Моиз показал на одного из своих товарищей. Тут только до него дошло, что он нас не познакомил.
— Вот, Караоглан его сделал...
— Джихад.
— Очень приятно.
— Он у нас техник. Из клубка проволоки и картонной коробки сделал нам приемник. Пару наушников надеваем на три пары ушей. Скоро наш Джихад сделает передатчик и каждую ночь будет посылать жене «SOS»!
— Перестань, Моиз! Но Моиз не унимался:
— Он у нас еще и поэт. Куда там Маяковскому!
— Хватит, тебе говорят!
Это было уже серьезно, но Моиз и в ус не дул:
— Он же и повар нашей коммуны из трех человек.
— Вот это правда.
— А этот вот — наш эконом. Ведает торговлей и экономикой.
Третий, пожимая мне руку, показал на Моиза:
— Что правда, то правда. Джихад крошит, я кормлю, а вот этот гусь глотает и все жиреет да жиреет!
Моиз рассмеялся. Огладил бороду. Сел. Мне тоже дали табуретку. И уставились мне в рот:
— Ну, давай рассказывай.
Я попытался было увильнуть:
— Послушай, если ты знал, что я работаю на радио, неужели не мог написать хоть две строчки?
— Не мог! — ответил Моиз.— Во-первых, здесь паши письма просматривают. Во-вторых, в радио тебя взяли бы на заметку...
Па заметку меня данным давно взяли, Моиз. В прошлом месяце, когда на площади Улус жгли книги Сабахатччша Али, несколько бешеных, проходя мимо здания радиоцентра, показывали на наше окно и орали: «И здесь они есть! Здесь тоже свили себе гнездо!»
— Значит, и тебя называют коммунистом?
— Ей-богу, если б это было правдой, я был бы рад.
— Смотри-ка! Уж не зачем ли тьг сюда явился, чтоб превратить их слова в действительность?
Я оторопело поглядел на него. Моиз продолжал:
— Ты только не думам, как мы думали, что сидеть в тюрьме большое искусство!
- Нет, Моиз. Я попал сюда по глупости. — Мы гоже не от большого ума.
— А я — по собственной неучтивости. Он вытаращил глаза.
— Ничего удивительного нет. Неучтивость у меня наследственная, от отца.
— Отец твой жив?
— Жив.
— Он знает?
— Если б знал, решил бы теперь написать Иненю.
— А мой даже написал. Спаси моего Моиза, не то-де я умру... Как сказал, так и сделал.
— Мастер Ясеф умер?
Моиз уставился на голубой лоскуток над нашими головами.
— Припаивал желоб на крыше, высокой, как эта стена, поскользнулся...
— Когда это случилось?
— Успел уже сгнить в могиле... Ты рассказывай, рассказывай. Даже минутного молчания для мастера Ясефа много чести.
— Что тебе рассказать, Моиз? Я ведь говорил, отец, как споткнется о камень на дороге, так начинает поносить председателя муниципалитета. Я весь в него... Как-то вечером, под горячую руку, взял и обругал председателя всех председателем. И дело с концом!
— Свидетели были?
— Были. Швейцар из ресторана «Карпыч» и один официант.
— Что ты делал в «Карпыче», милок?
— Конечно, не обедать пришел. Искал одного знакомого. В дверях меня остановили. Нельзя! В чем дело? Там американцы. Пусть себе сидят, я американцев не ем. Нельзя, официальный банкет. Можно, нельзя, слово за слово, разгорелся спор. Меня чуть не за шиворот оттуда хотели вышвырнуть. Вот тут-то я как пошел честить и американцев, и тех, кому пришло в голову пригласить их в нашу страну. Не успел я кончить, как двое в штатском схватили меня под ручки!
Моиз засопел. Еще несколько раз пробормотал свое «Эх, милок!». Потом сказал:
— Разве так можно? Копишь, копишь обиду и вдруг разряжаешься, как аккумулятор?
— Накопить-то я накопил, но не как аккумулятор, а как покрышка. И не разрядка вышла, а прокол. На следующий день дома обыск...
— Что-нибудь нашли?
— Книги, что же еще! Несколько книг, выпущенных издательством «Тан». Несколько изданий «Юрт вэ Дюнья», «Дестан о Бедреддинс» Назыма Хикмета. «Пока мы живем» нашего Ильгаза. Книги Сабахаттина Али, которые сжигали на площади. И одна моя сожженная книжка...
— И твою книгу тоже сожгли эти парни?
— Нет, мою жена жгла.
— Да что ты, милок?!
— Вот тебе и что ты... Когда очередь дошла до угольного бункера, один из полицейских стал перелопачивать уголь, другой открыл ящик для щепок. И как заорет, словно клад нашел: «Книги!» Хоть бы стоящий товар нашел. Это была моя книга стихов. Из тиража в пятьсот экземпляров я и половины не сумел продать. К счастью, жена спасла положение. «Он их не прятал, говорит. Я их положила в ящик, каждый день беру одну-две штуки, разжигаю печку».
Словом, нашли они, что им было нужно. Забрали. Когда они уходили, я сунул им в руки еще одну книгу.
«Это что такое?»
«Не спрашивайте, берите. Это «Нутук»'. По-моему, тоже преступная книга...»
Поглядели на меня как бараны на новые ворота. На меня не глядите, говорю, поглядите лучше, что там в конце написано. Покойный говорил: «Мы освободили нашу страну, но может настать день, когда вновь объявятся изменники и сдадут крепость изнутри». Как сейчас они сдали ее американцам. «Они могут объединиться с врагом! - писал Ата. Писал, писал. «И, если мы снова будем
на краю гибели, наступит твой черед, молодежь! Не говорите тогда, что у изменников была полиция, была жандармерия. Вам не должен быть ведом страх. Вы пойдете навстречу смерти и будете стоять до конца. Вы должны быть стражами революции. Вы спасете Республику!..» Пророческие слова. Но только под этим его завещанием нужно теперь приписать вопрос: «Что делать, если та молодежь, которой ты доверил охранять революцию, направляемая предателями и авантюристами, выйдет на улицы, чтобы громить редакции, рвать газеты, жечь книги и с восторгом аплодировать американцам?» Тогда надо дать полиции твою непреклонную книгу и сказать: Ступайте на площадь Улус и сожгите сначала ее! Прежде чем снимать отпечатки пальцев у меня, снимите у него, уберите его портреты со стен и судите его, не меня!»
Моиз снова поглядел вверх, на синий лоскут неба.
— Нужно начать все сначала, милок! Но не с ругани. И уж, во всяком случае, постараться не сесть в кутузку.
Он помолчал. Снова согнулся над коробкой с бусами и добавил:
— И особенно, не попадать сюда, как мы, с прокламациями в руках. А если уж попадешься, нанизывай бусы, как я, чтоб не сойти с ума... Хочешь знать правду, надо
работать в народе с терпением, словно роешь колодец иголкой. Чтоб люди, как эти вот бусы, выстроились один к одному, плечом к плечу.
Сверху со сторожевой вышки часовой прокричал:
— Эй ты, жид, сколько времени?
— Без пятнадцати одиннадцать! — ответил Моиз, даже не глянув на свои ручные часы.
— Эй, я не про коммунизм спрашиваю, а про время. Погляди да скажи правду. Ноги у меня распухли здесь стоять. Куда он пропал, так его растак...
Часовой злился, что разводящий запаздывает. Джихад, склонив голову, стал вырезывать шахматы из картошки. Третий ждал, когда освободится нож. Верней, не нож, а полоска жести, отточенная на камне. Этим ножом он собирался обстругать досочки от ящика из-под лимонов, сделать грузовик и послан, его к Новому году в подарок сыну.
— Осталось еще два месяца; если каждый день работать, успею.
Перед уходом я попросил у Моиза что-нибудь почитать. Он пошел в камеру, принес. В этой книге не было ни начала, ни конца. Белая обложка. Без имени автора. Но в самой книге упоминались шестьдесят восемь имен. Тех, кого судили военным трибуналом в 1944 году.
Эту книгу я прочел, наверное, раз шестьдесят и сделал ее подушкой для своей подушки. Выходя из тюрьмы, я вернул ее Моизу. Я не забыл этой киши до сих пор. Как не забыл подсолнуха, который Моиз посадил в бидоне из-под керосина и поливал каждый день утром и вечером. Подсолнух зовется так недаром: поворачиваясь за солнцем, он утром глядит на восток, вечером на запад. Так-то так, но только у Моиза подсолнечник не смотрел ни на запад, ни на восток. Только вверх, прямо вверх. Солнце показывалось здесь всего на один час в день, на синем лоскуте прямо над двором тюрьмы.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ
Не успели еще у меня отрасти волосы, как я был вынужден поехать на родину. Отец сыграл всем нам «общий сбор». Он звал нас на праздник курбан-байрама. Письмо было коротенькое: «Забирай семью, детей, приезжай, ради бога. Я стою одной ногой в могиле, может быть, свидимся в последний раз».
И правда, это было наше последнее свидание. Последнее, но и первое, во время которого мы сумели обо всем поговорить без утайки.
Когда утром я вышел на станции из поезда, меня ждала толпа встречающих. Отец, мачеха, сестры, их мужья и дети...
— А где Кадри? — спросил я.
— В армии,— отозвался отец.
— Знаю. Но солдат должен был прежде всех услышать сигнал общего сбора!
— Что поделать, один не услышал, так другой явился. У меня ведь не один сын в солдатах...
— Ты что думаешь, я все еще в армии служу?
— Конечно. Посмотри-ка, тебя еще недавно брили. Тут я понял, куда он клонит. И как ни в чем не бывало повернулся к сестрам. Те пристали с ножом к горлу: отчего, мол, не привез жену да сына.
— Не вышло...
— Как нам хотелось их повидать!..
— Не стоит горевать. Не такая у меня жена, чтоб па нее глядеть...
— Скажешь тоже!
— Можете мне поверить. Я сам не хочу Польше ее виден..
Отец тихонько потянул меня за полу.
— Пусть они идут, а мы здесь посидим, выпьем с тобой кофе,— прошен тал он.
Мы зашли в кофейню «Хюкюмет». Отец отдышался,помолчал.
— Вот так-то, сынок. От станции до дома я теперь три раза отдыхаю. Первый раз здесь, второй — в кофейне у рынка, третий — у фонтана Харлак.
— Впервые вижу тебя с палкой...
— Что поделать, позвоночник у нас кончается копчиком—старому человеку он кажется коротким. Приходится продолжить его до земли палкой!
— И все равно ты хромаешь.
— Когда одной ногой стоишь в могиле, хоть по измирскому асфальту ходи, все равно хромать будешь!
— Больно ты все в черном свете видишь, отец.
— Встань на мое место да попробуй увидеть в розовом.
Отец отхлебнул кофе. И пояснил:
— Ты шесть лет дома не был. Мачеха твоя добралась наконец до деревни, где собак нет, гуляет себе вволю. Это одно. А потом еще Кадри. Совсем они меня доконали.
— Мачеху я знаю, отец. А на Кадри чего ты жалуешься?
— Я тебе не писал, не хотел тебя огорчать. Коробочка полным полна.— Отец стал загибать пальцы.— Как-то взял меня за шиворот и прижал к стене — это раз. Был у
нас кофейный прибор для гостей, отнес, продал — это два. Прошлый год я во дворе закопал несколько бутылей водки, две потихоньку вылизал, налил водой — это три. Приставал к дочке кондитера — четыре...
— Молодо-зелено, отец. Когда он мальчонкой перенес тиф, доктор говорил, что потом все скажется. На языке или на глазах — где-нибудь да будет у него изъян...
— В ушах у него изъян, сынок! Что ни скажешь, в одно ухо влетит, в другое вылетит. Это пять. Да разве хватит пальцев, чтобы все его грехи пересчитать?
— Короче говоря, ушел он в армию, стало тебе легче.
— Думал, будет легче, а вышло — еще хуже.
— Из-за чего?
— Из-за тебя!
Я подозвал официанта, чтоб расплатиться за кофе.
— Ты нос-то от моих слов не вороги!
Мы расплатились и вышли. Я взял em под руку.
— Я нос не ворочу. Говори прямо, отец, в чем дело?
— А вот в чем. В кого ты такой пошел, не знаю. У нас в роду ни мертвых, ни живых в кандалах не держали. Ты что, мозги свои с хлебом, что ли, съел?
— Погоди отец.
— Чего там годить?! О Мустафе Кулаксызе по радио пьесу написал ты? Ты. О феске часовщика, о корыте пекаря Сюлеймана, о животе глашатая Исмаила, о делишках председателя муниципалитета ты в газеты писал? Ты...
— Ну и что? Плохо сделал, что написал?
— И ты еще спрашиваешь, плохо ли? Что тебе от мертвецов надо, мальчишка? Нечего тебе больше делать, чем слепого кадия слепым называть? Если ты начнешь ругать Иненю, как я ругал Али Ризу-бея, то гляди, найдут для тебя тихое местечко...
— Ты все сказал, отец?
— Нет, не все. Давай-ка посидим здесь...
Мы зашли в кофейню у рынка. Не успели сесть, как он снова принялся меня стращать, тихонько постукивая меня по плечу рукояткой палки:
— Послушай меня, если ты, как сын Али-ходжи, станешь большевистским гявуром...
— Это ты еще откуда взял, отец? Кто говорит, что Хамид большевик...
— Весь город! Сидит теперь твой любимый дружок в манисской тюрьме да на солнце через решетку глядит... Вместе с казенным доктором...
— Каким казенным доктором?
— Нечего меня допрашивать — сейчас моя очередь!
— Я ничего об этом не знаю, потому и спрашиваю.
— Твой безмозглый дружок сколотил шайку вместе с доктором. Набрал себе оборванцев, вроде этого хамала Момче. Каждое утро отправлялись на батрацкий рынок, работников мутили: «Не ходите, мол, хоть десять лир станут давать за день, не ходите!»
— Извини, отец, но я опять тебя перебью. Куда не ходить-то?
— В Фиренклй. Там за Гявурской Могилой сейчас американцы аэродром строят. Должны были строить, да эти вот всех мастеров оттуда сманили. Подстрекали крестьян, чтоб они таскали оттуда цемент. Как-то ночью взяли и целый денюм свежего бетона разрезали, перепахали да испортили.
— Кто?
— Те, у кого отобрали виноградники, поля да пожни. Бетон-то поломали, но кой-кого из них поймали. Прижали как следует. А ну-де, говорите, кто вас научил? Никто. А ну-ка всыпать им фалякй! Скажешь? Не скажу! Получай еще. Понемногу стали разматывать ниточку. Дотянулись до доктора. Тут их обоих в наручниках и и кутузку! Понял теперь?
— Понял, отец!
— Что ты понял?
— Что наш город снова оккупируют, снова будет он сожжен и снова освобожден.
— Все это хорошо, но что мы можем поделать? Бегать, как юродивый Бахри, и орать?
— Орать! По крайней мере быть не глупей его. Мы ведь горим, продают нас.
— Не суйся в дела начальства. Что тебе больше всех надо?
— Раньше ты таким не был, не считал, что тебе меньше всех надо. Теперь и сорок свидетелей не доказали б, что ты тот самый Халил-ходжа, который помо-гал четникам.
— Эх, парень, теперь не то время. Не будь мальчишкой. Теперь тот, кто вперед вылезает, по голове получает, а кто отстает — по заду.
— Не знаю, отец. Но правду сказать, я стыжусь только, что отстал от Хамида.
— Помирать будешь, бойся об этом подумать!
— Двум смертям не бывать.
— Тебе одна смерть, а мне две. Боюсь я.
— Кого?
— Всех. Тех, кто стоит у нас за рулем.
— За руль теперь американцы берутся. Вот чего бояться надо.
— Об этом наши капитаны думают.
— Что они думают, известно, отец. Эти молодцы за три моря к нам не ради красивых глаз пожаловали. Это свиньи той же породы, что наш ростовщик Хаджи Осман. Охотно открывают Анкаре кошелек, чтоб потом за долги все соки из нас выжать. Сядут нам на шею. И задушат процентами — вот чего им надо. Не вышло силой оружия, выйдет с помощью денег. Не мытьем, так катаньем. Войдуг к сгрипу, попробуй потом выгони...
— Этого я мс знаю. Слово за Анкарой.
— Нет. За пародом. Вспомни-ка время национальной войны. Точно то же самое было. Если б тогда Измир не сопротивлялся, если бы юрюк Лли-эфс и Демирджй Мемед с отрядами не удержали бы фронт в Назилли, а в Кютахьй не было бы добровольцев из тех самых большевиков, которых ты так не любишь, сам посуди, разве решился бы Мустафа Кемаль высадиться в Самсуне? Ну, скажи, разве тогда стамбульское правительство не забилось под крылышко к американцам? Семь держав на нас набросились: эти, мол, турки не умеют сами хозяйничать в своем доме, сами-де вшей не могут вывести в своей голове. Разве не они зарились тогда на наше добро, жаждали нашей крови, хотели вырезать нас под корень и разделить между собой пашу землю? Я тебя спрашиваю, отец, за кем тогда было слово и кто тогда сказал последнее слово?
— Не старайся понапрасну. Прошло мое время говорить слова, да и выслушивать такие речи тоже.
— Если так, значит, очередь за нами.
— За кем, за кем? — переспросил отец, усмехаясь в усы.
— За нами. За Хамидом, за доктором, за Момче, за юродивым Бахри, за Маджироглу и кем там еще, не знаю. Словом, за теми грамотными людьми, кто по-настоящему любит эту страну, за теми, кто носит чарыки2 и кепки...
— Браво! Ловко ты научился произносить речи!
— Нет. Пока я только научился как следует читать «Речь» Гази даже между строк.
— Если бы ты научился ее читать, то не сделался бы большевиком!
— Ради аллаха, отец, выплюни ты эту бейскую жвачку изо рта! Чего хотят коммунисты, я узнал не от них, а по тому, кто и за что их ругает.
— Поздравляю! Выходит, ты стал одним из них.
— Не сумел. Пуд соли мне еще надо съесть.
— Я все слышал, сынок. И у земли есть уши. Но, когда тебя в один прекрасный день схватят за шиворот, не жди, что я за тебя заступлюсь. И, если поедут на тебе верхом жандармы, как ехали они на Хамиде от участка к участку, не кричи тогда: «Ой, папочка!»
— Что ты говоришь? В самом деле на спине у Хамида ехали?
— А ты как думал? Его отец рассказывал. «Проучим большевиков,— сказали жандармы.— Хватит нам из-за них ноги оттаптывать по горам и лесам». Сели и погнали как ослов: «Чуш! Чуш!» До самой Манисы, пятьдесят километров. Слезут с Хамида, садятся на доктора, слезут с доктора, садятся на следующего...
Сердце у меня закипело от горя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25