Они не сразу услышали топот, приближавшийся к ним со спины. Вдруг Первый, он был крайний справа, словно овца, на которую вот-вот бросится волк, забился в середку между товарищами. Лицо у него покраснело, как вишня.
— Ради бога, что это?
Впервые за целую ночь они рассмеялись во весь голос. Еще бы — один родился на Дунае, другой — в Делиормане. Обоим эта четырехногая тварь, подбежавшая, как собачка, потереться об их ноги, была не в диковинку. А тварь, не обращая на их смех никакого внимания, покручивая хвостиком-запятой на пухлом заде и шевеля тяжелыми ушами, побежала себе дальше, довольно похрюкивая.
— Да перестаньте вы смеяться! Ей-богу, я не на шутку испугался. Что это такое?
— Свинья!
— Она не кусается?
Оба схватились за животы.
— Что это она с утра разгуливает по улицам без привязи?
— Проводник! Показывает тебе дорогу!
— Теперь-то и моя бабушка нашла бы дорогу. Вот если б она провела нас сюда от границы, я бы тогда ее расцеловал...
Вслед за свиньей они вышли на деревенскую площадь.
— Теперь куда?
— Посидим, подождем вот тут под деревом. Покурим вместо завтрака. Наверняка сейчас кто-нибудь явится.
— Может быть, звонарь.
— Он давно в церкви. Первый удар мы слышали еще под скалой.
— Если так, то первый, кого мы встретим, будет самым набожным человеком в деревне или же...
— Или же пастухом. Да вот и он сам.
В самом деле, из-за угла показался коренастый паренек. В постолах. В обмотках. В ватных штанах. Перепоясанный кушаком. В папахе. Подтянутый, острый как штык: стукнешь — войдет в землю. Быстрым, как у хищной птицы, взглядом он окинул площадь и увидел под деревом пришельцев. И парень и пришельцы оцепенели. Третьему никак не удавалось изобразить на лице улыбку. А паренек, вместо того чтобы подойти к ним поближе, даже отступил на шаг.
Третий поманил его рукой и неуверенным дрожащим голосом проговорил:
— Эй, мбмче!
Парень двинулся к ним. Они поднялись навстречу. Третий, вместо того чтобы говорить с парнем, обратился к товарищам:
— Тьфу, черт! Не могу вспомнить, как по-болгарски староста. Здесь наверняка старосту не старостой зовут.
Те переглянулись.
— Не говорил ли я тебе? Если он, кроме мамкаты, знает по-болгарски еще хоть одно слово, готов отрезать себе ус!
— Не срами нас, говори же, ты, полиглот! Третий, краснея и запинаясь, пробормотал:
— Обштина... Са-вет.
Паренек, успевший рассмотреть всех троих, кажется, понял, в чем депо. Махнул рукой: мол, ступайте за мной.
— Айда!
— Мы Турция... Турки.
— Давай!
Они пересекли две улицы и вошли в какой-то двор. Паренек усадил их на еловую колоду. Поднял руку, обвел ею вокруг двора: отсюда, мол, не выходить.
— Хорошо.
Пригрозил кулаком ворчавшей собаке и в несколько шагов подскочил к двери в избу. Но тут дверь открылась и на пороге показался мужчина в белье. Они обменялись несколькими словами. Мужчина исчез в доме. И вскоре появился уже одетый, в резиновых постолах. Трое путни-
ков вскочили как по команде. Мужчина показал им рукой: «Сидите! Сидите!» — и отослал пастуха. Потом, чтобы как-то сгладить с каждым мигом возраставшую неловкость, стал что-то говорить. Третий, знаменитый переводчик и полиглот, снова покраснел до ушей, но не вымолвил ни полслова. Хозяин угостил каждого сигаретой. Зажег в огромных мозолистых ладонях спичку, дал прикурить. Не успели они докурить сигарету до половины, как в воротах снова появился пастух, на этот раз в сопровождении еще одного, с винтовкой.
Первый переглянулся с товарищем: «Наверное, жандарм!»
Тот также взглядом ответил: «Нет, охранник».
Третий молча поправил: «Не жандарм и не охранник. Но как они здесь называются, я тоже не знаю».
«Ты, кроме мамкаты, ничего не знаешь».
Снова жест рукой: ступайте вперед! Пошли. Встречные останавливаются на дороге. Что, мол, за люди, растрепанные, в запачканной одежде? Глядят, что иглой прошивают. Какая-то девушка в фартуке, с белокурыми косами застыла посреди дороги с коромыслом на плече и, не удержавшись, рассмеялась, прикрыв рот рукой.
Через пять минут они уже были в комнате сельского Совета. Здесь их первым делом обыскали. Единственное найденное при них оружие, огнестрельное и холодное, оказалось карандашом. Потом предложили сесть. Сели. Сопровождавший с винтовкой встал в дверях. Заработал телефон.
— Староста, что ли, этот в резиновых постолах? — прошептал Первый.
— Председатель. Всем старостам да беям вон тот — видишь портрет на стене — показал, где раки зимуют.
— Димитров! — откликнулся Второй.
— А этот?
— Левски. Вождь повстанцев. Говорил: «Я враг не туркам, а падишаху».
— Глаза у него не злые.
Портреты на стене глядели приветливо, но человек с винтовкой в дверях — холодно. Глаза у него молчали. Не говорили ни да ни нет. Человек у телефона куда-то звонил, о чем-то говорил, глубоко затягиваясь сигаретой И сквозь дым поглядывая на пришельцев. Кто их знает, говорил этот взгляд, не дыня ведь: по запаху не определишь.
Дали по стакану парного молока. Подождали. Но недолго — через полчаса, а то и меньше, показали на дверь.
Ой, мама, целое отделение солдат!
— Приготовься, сейчас тебя расстреляют на площади,— шепнул Второй «переводчику» из Делиормана.
А солдаты были такие веселые, бравые ребята— заулыбаешься! В коричневой форме. В коротких гетрах. Фуражки набекрень. С симпатичной звездочкой посредине. И винтовки у них не похожи на наши. Ни на гладкоствольные, модели 88-го года, доставшиеся от греков, ни на маузеры марки «Анкара». Дула короткие, откидной приклад. Словом, автоматы.
Молчание. Показывают, куда идти. Отделение окружило их полукольцом. Пошли.
При выходе из деревни солнце ударило им в лицо. Вчера вечером оно село в Румелии и, обойдя Землю, сегодня снова явилось со стороны Истранджи, как бы говоря: «А вы все еще в пути?» Четырнадцать теней, одна рядом с другой, отбросило солнце на землю. Скольких под они коснулись — не вымокли. На сколько деревьев натыкались—не разбились. Сколько камней и комьев обласкали, сколько кустов прошли — нигде не зацепились. It это сентябрьское утро, пахнувшее айвой, они долго бежали по все еще зеленой траве, окаймлявшей тропинку, пока не остановились.
Круг солдат замкнулся. Один вытащил из кармана (»слую повязку, завязал глаза Первому. Другой— Второму. Третий и так ничего не видел с тех пор, как потерял очки, но откуда было знать об этом солдатам? Злимчали глаза и ему.
Второй не утерпел и толкнул его в бок:
- Хочешь сказать последнее слово?
- К чему попусту молоть языком? Ты ведь тоже последуешь за мной?
- Что бы там ни было, мы, скоро придем, куда шли.
Солдаты повели их, придерживая за руку. Скоро тропинка кончилась. Ноги застучали по камням. Откуда-to доносилось журчанье воды... Издали долетела музыка — зурна и волынка... Потом марш по радио... Осторожно—тут несколько ступеней... Порог... Потом запах казенного дома, кожи и мужского пота. Им развяза-ли глаза в просторной комнате. Перед ними несколько молодых офицеров. Один, улыбаясь, подал им руку:
- Здравствуйте, ба! Если б не это «ба»,— настоящий турецкий язык.
- Здравствуйте!
Первый обмен приветствиями.
— Вы устали?
— Сами видите.
— Сперва умойтесь.
Пока они по очереди мылись в душе, брюки Третьего вычистили, привели в порядок.
— Теперь поешьте!
В бачке была каша со свининой. Первому (он впервые пробовал свинину) каждый глоток стоил немалого труда. Его испуг порядком позабавил офицера, понимавшего по-турецки.
— Теперь ступайте спать, отдохните!
Это кстати, а то недолго было уснуть и стоя, как лошади. В офицерской комнате были приготовлены три походные кровати. По три одеяла вниз, по два—наверх. На окнах задернули занавески—от солнца.
— Я вас разбужу вечером,— сказал офицер.— Приятного сна.
Постели пришлись им по вкусу.
...Когда Первый открыл глаза, был уже поздний вечер. Он уснул на правом боку, на правом и проснулся. Перевернулся на спину, потянулся. Свет лампочки на потолке ослепил его. «Где я?»
Его мысли с мгновенной быстротой проделали вчерашний путь до границы, потом от границы до этой кровати и постепенно пришли в порядок. На душе у него было так легко, так пусто, что казалось, поставь его сейчас против ветра, он заиграет как рожок. Он и в самом деле принялся насвистывать сквозь зубы. Присел на кровать.
Странное дело! В комнате никого не было. «Интересно, почему меня не разбудили?» Не успел он об этом подумать, как в комнату тихо вошел молодой офицер.
— Давайте! Теперь ваша очередь! («Что это еще за очередь?»)
— Хорошо, сейчас!
Он зашнуровал ботинки. Встал. Надел пиджак. Пока он нащупывал рукав, офицер заметил, что один карман у него оттопырен.
— Что у вас там?
— Так... Ничего... Остался вот... кусок хлеба...
— Мы ведь идем к капитану...
(«Ну и что? Разве к вашему капитану нельзя идти с хлебом в кармане?»)
— Хорошо, идемте!
Когда они выходили из дверей, часовой (одна рука на дуле автомата, другая на спусковом крючке) отдал приветствие, громко щелкнув каблуками. Во дворе они столкнулись со Вторым, его сопровождал солдат. Первый хотел
было остановиться. Но офицер взял его под руку:
— После поговорите. Теперь идет допрос.
Они молча разошлись. Офицер, словно ему отчего-то стало неловко, спросил;
— Значит, вы газетчик?
(«Дорогой мой, мы ведь об этом уже говорили?»)
— Нет, я себя таковым не считаю. Газетчик у нас другой товарищ...
— Тот, что очки потерял?
— Да, он. Знающий болгарский язык.
— Знающий, но успевший позабыть.
— Слава богу, что не все. А то бы мы сюда не добрались так просто!
Офицер улыбнулся. Видать, разговорчивый.
— Этот ваш товарищ, которого мы встретили, хорошо говорит по-румынски.
— Он и французский знает.
— А вы какой еще знаете?
— Никакого. На родной язык и то едва хватило способностей.
— Тогда мне придется вам переводить.
— А вы, наверное, все языки знаете?
— Я — нет. Но у нас есть люди, знающие разные языки. Можно говорить, на каком хотите. По-турецки, по-английски, по-американски...
— По-американски? Ну да, верно. Вы ведь на границе. А сосед у вас теперь «Маленькая Америка»...
Офицер снова улыбнулся.
Комната, куда они вошли, напоминала суд. Посредине за столом высокий чернявый офицер. («Наверное, это и есть капитан».) По правую руку от него — другой. Слева сел офицер-переводчик. Пришельца усадили перед столом. Солдат с тонкими, как шнурок, усиками, похожий на ротного писаря, вставил в пишущую машинку чистый лист бумаги, приготовился. Офицер-переводчик повторил первые слова капитана:
— Поели?
— Поел.
— Хорошо спали?
— Без задних ног.
— Отдохнули? — Да.
— Чувствуете себя хорошо?
— Как сказать...
— Понимаю. Человек, покинувший родину, вряд ли может себя хорошо чувствовать. Я хотел спросить, можем ли мы начать, в состоянии ли вы отвечать на вопросы?
— Да. Пожалуйста.
Первые вопросы известны: фамилия, профессия, кто остался на родине.
Собственно, удостоверение личности было в их руках давно... Машинка с перерывами простучала несколько фраз. Наступило молчание. И наконец прозвучал этот самый тяжкий, словно у врат чистилища, неотвратимый вопрос:
— Почему вы бежали?
— Не лучше ли задать этот вопрос последним?
— Можно и первым.
— Можно, но...
— Вы коммунист?
— Кое-кто утверждает.
— Член партии?
— Какой?
— Коммунистической.
— Не смог ее найти. А она меня не искала...
— В таком случае, кто вас послал?
— Никто.
— Хорошо, почему же вы бежали?
— Так просто на этот вопрос не ответишь.
— Можете отвечать как хотите.
— Прежде надо бы вам рассказать, как живется у нас в стране.
— Хорошо, начнем с этого. Как живется в Турции?
— Не знаю, как вам объяснить...
Он развел руки, потом сжал их в кулаки, словно ища, за что бы ухватиться. И нашел. Сунул руку в карман. Вытащил тот самый ломоть черного хлеба и осторожно положил его на стол перед капитаном.
— Вот хлеб моей родины. Черный, черствый. И жизнь там такая. Попробуйте кусочек...
Капитан переглянулся с товарищами, взял хлеб. Отломил кусочек. Положил в рот. Пожевал, сощурив глаза— совсем как повар, пробующий блюдо. Почмокал губами:
— Горький.
— Верно, горек наш ломоть.
— Ясно,—сказал капитан,—давайте по-другому. Я полагаю, какое-то время вы еще здесь пробудете...
— А потом?
— Это решит София. Одно я могу вам сказать, в нашей конституции записано: «Иностранцам, подвергающимся за свою революционную деятельность преследованиям реакции, наша страна предоставляет право убежища».
— Спасибо!
— Я имел в виду вот что: как бы там ни решили, вы какое-то время добудете здесь. Садитесь и опишите нам ваш «горький ломоть».
— Это можно.
— Хотите, я вам запишу вопросы?
— Можно и без вопросов.
— Мы хотим понять только одно — почему вы эмигрировали?
— Хорошо, но только это длинный рассказ.
— Пусть будет длинный.
— Может быть, кое-что в нем покажется вам излишним, необязательным.
— Не будем жалеть бумаги. Спешить вам завтра некуда. Комната, письменный стол, еда—все это будет. Пишите, сколько сможете. Устанете—ложитесь отдыхать.
— Я могу передавать вам написанное по частям,каждый день.
— Хорошо. Но знайте, сейчас вы не на свободе. У дверей будет стоять часовой. Пусть это вас не огорчает. Он составит вам компанию.
— ?
— Договорились?
— Договоримся.
— А сейчас можете идти. Завтра приступите. И Первый назавтра приступил. Вот его записи.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Ясно. Чтобы допрос был не так заметен, вы предлагаете мне писать роман. Пусть будет по-вашему, я постараюсь дать ответ на ваши вопросы, будто пишу роман. Мне и без того хотелось многое рассказать вам о своей жизни. Бывают такие рассказы, что на бумаге теряют соль. Бывают и такие, что хороши на бумаге, а станешь рассказывать—пресно. Я должен заранее предупредить: в моих рассказах, как их ни излагай,—ни соли, ни смака. По большей части—одна горечь. Но не я тому виной. Что положат в плошку, то зачерпнешь на ложку.
Итак, начнем без долгих предисловий. С чего? Как и в большинстве жизнеописаний,—с детства, с места рождения.
Не стану описывать вам городок, где я родился, словами учебника географии: его вид, долину, в которой он лежит, горы, которые его окружают. Расскажу только, чем занимаются мои земляки, а вы в голове сами нарисуйте его панораму, сами ее. раскрасьте.
Городок наш не так уж мал: пять-шесть тысяч домов. А жителей—тридцать тысяч с лишком. Большинство— местные, меньшинство—переселенцы. Переселенцы эти давнишние — кто с 1893 года из Болгарии, кто с начала века из Западной Фракии. Есть у нас и албанцы, и помаки и босняки. Есть немного местных греков (почему немного, я потом объясню), немного евреев. Кроме местных и этих переселенцев, есть и приезжие из служилого люда — чиновники, военные. За пятьдесят—-шестьдесят лет все эти слои, сословия и национальности перемешались, точно каша в котле. Смешали их, конечно, не годы сами по себе, а события, малые и большие, горькие и радостные, заботы, житейские хлопоты, труд в поте лица своего на полях, в мастерских и дома. Точнее: табаководство—раз, виноградарство—два, оливки—три; Потом — зерновые, опиум и ремесла.
Если меня спросят: чем знаменит ваш городок, я, ни секунды не раздумывая, отвечу: табаком. Погляди на долину —табак. Понюхай воздух —табак. Табак у нас-—и вера, и радость, и горе. Двенадцать месяцев в году — табак. Табак для моих земляков и мука, и жизнь, и смерть.
Кроме табака, можем мы похвастать и виноградниками. Виноградники у нас старые. Лозы—ровесники нашим дедам. Растут они шпалерами, образуя крытые ходы. Кора с них слезает лоскутами, как с огромных кокосовых орехов. Если бы не ветки на жердях, не листья с ладонь, не молодые зеленые побеги да тугие гроздья,—трудно было б поверить, что по этим сухим, суставчатым, сплюснутым плетям течет живительный сладкий сок. А какая в этих, виноградниках прохладная, нежная тень! Стели себе постель и ложись. Только лег,— запотевшие дымчатые кисти сами лезут в рот. Возьмешь в рот пять виноградин без косточек, прикоснешься зубами к одной— с легким треском лопаются и остальные. А кожицы нет—растаяла. Сладость такая, что вяжет язык и хочется пить. Одолела тебя жажда,— ступай к мускатной лозе. Мускатная кисть—что кувшин розового шербета. Напился и, не вытирая рта рукой, берешь несколько Ягодин япынджака. Отведал его, ступай к лозе разакы, если, конечно, хочешь досыта наесться виноградом. Возьмешь-
ся пальцами за Ягодину, словно ущипнешь трехмесячного бутуза за щеку.
А наши оливки! Лакомство бедняков, черноглазые маслины мои! Оливковые деревья—опора и гордость дома. У кого нет ни сына, ни дочери, вместо детей похваляются оливами. Они приносят счастье. Это сребролистое девичье приданое.
За оливами идет инжир. Чуть не в каждом винограднике, чуть ли не в каждом саду растет это дерево, что со времен Адама и Евы укрывает чужие грехи и стыдливо, как девушка, прячет свои плоды в листве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Ради бога, что это?
Впервые за целую ночь они рассмеялись во весь голос. Еще бы — один родился на Дунае, другой — в Делиормане. Обоим эта четырехногая тварь, подбежавшая, как собачка, потереться об их ноги, была не в диковинку. А тварь, не обращая на их смех никакого внимания, покручивая хвостиком-запятой на пухлом заде и шевеля тяжелыми ушами, побежала себе дальше, довольно похрюкивая.
— Да перестаньте вы смеяться! Ей-богу, я не на шутку испугался. Что это такое?
— Свинья!
— Она не кусается?
Оба схватились за животы.
— Что это она с утра разгуливает по улицам без привязи?
— Проводник! Показывает тебе дорогу!
— Теперь-то и моя бабушка нашла бы дорогу. Вот если б она провела нас сюда от границы, я бы тогда ее расцеловал...
Вслед за свиньей они вышли на деревенскую площадь.
— Теперь куда?
— Посидим, подождем вот тут под деревом. Покурим вместо завтрака. Наверняка сейчас кто-нибудь явится.
— Может быть, звонарь.
— Он давно в церкви. Первый удар мы слышали еще под скалой.
— Если так, то первый, кого мы встретим, будет самым набожным человеком в деревне или же...
— Или же пастухом. Да вот и он сам.
В самом деле, из-за угла показался коренастый паренек. В постолах. В обмотках. В ватных штанах. Перепоясанный кушаком. В папахе. Подтянутый, острый как штык: стукнешь — войдет в землю. Быстрым, как у хищной птицы, взглядом он окинул площадь и увидел под деревом пришельцев. И парень и пришельцы оцепенели. Третьему никак не удавалось изобразить на лице улыбку. А паренек, вместо того чтобы подойти к ним поближе, даже отступил на шаг.
Третий поманил его рукой и неуверенным дрожащим голосом проговорил:
— Эй, мбмче!
Парень двинулся к ним. Они поднялись навстречу. Третий, вместо того чтобы говорить с парнем, обратился к товарищам:
— Тьфу, черт! Не могу вспомнить, как по-болгарски староста. Здесь наверняка старосту не старостой зовут.
Те переглянулись.
— Не говорил ли я тебе? Если он, кроме мамкаты, знает по-болгарски еще хоть одно слово, готов отрезать себе ус!
— Не срами нас, говори же, ты, полиглот! Третий, краснея и запинаясь, пробормотал:
— Обштина... Са-вет.
Паренек, успевший рассмотреть всех троих, кажется, понял, в чем депо. Махнул рукой: мол, ступайте за мной.
— Айда!
— Мы Турция... Турки.
— Давай!
Они пересекли две улицы и вошли в какой-то двор. Паренек усадил их на еловую колоду. Поднял руку, обвел ею вокруг двора: отсюда, мол, не выходить.
— Хорошо.
Пригрозил кулаком ворчавшей собаке и в несколько шагов подскочил к двери в избу. Но тут дверь открылась и на пороге показался мужчина в белье. Они обменялись несколькими словами. Мужчина исчез в доме. И вскоре появился уже одетый, в резиновых постолах. Трое путни-
ков вскочили как по команде. Мужчина показал им рукой: «Сидите! Сидите!» — и отослал пастуха. Потом, чтобы как-то сгладить с каждым мигом возраставшую неловкость, стал что-то говорить. Третий, знаменитый переводчик и полиглот, снова покраснел до ушей, но не вымолвил ни полслова. Хозяин угостил каждого сигаретой. Зажег в огромных мозолистых ладонях спичку, дал прикурить. Не успели они докурить сигарету до половины, как в воротах снова появился пастух, на этот раз в сопровождении еще одного, с винтовкой.
Первый переглянулся с товарищем: «Наверное, жандарм!»
Тот также взглядом ответил: «Нет, охранник».
Третий молча поправил: «Не жандарм и не охранник. Но как они здесь называются, я тоже не знаю».
«Ты, кроме мамкаты, ничего не знаешь».
Снова жест рукой: ступайте вперед! Пошли. Встречные останавливаются на дороге. Что, мол, за люди, растрепанные, в запачканной одежде? Глядят, что иглой прошивают. Какая-то девушка в фартуке, с белокурыми косами застыла посреди дороги с коромыслом на плече и, не удержавшись, рассмеялась, прикрыв рот рукой.
Через пять минут они уже были в комнате сельского Совета. Здесь их первым делом обыскали. Единственное найденное при них оружие, огнестрельное и холодное, оказалось карандашом. Потом предложили сесть. Сели. Сопровождавший с винтовкой встал в дверях. Заработал телефон.
— Староста, что ли, этот в резиновых постолах? — прошептал Первый.
— Председатель. Всем старостам да беям вон тот — видишь портрет на стене — показал, где раки зимуют.
— Димитров! — откликнулся Второй.
— А этот?
— Левски. Вождь повстанцев. Говорил: «Я враг не туркам, а падишаху».
— Глаза у него не злые.
Портреты на стене глядели приветливо, но человек с винтовкой в дверях — холодно. Глаза у него молчали. Не говорили ни да ни нет. Человек у телефона куда-то звонил, о чем-то говорил, глубоко затягиваясь сигаретой И сквозь дым поглядывая на пришельцев. Кто их знает, говорил этот взгляд, не дыня ведь: по запаху не определишь.
Дали по стакану парного молока. Подождали. Но недолго — через полчаса, а то и меньше, показали на дверь.
Ой, мама, целое отделение солдат!
— Приготовься, сейчас тебя расстреляют на площади,— шепнул Второй «переводчику» из Делиормана.
А солдаты были такие веселые, бравые ребята— заулыбаешься! В коричневой форме. В коротких гетрах. Фуражки набекрень. С симпатичной звездочкой посредине. И винтовки у них не похожи на наши. Ни на гладкоствольные, модели 88-го года, доставшиеся от греков, ни на маузеры марки «Анкара». Дула короткие, откидной приклад. Словом, автоматы.
Молчание. Показывают, куда идти. Отделение окружило их полукольцом. Пошли.
При выходе из деревни солнце ударило им в лицо. Вчера вечером оно село в Румелии и, обойдя Землю, сегодня снова явилось со стороны Истранджи, как бы говоря: «А вы все еще в пути?» Четырнадцать теней, одна рядом с другой, отбросило солнце на землю. Скольких под они коснулись — не вымокли. На сколько деревьев натыкались—не разбились. Сколько камней и комьев обласкали, сколько кустов прошли — нигде не зацепились. It это сентябрьское утро, пахнувшее айвой, они долго бежали по все еще зеленой траве, окаймлявшей тропинку, пока не остановились.
Круг солдат замкнулся. Один вытащил из кармана (»слую повязку, завязал глаза Первому. Другой— Второму. Третий и так ничего не видел с тех пор, как потерял очки, но откуда было знать об этом солдатам? Злимчали глаза и ему.
Второй не утерпел и толкнул его в бок:
- Хочешь сказать последнее слово?
- К чему попусту молоть языком? Ты ведь тоже последуешь за мной?
- Что бы там ни было, мы, скоро придем, куда шли.
Солдаты повели их, придерживая за руку. Скоро тропинка кончилась. Ноги застучали по камням. Откуда-to доносилось журчанье воды... Издали долетела музыка — зурна и волынка... Потом марш по радио... Осторожно—тут несколько ступеней... Порог... Потом запах казенного дома, кожи и мужского пота. Им развяза-ли глаза в просторной комнате. Перед ними несколько молодых офицеров. Один, улыбаясь, подал им руку:
- Здравствуйте, ба! Если б не это «ба»,— настоящий турецкий язык.
- Здравствуйте!
Первый обмен приветствиями.
— Вы устали?
— Сами видите.
— Сперва умойтесь.
Пока они по очереди мылись в душе, брюки Третьего вычистили, привели в порядок.
— Теперь поешьте!
В бачке была каша со свининой. Первому (он впервые пробовал свинину) каждый глоток стоил немалого труда. Его испуг порядком позабавил офицера, понимавшего по-турецки.
— Теперь ступайте спать, отдохните!
Это кстати, а то недолго было уснуть и стоя, как лошади. В офицерской комнате были приготовлены три походные кровати. По три одеяла вниз, по два—наверх. На окнах задернули занавески—от солнца.
— Я вас разбужу вечером,— сказал офицер.— Приятного сна.
Постели пришлись им по вкусу.
...Когда Первый открыл глаза, был уже поздний вечер. Он уснул на правом боку, на правом и проснулся. Перевернулся на спину, потянулся. Свет лампочки на потолке ослепил его. «Где я?»
Его мысли с мгновенной быстротой проделали вчерашний путь до границы, потом от границы до этой кровати и постепенно пришли в порядок. На душе у него было так легко, так пусто, что казалось, поставь его сейчас против ветра, он заиграет как рожок. Он и в самом деле принялся насвистывать сквозь зубы. Присел на кровать.
Странное дело! В комнате никого не было. «Интересно, почему меня не разбудили?» Не успел он об этом подумать, как в комнату тихо вошел молодой офицер.
— Давайте! Теперь ваша очередь! («Что это еще за очередь?»)
— Хорошо, сейчас!
Он зашнуровал ботинки. Встал. Надел пиджак. Пока он нащупывал рукав, офицер заметил, что один карман у него оттопырен.
— Что у вас там?
— Так... Ничего... Остался вот... кусок хлеба...
— Мы ведь идем к капитану...
(«Ну и что? Разве к вашему капитану нельзя идти с хлебом в кармане?»)
— Хорошо, идемте!
Когда они выходили из дверей, часовой (одна рука на дуле автомата, другая на спусковом крючке) отдал приветствие, громко щелкнув каблуками. Во дворе они столкнулись со Вторым, его сопровождал солдат. Первый хотел
было остановиться. Но офицер взял его под руку:
— После поговорите. Теперь идет допрос.
Они молча разошлись. Офицер, словно ему отчего-то стало неловко, спросил;
— Значит, вы газетчик?
(«Дорогой мой, мы ведь об этом уже говорили?»)
— Нет, я себя таковым не считаю. Газетчик у нас другой товарищ...
— Тот, что очки потерял?
— Да, он. Знающий болгарский язык.
— Знающий, но успевший позабыть.
— Слава богу, что не все. А то бы мы сюда не добрались так просто!
Офицер улыбнулся. Видать, разговорчивый.
— Этот ваш товарищ, которого мы встретили, хорошо говорит по-румынски.
— Он и французский знает.
— А вы какой еще знаете?
— Никакого. На родной язык и то едва хватило способностей.
— Тогда мне придется вам переводить.
— А вы, наверное, все языки знаете?
— Я — нет. Но у нас есть люди, знающие разные языки. Можно говорить, на каком хотите. По-турецки, по-английски, по-американски...
— По-американски? Ну да, верно. Вы ведь на границе. А сосед у вас теперь «Маленькая Америка»...
Офицер снова улыбнулся.
Комната, куда они вошли, напоминала суд. Посредине за столом высокий чернявый офицер. («Наверное, это и есть капитан».) По правую руку от него — другой. Слева сел офицер-переводчик. Пришельца усадили перед столом. Солдат с тонкими, как шнурок, усиками, похожий на ротного писаря, вставил в пишущую машинку чистый лист бумаги, приготовился. Офицер-переводчик повторил первые слова капитана:
— Поели?
— Поел.
— Хорошо спали?
— Без задних ног.
— Отдохнули? — Да.
— Чувствуете себя хорошо?
— Как сказать...
— Понимаю. Человек, покинувший родину, вряд ли может себя хорошо чувствовать. Я хотел спросить, можем ли мы начать, в состоянии ли вы отвечать на вопросы?
— Да. Пожалуйста.
Первые вопросы известны: фамилия, профессия, кто остался на родине.
Собственно, удостоверение личности было в их руках давно... Машинка с перерывами простучала несколько фраз. Наступило молчание. И наконец прозвучал этот самый тяжкий, словно у врат чистилища, неотвратимый вопрос:
— Почему вы бежали?
— Не лучше ли задать этот вопрос последним?
— Можно и первым.
— Можно, но...
— Вы коммунист?
— Кое-кто утверждает.
— Член партии?
— Какой?
— Коммунистической.
— Не смог ее найти. А она меня не искала...
— В таком случае, кто вас послал?
— Никто.
— Хорошо, почему же вы бежали?
— Так просто на этот вопрос не ответишь.
— Можете отвечать как хотите.
— Прежде надо бы вам рассказать, как живется у нас в стране.
— Хорошо, начнем с этого. Как живется в Турции?
— Не знаю, как вам объяснить...
Он развел руки, потом сжал их в кулаки, словно ища, за что бы ухватиться. И нашел. Сунул руку в карман. Вытащил тот самый ломоть черного хлеба и осторожно положил его на стол перед капитаном.
— Вот хлеб моей родины. Черный, черствый. И жизнь там такая. Попробуйте кусочек...
Капитан переглянулся с товарищами, взял хлеб. Отломил кусочек. Положил в рот. Пожевал, сощурив глаза— совсем как повар, пробующий блюдо. Почмокал губами:
— Горький.
— Верно, горек наш ломоть.
— Ясно,—сказал капитан,—давайте по-другому. Я полагаю, какое-то время вы еще здесь пробудете...
— А потом?
— Это решит София. Одно я могу вам сказать, в нашей конституции записано: «Иностранцам, подвергающимся за свою революционную деятельность преследованиям реакции, наша страна предоставляет право убежища».
— Спасибо!
— Я имел в виду вот что: как бы там ни решили, вы какое-то время добудете здесь. Садитесь и опишите нам ваш «горький ломоть».
— Это можно.
— Хотите, я вам запишу вопросы?
— Можно и без вопросов.
— Мы хотим понять только одно — почему вы эмигрировали?
— Хорошо, но только это длинный рассказ.
— Пусть будет длинный.
— Может быть, кое-что в нем покажется вам излишним, необязательным.
— Не будем жалеть бумаги. Спешить вам завтра некуда. Комната, письменный стол, еда—все это будет. Пишите, сколько сможете. Устанете—ложитесь отдыхать.
— Я могу передавать вам написанное по частям,каждый день.
— Хорошо. Но знайте, сейчас вы не на свободе. У дверей будет стоять часовой. Пусть это вас не огорчает. Он составит вам компанию.
— ?
— Договорились?
— Договоримся.
— А сейчас можете идти. Завтра приступите. И Первый назавтра приступил. Вот его записи.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Ясно. Чтобы допрос был не так заметен, вы предлагаете мне писать роман. Пусть будет по-вашему, я постараюсь дать ответ на ваши вопросы, будто пишу роман. Мне и без того хотелось многое рассказать вам о своей жизни. Бывают такие рассказы, что на бумаге теряют соль. Бывают и такие, что хороши на бумаге, а станешь рассказывать—пресно. Я должен заранее предупредить: в моих рассказах, как их ни излагай,—ни соли, ни смака. По большей части—одна горечь. Но не я тому виной. Что положат в плошку, то зачерпнешь на ложку.
Итак, начнем без долгих предисловий. С чего? Как и в большинстве жизнеописаний,—с детства, с места рождения.
Не стану описывать вам городок, где я родился, словами учебника географии: его вид, долину, в которой он лежит, горы, которые его окружают. Расскажу только, чем занимаются мои земляки, а вы в голове сами нарисуйте его панораму, сами ее. раскрасьте.
Городок наш не так уж мал: пять-шесть тысяч домов. А жителей—тридцать тысяч с лишком. Большинство— местные, меньшинство—переселенцы. Переселенцы эти давнишние — кто с 1893 года из Болгарии, кто с начала века из Западной Фракии. Есть у нас и албанцы, и помаки и босняки. Есть немного местных греков (почему немного, я потом объясню), немного евреев. Кроме местных и этих переселенцев, есть и приезжие из служилого люда — чиновники, военные. За пятьдесят—-шестьдесят лет все эти слои, сословия и национальности перемешались, точно каша в котле. Смешали их, конечно, не годы сами по себе, а события, малые и большие, горькие и радостные, заботы, житейские хлопоты, труд в поте лица своего на полях, в мастерских и дома. Точнее: табаководство—раз, виноградарство—два, оливки—три; Потом — зерновые, опиум и ремесла.
Если меня спросят: чем знаменит ваш городок, я, ни секунды не раздумывая, отвечу: табаком. Погляди на долину —табак. Понюхай воздух —табак. Табак у нас-—и вера, и радость, и горе. Двенадцать месяцев в году — табак. Табак для моих земляков и мука, и жизнь, и смерть.
Кроме табака, можем мы похвастать и виноградниками. Виноградники у нас старые. Лозы—ровесники нашим дедам. Растут они шпалерами, образуя крытые ходы. Кора с них слезает лоскутами, как с огромных кокосовых орехов. Если бы не ветки на жердях, не листья с ладонь, не молодые зеленые побеги да тугие гроздья,—трудно было б поверить, что по этим сухим, суставчатым, сплюснутым плетям течет живительный сладкий сок. А какая в этих, виноградниках прохладная, нежная тень! Стели себе постель и ложись. Только лег,— запотевшие дымчатые кисти сами лезут в рот. Возьмешь в рот пять виноградин без косточек, прикоснешься зубами к одной— с легким треском лопаются и остальные. А кожицы нет—растаяла. Сладость такая, что вяжет язык и хочется пить. Одолела тебя жажда,— ступай к мускатной лозе. Мускатная кисть—что кувшин розового шербета. Напился и, не вытирая рта рукой, берешь несколько Ягодин япынджака. Отведал его, ступай к лозе разакы, если, конечно, хочешь досыта наесться виноградом. Возьмешь-
ся пальцами за Ягодину, словно ущипнешь трехмесячного бутуза за щеку.
А наши оливки! Лакомство бедняков, черноглазые маслины мои! Оливковые деревья—опора и гордость дома. У кого нет ни сына, ни дочери, вместо детей похваляются оливами. Они приносят счастье. Это сребролистое девичье приданое.
За оливами идет инжир. Чуть не в каждом винограднике, чуть ли не в каждом саду растет это дерево, что со времен Адама и Евы укрывает чужие грехи и стыдливо, как девушка, прячет свои плоды в листве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25