Первое: помощники учителей должны были держать квалификационный экзамен на учителя. Выдержавшие будут оставлены на местах, провалившиеся— уволены. Отец пришел в ярость. Это значило, что место учителя от него уплывает. Он был самоучкой, как говорят, «вылез из собственного портфеля». Окончив медресе2, поступил в идади, но через год началась Балканская война и его взяли в армию. Вернувшись после ранения на родину, в Сеферихисар, отец несколько лет прослужил школьным надзирателем. Учителей не хватало. Он выучил наизусть учебник и научился говорить: «Сегодня вечером читайте от сих до сих». Вот и все, что успел
вкусить мой отец от плодов науки. Во время первой мировой войны он сидел в тылу — «забраковали». Во время освободительной войны остался дома как «бедё-ли». Начальник измирского отдела просвещения, старый учитель отца, выдал ему устный диплом: «Давай, Халил-эфенди, езжай в такой-то городок помощником учителя!» Сказать-то сказал, а как к этому отнесутся теперь, через столько лет? И откуда взялась эта мода устраивать экзамены? Неужели теперь ему скажут: «Уши выше лба не растут, братец. Есть новые, образованные учителя. Нечего тебе занимать чужое место, ступай!»
— Дудки! — говорил отец.— Ей-богу, я это так не оставлю! Напишу, самому Гази напишу!
Но второе известие ошеломило его так, что он о письме к Гази и думать забыл. Весть была действительно убийственная: табачный рынок закрыт!
Городок забурлил, как котел на огне. Дома, на работе, в дороге, в кофейне — повсюду только и разговоров, что об этом известии.
— Почему это рынок не открывают?
— Цены упали ниже нуля.
— Кризис!
— Иностранные закупщики ломаются.
— «Режй»2 могла бы закупить, поддержать цены, так нет...
— Ну, и что теперь делать?
— Подождем.
— Табак не может столько ждать — сгниет.
— Будем умолять купцов.
Отец совсем растерялся. К кому обратиться? Кого проспи. Он ничего не понимал этих разговорах и только ругался:
- Вот черт, и надо же было такой напасти случиться как раз, когда мы табак посадили!
Но что мы?! Мот кому, кроме табака, не за что было ухватиться, тот действительно горел на медленном огне.
Наступил март. Снова пора было сажать табак, а старый урожай все еще не был продан. Все сидели по уши и долгах. Бакалейщик и мясник отпускали в кредит. Приказчик писал в долговой книге: «Шесть и семь — тринадцать, да два в уме...» В кофейне расплачивались по счетным палочкам. У булочника тоже. Перед домом ростовщика Хаджи Османа-эфенди — толпа. Он ссужал деньгами под бандитские проценты. На рынке застой.
Базары безлюдны. В тележных мастерских и кузницах не слышно звона наковален. Мелочные торговцы, перекупщики, торговцы обувью и платьем давят мух. Проходишь мимо шашлычной, и не слышно больше заманчивого, вкусного запаха. Женщины не отправляются больше в баню с узелками белья, пахнущего лавандой, с айвой и маслинами для закуски. Ребятишки истосковались по сахарным петушкам. А байрам на носу...
Табаководы носы повесили, молчат—рта ножом не раскроешь. Переселенцы ходят как потерянные. Все злые, раздражительные. Тех, кто курил покупные сигареты, можно было сосчитать по пальцам. У большинства в табакерках или контрабандный табачок, или крошки сухого самосада- Свернут самокрутку из тетрадной бумаги и день-деньской дремлют и цеховом помещении под управой, ждут новостей от председателя Али Ризы-бея. Он самый крупный табаковод. Ну ему-то хоть бы хны. Мехмед-бей уехал в Измир, Шериф-заде сидит на своей фабрике. Им что? Если табак упадет в цене, выручит виноград, а не будет винограда—оливки.
Купцы, эксперты, директор банка и заведующий отделением «Режи» каждый день приходят к Али Ризебею. Шепчутся, высчитывают, подсчитывают. Ездят в Измир и обратно. Шлют телеграммы. В Анкару, в министерство, отправили со своим «послом» несколько бидонов оливкового масла в «подарок»...
Зато юродивому Бахри работа. Он безостановочно носился по улицам. Ах, как он бегал! И особенно когда задерживалось открытие табачного рынка. С тех пор как его дом сгорел вместе со всей семьей, прошло уже четыре года, а он все бегал. В той же одежке зимой и летом: в кальсонах и ночной рубахе. Бежал куда глаза глядят и кричал: «Сгорел!» Кричал: «Сгорел!» — и бежал куда глаза глядят, все так же задыхаясь и хрипя. Пока не падал от усталости и голода. Когда ребятишки выносили ему кусок хлеба с оливковым маслом, он замедлял бег, брал хлеб и снова пускался во весь опор. Никто его не трогал, он никому не мешал. Вот уже много лет преследовал безумец поджигателей и все не мог их нагнать. Попробовали бы с ним состязаться чемпионы по марафонскому бегу, наверняка проиграти бы. Я думаю, не было на свете выносливей и быстрей бегуна, чем наш юродивый Бахри.
Утром и вечером Бахри молнией проносился по привокзальной улице: «Сгоре-ел!» И табаководам хотелось бежать вслед за ним с тем же воплем. Каждый про себя думал: «Дурачок прав. Еще немного, и все табаководы погорят!»
Но как-то утром на весь городок прогремел голос глашатая Исмаила, провозгласившего радостную весть:
— Эй, жители нашего города! Досточтимый председатель Али Риза-бей решил закупить немного табаку, пока не откроется рынок! Мехмед-ага и Шериф-заде тоже покупают! Нуждающиеся в помощи пусть соберутся к управе! Пользуйтесь случаем сегодня, завтра он не представится. Слушайте, слушайте, слушайте и не говорите, что не слышали!
Цена? Это зависело от того, насколько плохи у тебя дела. Разве стали бы богатеи покупать табак, не пронюхав заранее, какова будет ему цена на рынке, не подсчитав до гроша, сколько они заработают на каждом килограмме, просто так, по доброте душевной?! Они всё сбивали и сбивали цену. Янтарный табак пошел дешевле шпината. Но и бросовые цены лучше, чем ничего! Не погибать же табаководам—пусть уж лучше купцам будет выгода!
Выгода, конечно, была, но не тем, кто продавал. А тем, кто покупал. У нас было всего восемь кип табака. И все их отец продал Мехмеду-аге. После выбраковки, уплаты аренды за землю, налогов и долгов отец вернулся домой с выручкой, не превышавшей трехмесячное жалованье.
За завтраком этот тощий барыш стал предметом великих споров. Прикидывали и так и сяк—пустое не опорожнилось, полное не заполнилось. Что они сделали с деньгами: зашили в подушку или в тот самый мачехин кисет, о котором я говорил, не знаю. Знаю только, что кукла, предназначавшаяся Эмине, осталась в лавке, а мои штаны па подтяжках и шестизарядный пугач — в мечтах.
Табаковод - что побитый пехливан. Как поверженный борец жаждет реванша, так наши табаководы, побитые рынком и богатеями, думают отыграться в следующий раз. Табак — яд. Привыкнув, не отстанешь. В тот год были побиты все мелкие и средние хозяева. Но антрепренеры все равно загребли выручку. И какую! Не прошло и месяца, как рынок открылся, и первая же цена была в три раза больше той, которую перекупщики заплатили мелко-те. Но что мелкота могла поделать? Двадцать тысяч трижды обставленных табаководов в три горла поносили с моих баев, их матушек, бабушек и потомков. Если разделить эту ругань на трех богатеев, на каждого из них пришлось брани не меньше, чем прибылей. Вот и рассчитались!
Мы рассчитались по-другому. Закончив продажу табака, Али Риза-бей заказал в базарной мечети мевлюд. В тот же день глашатай Исмаил объявил городу еще одну добрую весть:
— Эй, жители нашего города! Председатель Великой Управы в честь благополучной продажи табака устраивает праздник обрезания сына. Двери его дома открыты для всех бедняков! Кто желает, пусть обратится с просьбой, и его сын тоже может участвовать в церемонии! Не упускайте благого случая! Слушайте и не говорите потом, что не слышали!
Мой отец не упустил случая.
Но празднику скоро настал конец, ибо снова началась борьба с табаком.
Отец купил хромого осла. И мы снова присоединились к общему каравану. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. Смерть была рядом — каждый раз, когда надо было продать урожай. Л жизнь? Жизни не было.
Однажды, когда мы шли сажать рассаду, нам снова повстречался Маджироглу. Его слова заслуживают того, чтоб их записать в книгу.
— Эх, ходжа, ходжа, неблагодарное это дело, можешь мне поверить. Если бы труд, который люди вкладывают в табак, вложить, к примеру, в крапиву, то из этой стрекучки можно было б получить лекарство, не известное самому мудрецу Локману, и лечить ослов от чесотки. Запиши это где-нибудь на чистеньком местечке, не засиженном мухами. Бывай здоров!
Говорят, эти слова Маджироглу слышал от своего прадеда.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Прадед Маджироглу говорил правду.
И на следующий год трудились мы над табаком. Я втянулся, вошел в охотку. Будь то окучивание, посадка или сбор листа, меня разбирал спортивный азарт. Я бежал по борозде, словно меня кусали за пятки, и работал за двоих. Эмине теперь не могла за мной угнаться. Я чувствовал, что отец доволен, хотя и не показывает виду.
Во время летних каникул, как раз к сезону сбора и сушки листа, явился домой старший брат. Мачеха, которая утверждала, что он сбежал от табака, давно уже сбежала от нас в Измир. А Ферид приехал помочь. Как мы обрадовались! Мы радовались не тому, что он перешел в следующий класс, не его школьной форме, которая так к нему шла, не его галстуку. Мы радовались, что
прибавилась еще одна пара рук. Брат побледнел, похудел, вытянулся. В тот же день он переоделся в старье и пошел с нами в поле. Он старался задобрить отца и работал что было сил. Но угодить отцу было трудно. Сказал — как отрезал. Злой он был, как перец, как лук. И непреклонный.
Как-то вечером они схватились.
— Скажи, отец, что мне еще сделать, чтоб ты...
— Я сказал, и дело с концом! — оборвал его отец.
— Хорошо, но чем ты недоволен? Я выдержал экзамен, живу в интернате, тебе не в тягость. Пошлешь две-три лиры в месяц—спасибо, не пошлешь...
— По худой дороге ты пошел!
— Отчего же по худой? Стану тоже учителем. Плохо?
— Плохо.
— Портняжить лучше?
— А ты как думал? По крайней мере, портняжное дело лучше тебя прокормит, чем это проклятое учительство. Видишь, мастер твой горстями деньги загребает, дом строить начал.
— Ты все деньгами меряешь...
— А чем же мне прикажешь мерять? Аршином, метром, килограммом или оккой? Пустое. Погляди на Шериф-заде. Ростом в три аршина вымахал. Встанет— верблюда в зад поцелует. Но разве его по росту меряют? Нет, по виноградникам, по счетам в банке...
— Хорошо, но...
— Не перебивай меня! Мехмед-ага весит сто окка. Как его меряют? По затылку, по животу? Да знаешь ли ты, сколько у него бидонов, полных золотыми монетами? А? У его жены вся грудь и ожерельях из золотых монет, не найдешь местечка, куда чмокнуть...
- Ладно, отец, скажи мне теперь, где сын Шерифзаде?
- В Европах учится.
— Прекрасно. А сын Мехмеда-аги?
— В этом году станет доктором.
— Вот так-то! Ты не Шериф-заде, не Мехмед-ага. Я не могу ни в Европу поехать, ни стать доктором или инженером.
— Будь кем хочешь, только не учителем.
— Что делать, если никем другим не выходит?..
— Будь хоть нищим, только не влезай ты в это дело. Горек учительский ломоть, сынок. Уж если будешь кем-нибудь, будь хоть на столько, да побольше, чем я. Иначе годами станешь учить чужих детей, всех ишаков в
городе грамоте обучишь, горбатым станешь, как я, а в один прекрасный день закатят тебе экзамен и скажут: «Валяй теперь, Халил-эфенди, расти табак!» Если бы табак был той веткой, за которую удержаться можно, душа у меня была бы покойна. Но стоит не тому ветру подуть — и ты на земле вместе с этой веткой. Корней у нас нет, корней, понял?! Мы как те ростки, что он вот срезал мотыгой и втыкал в землю. Потянул—и выдернул. Ударило солнце — и завяли. Подул ветерок — и осыпались...
— Отец...
— Молчи! Не выводи меня из терпения. Подумаешь, соловей — один год проучился и запел. Матери твоей советы мне ни к чему были, а твои и подавно.
Отец налил себе еще рюмку водки. Опрокинул, одним глотком проглотил, покривился. Больше для вида, чем от горечи. Вытер рукой короткие жесткие усы. Засунул руку под рубаху, почесал волосатую грудь. И уставился в одну точку. Глаза у него были кошачьи—один серый, другой карий. Лицо веснушчатое. Потом так же задумчиво потянулся к бутылке.
Нам он этого не говорил, но я слышал, как он сказал приятелю: «Поливаю корень бедности. Может, водка даст ему силу!»
Отец проговорился. Выдал свой страх. Он боялся, что его уволят из школы. Но экзамен, который должен был это решить, откладывался с года на год. Страх у отца, однако, не проходил.
Вторым его страхом стал табак. Что, если рынок опять не откроется?
Но в тот год цену объявили быстро. Рынок открылся, однако табак есть табак. Это сильный борец — у него про запас много хитростей заготовлено. В этот раз он сыграл такую штуку, что все табаководы опять оказались на лопатках. Ударила засуха. Листья табака склеились, высохли и свернулись. Даже самые лихие табаководы вынуждены были списать больше половины товара в брак, пустить его по цене салата-латука!
На третий год отец к накопленному трудом добавил кое-что, сэкономленное животом, залез в долги и купил дом. Такую же развалюху, как та, что мы снимали. С выпиравшими на улицу стенами и осевшей крышей, в той же части города и, судя по всему, тоже брошенную греками. Хоть и достался нам этот дом, можно сказать, задарма, единственная радость была, что свой. В две недели отец выправил на него все бумаги. Мачеха, хоть и была на сносях, вовсю постаралась. «Волосами своими полы вымела», ногтей не пожалела, побелила, выскобли-
ла. Все, что у нас было, перенесли, разместили. Словом, переехали. Хоть ноги наши, по ее словам, и торчали наружу, головы наши мы все же могли преклонить под своей крышей. Наконец-то отец мог перевести дух, а мачеха родить третьего ребенка в собственном доме.
Не прошло, однако, и пяти месяцев, из управы пришел приказ: «Дом подлежит сносу, через десять дней вы обязаны выехать!»
Отец помчался в управу. Ворвался в кабинет Али Ризы-бея.
— Побойтесь бога! Не доводите до греха!
— В чем дело, ходжа? — со спокойствием человека, арендовавшего дом в раю, поинтересовался председатель.— Бога, говорят, ты сам давно уже не боишься. А что тебя теперь вводит в грех?
— Только что дом купили, Риза-бей. На купчей еще чернила не высохли. Пожалейте труд многолетний моих детишек. Ради верной службы моей, ради прошлых
заслуг...
— Что отец твой был знаменосцем, это ты расскажи
кому-нибудь другому.
— Отец мой был не знаменосцем, а погонщиком верблюдов. Но я дом свой ломать не дам!
— На два тона ниже, ходжа! Опомнись. Это план благоустройства! Из самой Анкары спущен. Дом должен быть снесен и построена дорога.
— Пожалей, защиты твоей прошу!
— Хоть в ногах валяйся, ходжа, ничего не выйдет. Ты человек грамотный, пойми, что тебе говорят. Если же хочешь пойти против Анкары и попасть под военный суд, тогда дело другое. И потом, не одного тебя сносят— восьмедесят домом. Пока есть время, собирайте пожитки и всем миром, бодро весело, по-хорошему валяйте переез-
жайте
Куда? Разве вы мне указали другой дом? Я б не стал oткaзываться...
— Это не в нашей власти, ходжа. Мы послали оценщика...
— По его оценке денег не хватит, бей, даже заплатить долги, в которые я влез, чтоб купить этот дом.
— Когда в долги влезал, ты ведь меня не спрашивал,ходжа?
И так и сяк пробовал отец уломать его, видит, без толку. Да и председатель управы не стал рассусоливать:
— Будь любезен, милейший, не в службу, а в дружбу, закрой-ка дверь с той стороны!
На следующий вечер к нам собрались соседи, чьи дома, а вернее, судьбы были предназначены на слом:
старьевщик Исмаил, извозчик Юсуф и часовщик Али-эфенди. Мачеха моя, как только они явились, удалилась. В то время так было положено. Отец взглядом указал мне на дверь. Я вышел на кухню и затаился.
Старьевщик Исмаил с почтением опустился на циновку, выпил, как лекарство, водку, поднесенную отцом, и быстро-быстро заморгал глазами. Исмаил страдал тиком. Но когда он что-нибудь собирался сказать, веки у него начинали дергаться с немыслимой быстротой. Всегда веселое лицо его было мрачно.
Отец с комментариями и отступлениями принялся рассказывать о том, как его отбрил Али Риза-бей. Старьевщик Исмаил едва дотерпел до конца.
— Послушай лучше, что я скажу, ходжа! План, приказ —вес это ерунда. Сносят нас не поэтому. Знаешь Нури-бея?
— Купца Нури-бея,— вставил извозчик Юсуф.
— Что живет в двухэтажном доме возле фонтана Харлак,— уточнил часовщик.
— Ага, знаю.
— Вы меня не сбивайте,— продолжал Исмаил.—Так вот, жена его, подлюка, все и придумала. От нее это пошло.
Остальные так и раскрыли рты.
— Не удивляйтесь! —продолжал Исмаил.— Я услыхал об этом сегодня утром в кофейне Чарши-баши. У этой, мол, распутницы целый день сердце колет. Как посмотрит из окна в нашу сторону, так-де нехорошо ей делается:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
вкусить мой отец от плодов науки. Во время первой мировой войны он сидел в тылу — «забраковали». Во время освободительной войны остался дома как «бедё-ли». Начальник измирского отдела просвещения, старый учитель отца, выдал ему устный диплом: «Давай, Халил-эфенди, езжай в такой-то городок помощником учителя!» Сказать-то сказал, а как к этому отнесутся теперь, через столько лет? И откуда взялась эта мода устраивать экзамены? Неужели теперь ему скажут: «Уши выше лба не растут, братец. Есть новые, образованные учителя. Нечего тебе занимать чужое место, ступай!»
— Дудки! — говорил отец.— Ей-богу, я это так не оставлю! Напишу, самому Гази напишу!
Но второе известие ошеломило его так, что он о письме к Гази и думать забыл. Весть была действительно убийственная: табачный рынок закрыт!
Городок забурлил, как котел на огне. Дома, на работе, в дороге, в кофейне — повсюду только и разговоров, что об этом известии.
— Почему это рынок не открывают?
— Цены упали ниже нуля.
— Кризис!
— Иностранные закупщики ломаются.
— «Режй»2 могла бы закупить, поддержать цены, так нет...
— Ну, и что теперь делать?
— Подождем.
— Табак не может столько ждать — сгниет.
— Будем умолять купцов.
Отец совсем растерялся. К кому обратиться? Кого проспи. Он ничего не понимал этих разговорах и только ругался:
- Вот черт, и надо же было такой напасти случиться как раз, когда мы табак посадили!
Но что мы?! Мот кому, кроме табака, не за что было ухватиться, тот действительно горел на медленном огне.
Наступил март. Снова пора было сажать табак, а старый урожай все еще не был продан. Все сидели по уши и долгах. Бакалейщик и мясник отпускали в кредит. Приказчик писал в долговой книге: «Шесть и семь — тринадцать, да два в уме...» В кофейне расплачивались по счетным палочкам. У булочника тоже. Перед домом ростовщика Хаджи Османа-эфенди — толпа. Он ссужал деньгами под бандитские проценты. На рынке застой.
Базары безлюдны. В тележных мастерских и кузницах не слышно звона наковален. Мелочные торговцы, перекупщики, торговцы обувью и платьем давят мух. Проходишь мимо шашлычной, и не слышно больше заманчивого, вкусного запаха. Женщины не отправляются больше в баню с узелками белья, пахнущего лавандой, с айвой и маслинами для закуски. Ребятишки истосковались по сахарным петушкам. А байрам на носу...
Табаководы носы повесили, молчат—рта ножом не раскроешь. Переселенцы ходят как потерянные. Все злые, раздражительные. Тех, кто курил покупные сигареты, можно было сосчитать по пальцам. У большинства в табакерках или контрабандный табачок, или крошки сухого самосада- Свернут самокрутку из тетрадной бумаги и день-деньской дремлют и цеховом помещении под управой, ждут новостей от председателя Али Ризы-бея. Он самый крупный табаковод. Ну ему-то хоть бы хны. Мехмед-бей уехал в Измир, Шериф-заде сидит на своей фабрике. Им что? Если табак упадет в цене, выручит виноград, а не будет винограда—оливки.
Купцы, эксперты, директор банка и заведующий отделением «Режи» каждый день приходят к Али Ризебею. Шепчутся, высчитывают, подсчитывают. Ездят в Измир и обратно. Шлют телеграммы. В Анкару, в министерство, отправили со своим «послом» несколько бидонов оливкового масла в «подарок»...
Зато юродивому Бахри работа. Он безостановочно носился по улицам. Ах, как он бегал! И особенно когда задерживалось открытие табачного рынка. С тех пор как его дом сгорел вместе со всей семьей, прошло уже четыре года, а он все бегал. В той же одежке зимой и летом: в кальсонах и ночной рубахе. Бежал куда глаза глядят и кричал: «Сгорел!» Кричал: «Сгорел!» — и бежал куда глаза глядят, все так же задыхаясь и хрипя. Пока не падал от усталости и голода. Когда ребятишки выносили ему кусок хлеба с оливковым маслом, он замедлял бег, брал хлеб и снова пускался во весь опор. Никто его не трогал, он никому не мешал. Вот уже много лет преследовал безумец поджигателей и все не мог их нагнать. Попробовали бы с ним состязаться чемпионы по марафонскому бегу, наверняка проиграти бы. Я думаю, не было на свете выносливей и быстрей бегуна, чем наш юродивый Бахри.
Утром и вечером Бахри молнией проносился по привокзальной улице: «Сгоре-ел!» И табаководам хотелось бежать вслед за ним с тем же воплем. Каждый про себя думал: «Дурачок прав. Еще немного, и все табаководы погорят!»
Но как-то утром на весь городок прогремел голос глашатая Исмаила, провозгласившего радостную весть:
— Эй, жители нашего города! Досточтимый председатель Али Риза-бей решил закупить немного табаку, пока не откроется рынок! Мехмед-ага и Шериф-заде тоже покупают! Нуждающиеся в помощи пусть соберутся к управе! Пользуйтесь случаем сегодня, завтра он не представится. Слушайте, слушайте, слушайте и не говорите, что не слышали!
Цена? Это зависело от того, насколько плохи у тебя дела. Разве стали бы богатеи покупать табак, не пронюхав заранее, какова будет ему цена на рынке, не подсчитав до гроша, сколько они заработают на каждом килограмме, просто так, по доброте душевной?! Они всё сбивали и сбивали цену. Янтарный табак пошел дешевле шпината. Но и бросовые цены лучше, чем ничего! Не погибать же табаководам—пусть уж лучше купцам будет выгода!
Выгода, конечно, была, но не тем, кто продавал. А тем, кто покупал. У нас было всего восемь кип табака. И все их отец продал Мехмеду-аге. После выбраковки, уплаты аренды за землю, налогов и долгов отец вернулся домой с выручкой, не превышавшей трехмесячное жалованье.
За завтраком этот тощий барыш стал предметом великих споров. Прикидывали и так и сяк—пустое не опорожнилось, полное не заполнилось. Что они сделали с деньгами: зашили в подушку или в тот самый мачехин кисет, о котором я говорил, не знаю. Знаю только, что кукла, предназначавшаяся Эмине, осталась в лавке, а мои штаны па подтяжках и шестизарядный пугач — в мечтах.
Табаковод - что побитый пехливан. Как поверженный борец жаждет реванша, так наши табаководы, побитые рынком и богатеями, думают отыграться в следующий раз. Табак — яд. Привыкнув, не отстанешь. В тот год были побиты все мелкие и средние хозяева. Но антрепренеры все равно загребли выручку. И какую! Не прошло и месяца, как рынок открылся, и первая же цена была в три раза больше той, которую перекупщики заплатили мелко-те. Но что мелкота могла поделать? Двадцать тысяч трижды обставленных табаководов в три горла поносили с моих баев, их матушек, бабушек и потомков. Если разделить эту ругань на трех богатеев, на каждого из них пришлось брани не меньше, чем прибылей. Вот и рассчитались!
Мы рассчитались по-другому. Закончив продажу табака, Али Риза-бей заказал в базарной мечети мевлюд. В тот же день глашатай Исмаил объявил городу еще одну добрую весть:
— Эй, жители нашего города! Председатель Великой Управы в честь благополучной продажи табака устраивает праздник обрезания сына. Двери его дома открыты для всех бедняков! Кто желает, пусть обратится с просьбой, и его сын тоже может участвовать в церемонии! Не упускайте благого случая! Слушайте и не говорите потом, что не слышали!
Мой отец не упустил случая.
Но празднику скоро настал конец, ибо снова началась борьба с табаком.
Отец купил хромого осла. И мы снова присоединились к общему каравану. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. Смерть была рядом — каждый раз, когда надо было продать урожай. Л жизнь? Жизни не было.
Однажды, когда мы шли сажать рассаду, нам снова повстречался Маджироглу. Его слова заслуживают того, чтоб их записать в книгу.
— Эх, ходжа, ходжа, неблагодарное это дело, можешь мне поверить. Если бы труд, который люди вкладывают в табак, вложить, к примеру, в крапиву, то из этой стрекучки можно было б получить лекарство, не известное самому мудрецу Локману, и лечить ослов от чесотки. Запиши это где-нибудь на чистеньком местечке, не засиженном мухами. Бывай здоров!
Говорят, эти слова Маджироглу слышал от своего прадеда.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Прадед Маджироглу говорил правду.
И на следующий год трудились мы над табаком. Я втянулся, вошел в охотку. Будь то окучивание, посадка или сбор листа, меня разбирал спортивный азарт. Я бежал по борозде, словно меня кусали за пятки, и работал за двоих. Эмине теперь не могла за мной угнаться. Я чувствовал, что отец доволен, хотя и не показывает виду.
Во время летних каникул, как раз к сезону сбора и сушки листа, явился домой старший брат. Мачеха, которая утверждала, что он сбежал от табака, давно уже сбежала от нас в Измир. А Ферид приехал помочь. Как мы обрадовались! Мы радовались не тому, что он перешел в следующий класс, не его школьной форме, которая так к нему шла, не его галстуку. Мы радовались, что
прибавилась еще одна пара рук. Брат побледнел, похудел, вытянулся. В тот же день он переоделся в старье и пошел с нами в поле. Он старался задобрить отца и работал что было сил. Но угодить отцу было трудно. Сказал — как отрезал. Злой он был, как перец, как лук. И непреклонный.
Как-то вечером они схватились.
— Скажи, отец, что мне еще сделать, чтоб ты...
— Я сказал, и дело с концом! — оборвал его отец.
— Хорошо, но чем ты недоволен? Я выдержал экзамен, живу в интернате, тебе не в тягость. Пошлешь две-три лиры в месяц—спасибо, не пошлешь...
— По худой дороге ты пошел!
— Отчего же по худой? Стану тоже учителем. Плохо?
— Плохо.
— Портняжить лучше?
— А ты как думал? По крайней мере, портняжное дело лучше тебя прокормит, чем это проклятое учительство. Видишь, мастер твой горстями деньги загребает, дом строить начал.
— Ты все деньгами меряешь...
— А чем же мне прикажешь мерять? Аршином, метром, килограммом или оккой? Пустое. Погляди на Шериф-заде. Ростом в три аршина вымахал. Встанет— верблюда в зад поцелует. Но разве его по росту меряют? Нет, по виноградникам, по счетам в банке...
— Хорошо, но...
— Не перебивай меня! Мехмед-ага весит сто окка. Как его меряют? По затылку, по животу? Да знаешь ли ты, сколько у него бидонов, полных золотыми монетами? А? У его жены вся грудь и ожерельях из золотых монет, не найдешь местечка, куда чмокнуть...
- Ладно, отец, скажи мне теперь, где сын Шерифзаде?
- В Европах учится.
— Прекрасно. А сын Мехмеда-аги?
— В этом году станет доктором.
— Вот так-то! Ты не Шериф-заде, не Мехмед-ага. Я не могу ни в Европу поехать, ни стать доктором или инженером.
— Будь кем хочешь, только не учителем.
— Что делать, если никем другим не выходит?..
— Будь хоть нищим, только не влезай ты в это дело. Горек учительский ломоть, сынок. Уж если будешь кем-нибудь, будь хоть на столько, да побольше, чем я. Иначе годами станешь учить чужих детей, всех ишаков в
городе грамоте обучишь, горбатым станешь, как я, а в один прекрасный день закатят тебе экзамен и скажут: «Валяй теперь, Халил-эфенди, расти табак!» Если бы табак был той веткой, за которую удержаться можно, душа у меня была бы покойна. Но стоит не тому ветру подуть — и ты на земле вместе с этой веткой. Корней у нас нет, корней, понял?! Мы как те ростки, что он вот срезал мотыгой и втыкал в землю. Потянул—и выдернул. Ударило солнце — и завяли. Подул ветерок — и осыпались...
— Отец...
— Молчи! Не выводи меня из терпения. Подумаешь, соловей — один год проучился и запел. Матери твоей советы мне ни к чему были, а твои и подавно.
Отец налил себе еще рюмку водки. Опрокинул, одним глотком проглотил, покривился. Больше для вида, чем от горечи. Вытер рукой короткие жесткие усы. Засунул руку под рубаху, почесал волосатую грудь. И уставился в одну точку. Глаза у него были кошачьи—один серый, другой карий. Лицо веснушчатое. Потом так же задумчиво потянулся к бутылке.
Нам он этого не говорил, но я слышал, как он сказал приятелю: «Поливаю корень бедности. Может, водка даст ему силу!»
Отец проговорился. Выдал свой страх. Он боялся, что его уволят из школы. Но экзамен, который должен был это решить, откладывался с года на год. Страх у отца, однако, не проходил.
Вторым его страхом стал табак. Что, если рынок опять не откроется?
Но в тот год цену объявили быстро. Рынок открылся, однако табак есть табак. Это сильный борец — у него про запас много хитростей заготовлено. В этот раз он сыграл такую штуку, что все табаководы опять оказались на лопатках. Ударила засуха. Листья табака склеились, высохли и свернулись. Даже самые лихие табаководы вынуждены были списать больше половины товара в брак, пустить его по цене салата-латука!
На третий год отец к накопленному трудом добавил кое-что, сэкономленное животом, залез в долги и купил дом. Такую же развалюху, как та, что мы снимали. С выпиравшими на улицу стенами и осевшей крышей, в той же части города и, судя по всему, тоже брошенную греками. Хоть и достался нам этот дом, можно сказать, задарма, единственная радость была, что свой. В две недели отец выправил на него все бумаги. Мачеха, хоть и была на сносях, вовсю постаралась. «Волосами своими полы вымела», ногтей не пожалела, побелила, выскобли-
ла. Все, что у нас было, перенесли, разместили. Словом, переехали. Хоть ноги наши, по ее словам, и торчали наружу, головы наши мы все же могли преклонить под своей крышей. Наконец-то отец мог перевести дух, а мачеха родить третьего ребенка в собственном доме.
Не прошло, однако, и пяти месяцев, из управы пришел приказ: «Дом подлежит сносу, через десять дней вы обязаны выехать!»
Отец помчался в управу. Ворвался в кабинет Али Ризы-бея.
— Побойтесь бога! Не доводите до греха!
— В чем дело, ходжа? — со спокойствием человека, арендовавшего дом в раю, поинтересовался председатель.— Бога, говорят, ты сам давно уже не боишься. А что тебя теперь вводит в грех?
— Только что дом купили, Риза-бей. На купчей еще чернила не высохли. Пожалейте труд многолетний моих детишек. Ради верной службы моей, ради прошлых
заслуг...
— Что отец твой был знаменосцем, это ты расскажи
кому-нибудь другому.
— Отец мой был не знаменосцем, а погонщиком верблюдов. Но я дом свой ломать не дам!
— На два тона ниже, ходжа! Опомнись. Это план благоустройства! Из самой Анкары спущен. Дом должен быть снесен и построена дорога.
— Пожалей, защиты твоей прошу!
— Хоть в ногах валяйся, ходжа, ничего не выйдет. Ты человек грамотный, пойми, что тебе говорят. Если же хочешь пойти против Анкары и попасть под военный суд, тогда дело другое. И потом, не одного тебя сносят— восьмедесят домом. Пока есть время, собирайте пожитки и всем миром, бодро весело, по-хорошему валяйте переез-
жайте
Куда? Разве вы мне указали другой дом? Я б не стал oткaзываться...
— Это не в нашей власти, ходжа. Мы послали оценщика...
— По его оценке денег не хватит, бей, даже заплатить долги, в которые я влез, чтоб купить этот дом.
— Когда в долги влезал, ты ведь меня не спрашивал,ходжа?
И так и сяк пробовал отец уломать его, видит, без толку. Да и председатель управы не стал рассусоливать:
— Будь любезен, милейший, не в службу, а в дружбу, закрой-ка дверь с той стороны!
На следующий вечер к нам собрались соседи, чьи дома, а вернее, судьбы были предназначены на слом:
старьевщик Исмаил, извозчик Юсуф и часовщик Али-эфенди. Мачеха моя, как только они явились, удалилась. В то время так было положено. Отец взглядом указал мне на дверь. Я вышел на кухню и затаился.
Старьевщик Исмаил с почтением опустился на циновку, выпил, как лекарство, водку, поднесенную отцом, и быстро-быстро заморгал глазами. Исмаил страдал тиком. Но когда он что-нибудь собирался сказать, веки у него начинали дергаться с немыслимой быстротой. Всегда веселое лицо его было мрачно.
Отец с комментариями и отступлениями принялся рассказывать о том, как его отбрил Али Риза-бей. Старьевщик Исмаил едва дотерпел до конца.
— Послушай лучше, что я скажу, ходжа! План, приказ —вес это ерунда. Сносят нас не поэтому. Знаешь Нури-бея?
— Купца Нури-бея,— вставил извозчик Юсуф.
— Что живет в двухэтажном доме возле фонтана Харлак,— уточнил часовщик.
— Ага, знаю.
— Вы меня не сбивайте,— продолжал Исмаил.—Так вот, жена его, подлюка, все и придумала. От нее это пошло.
Остальные так и раскрыли рты.
— Не удивляйтесь! —продолжал Исмаил.— Я услыхал об этом сегодня утром в кофейне Чарши-баши. У этой, мол, распутницы целый день сердце колет. Как посмотрит из окна в нашу сторону, так-де нехорошо ей делается:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25