосу, который слышал прежде. Хорошо. Если это воля Диска, я отдам ее тебе.
Сменхара широко раскрыл глаза. Он не мог поверить, что фараон так легко сдался.
– Благодарю тебя, – сказал он, не в силах скрыть радость в голосе.
Эхнатон улыбнулся.
– Если ты истинно благодарен, тогда поцелуй меня.
Несколько мгновений Сменхара рассматривал выжидательно раскрытые губы фараона, но затем, набравшись решимости, наклонил голову и поцеловал их.
Эхнатон не делал попыток скрывать свои отношения с братом; он счел бы неестественным делать так. Он известил всех, что посвятил Сменхару в служение богу с помощью своей плоти, даровав ему власть единственным образом, который считал приемлемым. Жителям Ахетатона и придворным было уже все равно. Один раз подозрительно взглянув на пару, шествующую по дворцу рука об руку, лаская друг друга, и заметив, как они при каждой возможности прижимаются друг к другу губами и телами, все обращали тревожные взгляды к реке. Время половодья пришло и минуло снова, но уровень воды не изменился, и к этому моменту река действительно пересохла, оставшаяся вода постепенно испарялась из нее в сухом горячем воздухе.
Эхнатон был по-прежнему беззаботен.
– Скоро придет полноводье, – заверял он. – Сменхара общается с богом.
Долгими иссушающими ночами Сменхара с надлежащим вниманием предавался любовным утехам со своим владыкой, а после становился все более велеречивым, когда Эхнатон спрашивал его о желаниях Атона и его заявлениях. Полноводье придет, отчаянно убеждал его Сменхара, но оно будет поздним. Египет должен научиться терпению.
Скоро Эхнатон начал называть брата любовным прозвищем, которым когда-то удостоил Нефертити, Нефер-неферу-Атон – Прекрасны совершенства Атона, и Сменхара также позволил обращаться к себе как к «возлюбленному Эхнатона», потому что фараон изливал на юношу всю свою любовь. Эхнатон даже заказал художникам Кеноферу и Ауте две статуэтки: на одной царь левой рукой обнимал царевича, а правой ласкал его лицо, на другой, которая так и не была закончена, они сливались в поцелуе. Обе статуэтки изображали царственные тела в сильно искаженных пропорциях. Сменхара с ужасом смотрел, как они появлялись из камня. Ему не нравилось, когда ему напоминали о постепенном удлинении его черепа, о растущем слое жира на животе, согнать который, казалось, не могли никакие упражнения. Для фараона же такие физические изменения в его теле были знаком божьей милости. Для Сменхары они были ужасающим видением будущего, которое подталкивало его все более пылко искать радости в настоящем.
Миновали хояк, тиби и мехир. Кратковременная надежда, вдохнувшая некоторое оживление во дворец, что в этом году разлив все же наступит, начала угасать. Фараон еще шествовал к храму и обратно рядом со Сменхарой, останавливаясь у окна явления, чтобы улыбаться и подбадривать немногих горожан, которые еще собирались на дороге взглянуть на него. Он еще играл со своими детьми, сидел на общественных приемах и возглавлял праздники, но выглядело это так, будто он страдает какой-то внутренней слепотой, из-за которой был неспособен видеть реальность, неумолимо сжимающуюся вокруг него. Вид, открывавшийся из окна явления, был суров. Бесчисленные деревья были мертвы, прекрасные лужайки исчезали под вторгающимся в город песком пустыни, и люди, хотя еще выстраивавшиеся каждый день в очередь к царским зернохранилищам, были малочисленны и молчаливы. В городе стоял запах болезни и испражнений. Дочери фараона приветствовали его в тихой, полупустой детской. Его приемы проводились для призраков. Все иноземные миссии покинули Ахетатон.
Но еще оставались некоторые официальные церемонии. Фараон, теперь встревоженно пытавшийся сделать что-нибудь, чтобы отвести проклятие Атона от Египта, наконец, продиктовал и скрепил печатью договор о бракосочетании Сменхары и Мериатон. В ночь, когда юноша получил свою жену, он ждал ее в своих покоях. Он был очень спокоен, почти холоден, время, когда он трепетал от волнения, давно прошло. Его сердце не дрогнуло, даже когда он увидел ее, стоящую в дверях, ее слуги отступили назад, а его рабы, низко кланяясь, закрывали двери. На ней было простое желтое гофрированное платье, скрепленное на одном плече. В черных прямых волосах вилась золотая лента, тонкие золотые звенья цепочек охватывали запястья и щиколотку. Сменхара смотрел, как она плавно идет по запыленному полу. Он не чувствовал ничего, только неопределенная печаль разливалась там, где прежде жила его огромная любовь. Они долго стояли, глядя друг на друга. Наконец он широко раскрыл руки, и она шагнула к нему. Ему было приятно держать ее в объятиях, зарывшись лицом в ее волосы, вдыхая тепло и аромат ее крепкого молодого тела, он закрыл глаза, когда к горлу подступили слезы, и почувствовал, что готов разрыдаться. Она отстранилась и попыталась улыбнуться ему, ее губы дрожали, слезы текли по накрашенным щекам. Плача, он сцеловывал слезинки, потом нашел ее губы. Она не сильно изменилась. После рождения ребенка ее бедра чуть раздались. Груди сделались полнее, глаза спокойнее. Однако, хотя он продолжал целовать ее, он по-прежнему ничего не чувствовал. Даже нежность ушла. Осталась только ужасная, болезненная печаль. Он бережно уложил ее на постель, раздвинул одежды, говоря себе, что теперь наконец он волен касаться ее, где хочет. Он дождался и добился ее. Она принадлежит ему. Она лежала тихо, легко обвив его шею одной рукой, глядя на него, все еще плачущего. Через несколько минут он отстранился.
– Я не могу! – сдавленно выкрикнул он. – Амон, помоги мне, я не могу! – Он сел, глядя на свои руки. – Это бесполезно. Мы стали другими.
Она отвернулась.
– Да, – прошептала она. – Мы стали другими.
Эхнатон вошел в комнату Анхесенпаатон. Его третья дочь год назад покинула детскую, став девушкой, и гордо совершила обряд перехода в девичество. Ей состригли детский локон, и волосы начали отрастать, так что теперь они достигали подбородка, черные и блестящие, обрамляя милое личико с огромными глазами. Новое положение позволяло ей занимать анфиладу комнат во дворце и иметь собственных слуг. Она уродилась счастливым, легким ребенком, от отца ей передалась любовь к природе. Услышав, как вестник объявил о его приходе, она вскочила с пола, где приводила в порядок свои безделушки, и бросилась в его объятия. Он ласково обнял ее.
– Ты выглядишь очень свежо сегодня, – сказал он. – Вижу, что ты носишь венец из ониксовых цветов, который я прислал тебе. Ты сама как цветок, Анхесенпаатон. Хорошо ли ухаживают за тобой твои служанки?
– Ну конечно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Пиршество, которым всегда заканчивался праздник, было немноголюдным, хотя и проводилось, как обычно, со множеством представлений; смех гостей звучал скорее принужденно, чем весело. К полуночи на помосте за столом с остатками угощения остался один фараон. Огромный зал опустел, только Сменхара сидел у своего столика, скрестив ноги и уронив голову, и задумчиво подбирал оставшиеся на тарелке крошки сухарей. Слуги неподвижно стояли вдоль стен, утопавших во мраке, свет угасающих факелов не мог рассеять сумрак. Царица, извинившись, ушла намного раньше, сославшись на дурноту от жары. Носитель опахала, управляющий и дворецкий Эхнатона стояли за его спиной и терпеливо ждали, когда он соизволит уйти, но он не шевелился, временами открывая рот, будто собираясь заговорить. В неподвижном воздухе ароматы от сброшенных колпачков с благовониями смешивались с запахами несвежей еды.
Сменхара был погружен в мрачную задумчивость, только его пальцы двигались среди крошек и кусочков черного хлеба. Сначала он не расслышал, что его позвали по имени, но фараон окликнул его снова, и, встрепенувшись, Сменхара поднял взгляд.
– Да, великий царь?
– Подойди сюда, царевич.
Сменхара покорно поднялся и взошел на помост, низко поклонившись несколько раз. Эхнатон указал на свободное кресло Мериатон. Вначале он смотрел на брата без всякого выражения, потом медленно улыбнулся.
– Сменхара, – прошептал он, – что случилось с самым счастливым народом под небесами? Повсюду, куда я ни посмотрю, – боль и смерть. Даже здесь, в месте, которое Атон выбрал для своего обитания, и здесь зло. Я истощен, я сделался похожим на дырявый горшок. Я беспрестанно молюсь, но мои молитвы имеют вкус голода. Мое дыхание, как хамсин; оно приносит только смерть. – Переведя дух, он продолжил, и Сменхара услышал в его голосе волнение, с которым он пытался совладать. – Я, тот, кто стоит между богом и людьми, я не знаю, что делать. Мои мольбы не доходят. Бог больше не указывает мне путь. – Толстые, накрашенные оранжевым губы затряслись, обтянутые золотой тканью плечи поникли. – Я думал, когда сделаю тебя наследником, бог будет удовлетворен, но этого не случилось. Этого оказалось недостаточно. – Он стиснул ладони, и Сменхара увидел, как медленно и мучительно переплелись тонкие пальцы. – Существует некая причина, неведомая мне, по которой мой божественный отец отрекся от меня. Он больше не любит меня. Моя бессмертная миссия должна перейти к тебе.
Сменхара услышал, как за спиной фараона кто-то шумно вздохнул, и подумал, что это, должно быть, Эйе.
– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.
– Я должен передать тебе свои божественные силы. Атон уже изменяет твое тело, формируя его по образцу, по которому он пожелал создать меня. Ты будешь совершать богослужения в храме и передавать людям волю бога.
– Но, Гор, я не хочу! – Сменхара запнулся, внезапно похолодев. – Бог не указывал ничего подобного для меня! Я всего лишь царевич, Гор-птенец. Я не знаю ничего из учения!
– Как ничего не знал и я, пока бог не выбрал меня, чтобы просветить. – Эхнатон говорил глухим голосом, в глазах стояли слезы. – В следующем месяце река должна начать подниматься, если я поступил правильно с точки зрения Диска.
Сменхара смотрел на него.
– Ты отдаешь мне трон Гора? Ты спускаешься по священным ступеням? Фараон не может передавать свою божественную миссию другому при жизни!
– Нет, я останусь правителем на троне, божественным воплощением в Египте. Я не отдаю тебе власть правления, ты лишь будешь молиться от моего имени. Однажды ты станешь воплощением Атона, но он желает ввести тебя в свою семью сейчас. Он станет слушать только тебя. Хранитель, возьми корону и регалии, Пареннефер, очисти проходы. Мы пойдем в мою опочивальню. – Он разжал пальцы и потянулся к щеке Сменхары, и что-то в его миндалевидных глазах, внезапно ставших томными, заставило юношу быстро отпрянуть. – Идем, Сменхара, – настаивал фараон, когда хранитель снял с него корону и заменил ее белым льняным шарфом, положив крюк и цеп рядом со скимитаром в золотой сундучок. – Я удостою тебя чести стать истинным членом моей семьи.
– Но я уже и так член царской семьи! – выпалил Сменхара, испугавшись не на шутку. – Моя мать – императрица, мой отец…
Он умолк, поймав на себе суровый взгляд Эйе из-за плеча Эхнатона. Это было явное предупреждение. Еще секунда, и Сменхара бросился бы с помоста, чтобы искать убежища в своих покоях, но вместо этого он нетвердо поднялся вместе с фараоном. Эхнатон обнял его за плечи, притянув к себе. Он тяжело задышал, легко касаясь ногтями голого тела Сменхары с потеками масла. Вестник принялся выкрикивать предупреждения всем, кто мог встретиться на пути владыки всей жизни.
Фараон отпустил царевича, лишь когда они оказались за закрытыми дверями царской опочивальни, но и тогда он отнял руку только для того, чтобы взмахом выпроводить слуг. Казалось, он оправился от своего мрачного настроения. Он снисходительно и ободряюще улыбался, глаза его сверкали. Налив вина, он протянул чашу Сменхаре, который схватил ее и залпом выпил, серебряный край чаши стучал о его зубы. Он покрылся испариной. Эхнатон подошел ближе и начал снимать сине-белые ленты с головы юноши, проводя руками по гладкой коже головы, по щекам, по похолодевшим губам.
– Ты очень красив, – проговорил он.
Сменхара не мог смотреть ему в глаза. Он стоял, дрожа, повесив голову, как жертвенный бык. Эхнатон снял с него ожерелье, браслеты и кольца, целуя каждый палец. Он тяжело дышал, узкая грудь быстро вздымалась и опускалась. Он сбрызнул свои пальцы ароматным маслом, которое вытекло из колпачка с благовониями Сменхары и размазалось по его груди, потом принялся растирать его. Сменхара крепко зажмурился, неистово пытаясь уйти в воспоминания, представляя Мериатон и благоуханные дни, которые они вместе проводили в Малкатте, хихикая и попивая пиво в саду; свою ладью на полноводной реке, удочку в своих руках; новых друзей, которые стайками ходили за ним.
Но он не мог скрыть отвращение, которое испытывал к прикосновениям фараона. Руки теперь касались его шеи. Ароматное дыхание Эхнатона било ему в ноздри. Он открыл глаза и увидел, что длинное лицо приближается к его лицу, толстые губы слегка приоткрыты. Я не должен бежать – мрачно думал он. – Если я убегу, то утрачу возможность взойти на трон. Если я вызову его недовольство, фараон, может быть, изберет в наследники Тутанхатона вместо меня, и я навсегда останусь царевичем, а Мериатон никогда не будет моей.
Губы фараона нашли его губы, отстранились, потом снова прижались уже более уверенно, а руки все сильнее прижимали его к мягкому телу бога. Ищущие руки фараона скользнули вниз по прямой спине Сменхары, нашли край юбки и, развязав ее, сбросили на пол. Скользкие от масла пальцы впились в крепкие ягодицы, губы скользили вниз по шее Сменхары. Несмотря на свое отвращение, юноша почувствовал, что у него внутри все расслабилось.
– Смелее, царевич, – пробормотал Эхнатон, отстраняясь с сонной улыбкой. – Это необходимо. – Он сел на край ложа и притянул Сменхару к себе.
Позже он лежал, обняв брата, голова Сменхары покоилась у него на плече. Поднялся ветер, и пыль залетала в комнату сквозь прорези под потолком и клубилась вокруг оконных занавесей. Почти рассвело, но комната была погружена во мрак, только ночник разливал рядом с ложем тусклый желтый свет.
– Ты хороший юноша, очень старательный, – сказал фараон. – Можешь быть уверен в милости Атона. Моя милость тебе уже обеспечена. Позволь мне сделать тебе подарок, Сменхара. Чего бы тебе хотелось?
Мне бы хотелось побежать к реке, нырнуть в нее и мыться, мыться, – горько думал Сменхара, исполненный стыда и унижения. Но тут ему пришла мысль, и он приподнялся на локте, глядя сквозь темноту в умиротворенное лицо.
– Если я доставил тебе удовольствие, божественный брат, если ты любишь меня и истинно хочешь наградить меня, отдай мне Мериатон.
Лицо Эхнатона сделалось непроницаемым.
– Это невозможно.
– Почему? У тебя власть. Я теперь твой наследник. Разве ты забыл, как твой предшественник отказался отдать тебе царицу Ситамон, твою сестру, как он заставил тебя ждать, пока он не умрет? Не заставляй меня таким же образом ждать Мериатон.
Угроза в его словах была очевидной, на самом деле он хотел сказать: Если ты заставишь меня ждать, я буду презирать тебя так же, как ты презирал Осириса Аменхотепа. Сменхара, внимательно глядя на него, видел отражавшуюся в его глазах борьбу между ненавистью фараона к отцу и чувством собственника. Он напряженно ждал; наконец фараон вздохнул.
– Я не забыл. Как я мог забыть? Хорошо, Сменхара, мы будет делить ее. После всего, что было, мы – одна семья.
– Нет! Нет, теперь я в твоей власти и клянусь, что буду покорным и послушным долгу. Но поскольку я следующее божественное воплощение, Мериатон только моя, по праву. Бекетатон мертва.
– Есть Анхесенпаатон.
Сменхара бессовестно решил рискнуть.
– Это правда, – прошептал он, – но Атон уже показал мне, что я твой наследник. Он приходил ко мне во сне прошлой ночью и сказал, что ты отдашь мне Мериатон.
Эхнатон лежал неподвижно. Постепенно выражение огромной печали смягчило его лицо, и он умоляюще посмотрел на Сменхару.
– Бог говорил с тобой? О Сменхара, какой ты счастливый! Я истосковался по голосу, который слышал прежде. Хорошо. Если это воля Диска, я отдам ее тебе.
Сменхара широко раскрыл глаза. Он не мог поверить, что фараон так легко сдался.
– Благодарю тебя, – сказал он, не в силах скрыть радость в голосе.
Эхнатон улыбнулся.
– Если ты истинно благодарен, тогда поцелуй меня.
Несколько мгновений Сменхара рассматривал выжидательно раскрытые губы фараона, но затем, набравшись решимости, наклонил голову и поцеловал их.
Эхнатон не делал попыток скрывать свои отношения с братом; он счел бы неестественным делать так. Он известил всех, что посвятил Сменхару в служение богу с помощью своей плоти, даровав ему власть единственным образом, который считал приемлемым. Жителям Ахетатона и придворным было уже все равно. Один раз подозрительно взглянув на пару, шествующую по дворцу рука об руку, лаская друг друга, и заметив, как они при каждой возможности прижимаются друг к другу губами и телами, все обращали тревожные взгляды к реке. Время половодья пришло и минуло снова, но уровень воды не изменился, и к этому моменту река действительно пересохла, оставшаяся вода постепенно испарялась из нее в сухом горячем воздухе.
Эхнатон был по-прежнему беззаботен.
– Скоро придет полноводье, – заверял он. – Сменхара общается с богом.
Долгими иссушающими ночами Сменхара с надлежащим вниманием предавался любовным утехам со своим владыкой, а после становился все более велеречивым, когда Эхнатон спрашивал его о желаниях Атона и его заявлениях. Полноводье придет, отчаянно убеждал его Сменхара, но оно будет поздним. Египет должен научиться терпению.
Скоро Эхнатон начал называть брата любовным прозвищем, которым когда-то удостоил Нефертити, Нефер-неферу-Атон – Прекрасны совершенства Атона, и Сменхара также позволил обращаться к себе как к «возлюбленному Эхнатона», потому что фараон изливал на юношу всю свою любовь. Эхнатон даже заказал художникам Кеноферу и Ауте две статуэтки: на одной царь левой рукой обнимал царевича, а правой ласкал его лицо, на другой, которая так и не была закончена, они сливались в поцелуе. Обе статуэтки изображали царственные тела в сильно искаженных пропорциях. Сменхара с ужасом смотрел, как они появлялись из камня. Ему не нравилось, когда ему напоминали о постепенном удлинении его черепа, о растущем слое жира на животе, согнать который, казалось, не могли никакие упражнения. Для фараона же такие физические изменения в его теле были знаком божьей милости. Для Сменхары они были ужасающим видением будущего, которое подталкивало его все более пылко искать радости в настоящем.
Миновали хояк, тиби и мехир. Кратковременная надежда, вдохнувшая некоторое оживление во дворец, что в этом году разлив все же наступит, начала угасать. Фараон еще шествовал к храму и обратно рядом со Сменхарой, останавливаясь у окна явления, чтобы улыбаться и подбадривать немногих горожан, которые еще собирались на дороге взглянуть на него. Он еще играл со своими детьми, сидел на общественных приемах и возглавлял праздники, но выглядело это так, будто он страдает какой-то внутренней слепотой, из-за которой был неспособен видеть реальность, неумолимо сжимающуюся вокруг него. Вид, открывавшийся из окна явления, был суров. Бесчисленные деревья были мертвы, прекрасные лужайки исчезали под вторгающимся в город песком пустыни, и люди, хотя еще выстраивавшиеся каждый день в очередь к царским зернохранилищам, были малочисленны и молчаливы. В городе стоял запах болезни и испражнений. Дочери фараона приветствовали его в тихой, полупустой детской. Его приемы проводились для призраков. Все иноземные миссии покинули Ахетатон.
Но еще оставались некоторые официальные церемонии. Фараон, теперь встревоженно пытавшийся сделать что-нибудь, чтобы отвести проклятие Атона от Египта, наконец, продиктовал и скрепил печатью договор о бракосочетании Сменхары и Мериатон. В ночь, когда юноша получил свою жену, он ждал ее в своих покоях. Он был очень спокоен, почти холоден, время, когда он трепетал от волнения, давно прошло. Его сердце не дрогнуло, даже когда он увидел ее, стоящую в дверях, ее слуги отступили назад, а его рабы, низко кланяясь, закрывали двери. На ней было простое желтое гофрированное платье, скрепленное на одном плече. В черных прямых волосах вилась золотая лента, тонкие золотые звенья цепочек охватывали запястья и щиколотку. Сменхара смотрел, как она плавно идет по запыленному полу. Он не чувствовал ничего, только неопределенная печаль разливалась там, где прежде жила его огромная любовь. Они долго стояли, глядя друг на друга. Наконец он широко раскрыл руки, и она шагнула к нему. Ему было приятно держать ее в объятиях, зарывшись лицом в ее волосы, вдыхая тепло и аромат ее крепкого молодого тела, он закрыл глаза, когда к горлу подступили слезы, и почувствовал, что готов разрыдаться. Она отстранилась и попыталась улыбнуться ему, ее губы дрожали, слезы текли по накрашенным щекам. Плача, он сцеловывал слезинки, потом нашел ее губы. Она не сильно изменилась. После рождения ребенка ее бедра чуть раздались. Груди сделались полнее, глаза спокойнее. Однако, хотя он продолжал целовать ее, он по-прежнему ничего не чувствовал. Даже нежность ушла. Осталась только ужасная, болезненная печаль. Он бережно уложил ее на постель, раздвинул одежды, говоря себе, что теперь наконец он волен касаться ее, где хочет. Он дождался и добился ее. Она принадлежит ему. Она лежала тихо, легко обвив его шею одной рукой, глядя на него, все еще плачущего. Через несколько минут он отстранился.
– Я не могу! – сдавленно выкрикнул он. – Амон, помоги мне, я не могу! – Он сел, глядя на свои руки. – Это бесполезно. Мы стали другими.
Она отвернулась.
– Да, – прошептала она. – Мы стали другими.
Эхнатон вошел в комнату Анхесенпаатон. Его третья дочь год назад покинула детскую, став девушкой, и гордо совершила обряд перехода в девичество. Ей состригли детский локон, и волосы начали отрастать, так что теперь они достигали подбородка, черные и блестящие, обрамляя милое личико с огромными глазами. Новое положение позволяло ей занимать анфиладу комнат во дворце и иметь собственных слуг. Она уродилась счастливым, легким ребенком, от отца ей передалась любовь к природе. Услышав, как вестник объявил о его приходе, она вскочила с пола, где приводила в порядок свои безделушки, и бросилась в его объятия. Он ласково обнял ее.
– Ты выглядишь очень свежо сегодня, – сказал он. – Вижу, что ты носишь венец из ониксовых цветов, который я прислал тебе. Ты сама как цветок, Анхесенпаатон. Хорошо ли ухаживают за тобой твои служанки?
– Ну конечно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67