Брат подробно объяснял, почему он не мог этим летом приехать, как он заболел, и в конце писал: «Жду очереди в профилакторий, потому что болен я той же болезнью, что и мама...»
Я протянул отцу письмо, руки у меня дрожали. Мы поплакали тоже в четыре ручья. Отец вложил письмо в конверт и, стуча пальцем по марке, проговорил:
— Надо ему теперь написать! Все написать ему надо! Я взглянул на конверт. С марки глядел на меня улыбающийся Гази.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
Отец не успел написать. Потрясающая весть бомбой разорвалась в городе: «Едет Гази!»
Невиданные приготовления. Управа, муниципалитет, «Турецкий очаг»' гудели как улья. Убраны с улиц кучи мусора. Рынок, цеховые клубы, площади подметены и вылизаны. Дома на главных улицах побелены, замазаны известью бросавшиеся в глаза надписи на стенах: «Мочиться воспрещается!» Занавеси на окнах выстираны. К старым цветочным горшкам добавлены новые. Словом, городок стал похож на невесту, вытащившую из сундуков все свое приданое и украсившую голову свадебным венцом из флажков. За километр от станции через каждые сто метров между чинарами были натянуты транспаранты из красной материи. Белые буквы на них гласили:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, НАШ ВЕЛИКИЙ ОСВОБОДИТЕЛЬ!
ВЛАСТЬ ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ!
ТУРОК РОДИЛСЯ СВОБОДНЫМ —СВОБОДНЫМ ЖИВЕТ!
МЫ BCЕ ЗА ОДНОГО И ОДИН ЗА ВСЕХ!
МЫ ПОХОЖИ ТОЛЬКО НА САМИХ СЕБЯ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!
В воздухе лозунги, а на земле от станции до управы — ковры и килимы. Собирали их во всех мечетях—не хватило. Беи вытащили из домов свои, расстелили их на пути Гази. Чуть не у каждой чинары — жертвенные животные со связанными ногами и повязкой на глазах. От баранов — до телят, от телят — до верблюдов. Мясник Сайд с усами, закрученными, как бараньи рога, в кожаном переднике, с десятком наточенных и заговоренных ножей стоял у выхода со станции в боевой готовности.
Распорядок встречи был таков. Как только благословенная нога Мустафы Кемаля ступит на землю городка, «отцы города» во главе с Мехмедом-беем подойдут к нему для целования руки. Фотограф Байрам произведет съемку. Как только начнется шествие по ковровой дорожке, бывшие четники под командой Мустафы Кулаксыза и жандармы начнут палить в воздух из ружей. Мясник Сайд помчится перед Гази, закалывая по дороге одну жертву за другой. В это время труба на фабрике Шериф-заде сыграет «на работу» или «шабаш». Загудят сирены элек-
тростанции, гудки паровозов, автомобилей и грузовиков. Оркестр Турецкого очага заиграет «Марш независимости». Барабаны застучат «Эй, Гази». Зурны затянут «Алжир». Выстроившиеся на тротуарах школьники, «следопыты», ремесленники и табаководы встретят великого гостя шквалом аплодисментов. Если Гази изволит что-нибудь кого-либо спросить, следует отвечать: «Да, ваше превосходительство, благодаря вашим заботам». Таким порядком гость проследует до управы. Потом...
Программа встречи была длинной-предлинной. Она была изложена в приказе по городу, скрепленном собственноручной подписью председателя местного отделения партии Мехмеда-бся. Председатель управы издал свой приказ, объявленный народу глашатаем:
— ...Хождение в рваном одежде запрещается. Босиком появляться на улице запрещается. Нищим у мечети скопляться запрещается. Носы у детей должны быть вытерты. И безрукие должны хлопать в ладоши, и немые должны кричать: «Яша!» Покажите себя, дорогие земляки, не ударьте в грязь лицом. Слушайте все и не говорите потом, что не слышали!..
Все слышали. И все выполнили приказ. Только юродивый Бахри испортил дело. Да как еще! Представьте себе, пришел поезд, Гази ступил на землю городка, Мехмед-бей целует руку, гудки, оркестр, барабаны, зурны, марш-парад. Мясник Саид одним ударом валит барана, двумя — теленка, гремя — верблюда. Но где же аплодисменты? Где крики «Яша!»? Народ заполнил тротуары, высыпал на крыши, забрался на деревья, но все смотрят не на Гази, который начал свой путь по устланной коврами дорожке, не в сторону станции, а в сторону управы. Оттуда кто-то бежит. Босиком по коврам и килимам. Юродивый Бахри! В рубахе и кальсонах, с амулетом на шее, с помутившимся взором, с пеной у рта. Бежит во весь опор и кричит: «Сгоре-ел!»
Но в этот раз сгорел он сам, бедняга Бахри. Его попытались остановить у гостиницы. Но безумец вырвался из рук десятка жандармов и побежал дальше. Если его не остановят у почты или у здания наместника, он может на такой же скорости подлететь к вокзалу и обняться с Гази. Не остановили. Тогда полицейский комиссар Араб — еще одна городская знаменитость—выхватил револьвер и
два раза выстрелил по ногам Бахри. Бедняжка повалился рядом с жертвенным бараном.
Револьверные выстрелы потонули в завывании гудков, человеческая кровь смешалась с кровью зарезанных животных.
Бахри схватили за окровавленные ноги, оттянули за спины толпы. Обошлось.
Через две минуты показался Гази. Он был в штатском. Подтянутый, стройный, прямой как штык. Глаза синие-синие. Волосы каштановые. Лицо улыбающееся. Подняв руки, он приветствовал народ. В трех шагах сзади — адъютанты, телохранители и отцы города—толстяк Мехмед-бей, высокий худой Шериф-заде, кривоногий Али Риза-бей и компания...
Ночью в городе иллюминация. В небе гаснут и загораются звезды ракет. В «Турецком очаге» веселье. Оттуда несет водкой аж до самого базара. От базара до очага ни пройти, ни проехать: тройное оцепление — полиция и жандармы.
— Давай, сынок, нельзя упускать случая,— решил отец.— Пойдем расскажем о нашем горе его превосходительству Гази-паше.
Пошли. Наткнулись на первый кордон. Здесь отец быстро договорился—большинство полицейских было его учениками, он обучал их грамоте в Народной читальне.
Второй кордон. Отцу преградил дорогу комиссар Араб:
— Куда это, ходжа?
Отец объяснил: так, мол, и так. Тот передал в третий кордон. Из третьего кордона сообщили в «Турецкий очаг», тем, кто сидел за банкетным столом. Через некоторое время таким же образом пришел ответ. От Мехмеда-бея. Ответ прошептали на ухо комиссару. А комиссар прошептал отцу:
— Не принимает, ходжа.
— Отчего? Перепил, что ли?
— Опомнись, что ты говоришь, ходжа!
— Что говорю, то и говорю. Пропусти, я сам!
— Спокойно, спокойно, ходжа! Или ты сам сегодня перепил?
— Не твое дело. Пусти!
— Не пущу!
— Все равно пройду!
Комиссар толкнул отца в грудь, да так, что, не успей я его подхватить, он грохнулся бы на спину.
— Назад! — рявкнул Араб.— Если ты ходжа, то и веди себя как ходжа! Умный человек называется! Хватит с нас придурка Бахри. Убирайся, пока нос не расплющили!
Нос отцу не раскровянили. Но сердце его облилось кровью.
Пришлось уйти. Возвращаясь, мы увидели у первой цепи старьевщика Исмаила с девятью ребятишками.
— Пропустите меня! — кричит.
— Что у тебя за дело к Гази?
— Говорят, у кого девять детей, тому он деньги дает.
— Ступай домой. Деньги тебя найдут.
— Я не за деньгами пришел. У меня к нему есть прошение.
— Какое прошение?
— Пусть простит за беспокойство, скажу ему, он замолви! словечко перед Али Ризой-беем, чтоб тот сдал мне дом.
— Это не его дело.
— Как — не его? Спас всю страну от врага, а одного старьевщика Исмаила не может спасти и жилье ему найти?
— Ступай прочь, Исмаил. Нечего дурачиться! Исмаил вышел из себя:
— Это вы тут дурачитесь! Ступайте поглядите, как мы живем с девятью детьми в сарае. Если жена родит там десятого—помрет. Нет у вас ни жалости, ни стыда, безбожники, вот вы кто! Из-за этого поганца Нури-бея...
Отец обнял Исмаила за плечи:
— Пошли! Нет у них пи жалости, пи бога, ни веры. Пошли!
Не один Исмаил безуспешно пытался прорваться через первый кордон. Видел я и Большого Албанца. Того самого, который во время пожара впрягся в водяное колесо. Голова и борода у него с тех пор порядком поседели. Он хотел повидаться с Гази и спросить о своей лошадке.
«Паша,— сказал бы он,— я видел твой портрет, снятый в Коджатепе. На снимке под холмом видна гнедая лошадка. Скажи, ради аллаха, ведь это она, та самая белолобая, что ходила у меня в колесе, что я тебе отдал?! Нет, я не прошу вернуть ее,— сказал бы Албанец.— Пользуйся на здоровье, только раз в два-три года, когда созреют клевера, отпускай ее в луга: пройдут запал и болячки на груди, не будет засекаться...»
Вот что сказал бы он Гази, да не пустили.
Пришли и евреи. С большими листами бумаги, свернутыми в трубку. То были объявления, сорванные ими со стенок, спрятанные до случая. Объявления, висевшие в учреждениях и на улицах: «Гражданин, говори только по-турецки!» Они хотели показать их Гази и спросить: «Что это значит, паша?»
Не пропустили.
Пришли табаководы во главе с Черным Мехмедом и Маджироглу.
— Сто-ой! Куда?
— Хотим и мы сказать пару слов Гази.
— А кто вы такие?
— Выборные от табаководов.
— Что вам надо?
— Хотим сказать, чтобы рынок открывался вовремя. Хотим кредитов из банка. Этот Али Риза-бей да ростовщик Хаджи Осман...
— Ступайте по домам! Али Риза-бей сейчас говорит с Гази. И ростовщик тоже. Они табачное дело лучше вас знают, что надо, все скажут паше...
Действительно, они оба сидели рядом с Гази за столом. Разговаривали. Гази спросил:
— Ну как, привыкли к новому шрифту?
— Конечно, привыкли, ваше превосходительство,— отвечал Мехмед-бей, который и запятую от точки не мог отличить.— Благодаря вам моя дочь, рабыня ваша Кериме, сама с ноготок, а газеты свободно читает!
— Хорошо, хорошо. Приятно слышать. Сколько у вас детей?
— С вашего благословения трое, мой паша. Старший благодаря вам стал врачом... Фарук! — крикнул он через весь стол.— Сын хотел поцеловать вам руку.
Младший Мехмед-бей, похожий на отца, как осленок на ослицу, подошел, поцеловал Гази руку.
Лицо Гази залила краска. Только глаза остались такими же синими. Он поднял рюмку на тонкой птичьей ножке. Отпил. Бросил в рог несколько пггучск каленого гороха, кусочек рахат-лукума. Перепел разговор на другую тему.
— Ну, Али Риза-бей, а как в вашем городе встретили реформу шапок?
— Реформа шапок — хорошее дело, ваше превосходительство. Только круглые шапки очень дороги. Поэтому крестьяне и горожане предпочитают больше фуражки.
— Не было таких, что противились?
— Ежели и были, ваше превосходительство, то лишь темные невежды. Где им понять, что форма шапок для передовой республики важнее хлеба. Отучить их от фесок
было, конечно, не просто. Но, с вашего благословения, мы роздали всем полицейским ножницы. Где найдут феску, там и порежут. Идут крестьяне на рынок— смотрят в котомках, за пазухой, под фуражками. Так, с вашего благословения, рубанули сразу под корень. Только...
— Что—только?
— Не знаю, осмелюсь ли в присутствии вашего превосходительства...
— Говорите.
— Только с одним упрямцем не могли справиться.
— Кто он?
— Часовщик. Зовут невежду Али. Мастер он, правда, первый пч первых. Хоть истолчи часы в ступе, наподобие фокусники, дашь ему,— и на следующий день вернет, как с фабрики, новенькие. Но что стоит его мастерство, коль не желает он шляпу носить?!
— Неужели все еще в феске ходит?
— Нет, ваше превосходительство, не ходит. Никак не могли его заставить шапку надеть. Закрыл мастерскую. Заперся в доме. Но, говорит, двери моего дома открыты всем и каждому, кроме шапочного закона. Заказчики ходят теперь к нему домой. А он вот уже три года на улице не появляется.
— Совсем?
— Иногда ходит на свой виноградник. Но под чалмой у него все равно феска.
— Ишь ты какой лихой! Не позовете ли его сюда?
— Слушаюсь. Сейчас?
Гази взглядом пригвоздил Али Риза-бея к месту: что, мол, за вопрос?
В ожидании часовщика паше представили Мустафу Кулаксыза. Он подошел к столу, стуча деревяшкой. Ему предложили сесть. Сел. Наставил деревяшку, как винтовку, прямо на пашу. Кулаксыз был в той же одежде, в которой вошел в город в день освобождения. Только тогда не было седины в его бороде и морщин на лбу.
— Вы всегда так ходите, эфе? — спросил Гази.
— Нет, мой паша, оделся сегодня в честь прибытия вашей милости. И еще каждый год шестого сентября меня так одевают. Собираю всех своих тогдашних товарищей, кто жив остался. Дают лошадь с жандармской конюшни. С утра пораньше сажусь верхом, едем к ветряной мельнице. Здесь на праздничной площади пускают ракету. Как ее увидим, скачем во весь опор вниз, представляем освобождение, благодаря вашей милости. Тут меня ссаживают на землю. И стоит девочка-школьница, завернутая в черную бязь. Представляет наш городок в плену. Я
выхватываю саблю и разрезаю эту черную бязь на куски, срываю с девочки. Вытаскиваю из-за пазухи флаг, заворачиваю ее. Тут начинают хлопать в ладоши, только держись. А Мехмед-ага, как станет читать свою старую речь, так благодаря вам все как один плачут! Гази снова покраснел.
— Ну, а чем ты еще занимаешься, тезка?
— С такой ногой, чем еще заниматься, дорогой мой тезка? Мое дело—день в году работать, а остальные — лежать. Чем я хуже бея или паши?..
— А где твоя медаль за независимость?
— Эта штука нам не досталась, мой паша, благодаря вам. Наша медаль да наш орден—вот эта нога...
— Где ты потерял ногу?
Мустафа глянул на деревяшку, подвязанную к колену, погладил ее рукой.
— Поначалу, мой паша, был я в Назйлли, входил в отряд юрюка Али-эфе. В первом бою за Айдын — мы его тогда отбить назад хотели — получил я греческую пулю в икру. Ничего я нашему эфе не сказал. Стыдно было. Не стал и санитара искать. Там такой тарарам был, что искать-то без толку было. А и нашел бы, еще пристыдили: подумаешь-де, заглянула кошка под хвост, решила, что рана, не в обиду вам будь сказано...
Отцы города чуть со стульев не попадали. Моргают Мустафе: «Молчи, мол!» Но Гази от души рассмеялся.
— Продолжай, Мустафа, продолжай, тезка!
— Извини, паша, выскочило грубое слово по-турецки, не обессудь... Я вначале не обратил внимания, но рана воспалилась. Распухла нога, что колода. И почернела— ну, не спрашивай. Набрался я духу, сказал эфе. Он меня отругал как следует. Хорошо еще, что не побил. Сейчас же на арбу и в юрюкскую деревню под Алашехир. Короче говоря, в этой деревне здоровенный такой ученый-юрюк взял и отрезал мне ноту.
— Как — отрезал?
— Да как же не отрезать?! Говорит: заражение, подох бы я иначе.
— Дорогой мой, чем отрезал, говорю, как отрезал, доктор он был, что ли, твой юрюк?
— Скажешь тоже, мой паша! Он доктора любого за пояс заткнет. Знаменитый костоправ он. Размолоти человека на части, привези к нему —сложит, на ноги поставит. Из трав и кореньев сделал мазь, натер мне ногу...
— Погоди! Сначала расскажи, как он тебе ее отрезал...
— Я же сказал, мой паша, отрезал, и все. Почем я знаю как?! Меня обморок сшиб.
— Он тебя лекарством усыпил?
— Не-ет. Я, как теленок, ревел поначалу, только он ногу тронет. Потом дочку свою позвал... В головах у меня... стала стройная, как лучинка... Шестнадцати лет... Верно, пожалела, не могла стерпеть моего крику... Обняла меня, поцеловала. Попробуй-ка тут покричи?! Вот так-то меня успокоили и усыпили.
Глаза Гази наполнились слезами. От радости или от печали? Кто знает... Остальные молчат.
— Аллах на небе, он все видит,— пробормотал Муста-фа.— И на том и на этом свете сестрой мне будет эта юрюкская девчонка. То есть вот нистолечко плохого и в мыслях не держал про нее. Только потом...
— А что потом?
— Я говорю, много позднее, через несколько лет после освобождения, черт меня дернул: дай, думаю, поеду, попрошу ее у отца себе в жены. Не сильно-то я надеялся—все-таки одна нога, а поехал...
— Молодец!
— Не торопись, мой паша. Поехать-то поехал, да ничего из этого не вышло. У девицы-то уже трое детей в подоле... Что же, думаю, не судьба. Отдал подарки юрюку, ее отцу. Порадовал старика. И уехал...
Гази помолчал.
— Часовщик пришел! — говорят.
— Пусть подождет.
Снова обернулся к Мустафе:
— Ну, а как ты сейчас живешь, есть у тебя просьбы? Какие?
— Есть. Дай вам аллах здоровья, мой паша. Я ведь сказал: живу, не тужу. Благодаря вам покойно на кладбище...
— На каком таком кладбище?
— Эти вот беи поставили меня сторожем на кладбище, спасибо аллаху...
Синие-синие глаза снова пронзили беев. Мехмед-ага, весь в мыле, забормотал:
— Не пожелал, ваше превосходительство. Мы хотели его сторожем при управе назначить. Стрелочником на железной дороге,— не подходит, мол, ему.
— Эх, тезка, кладбище лучше всего,— сказал Мустафа.— Все мы туда отправимся в конце концов. Наш муфтий Эневер-эфенди уже там лежит. Баттал-эфе тоже лежит. Не хочу я быть миру честному обузой, даже после смерти. Вот я заранее и отправился—недалеко нести будет.
Гази хотел еще что-то сказать. Не успел. Мустафа поднялся.
— Надоел я тебе, мой паша, не обессудь. Разреши мне теперь уйти...
И так же, как пришел, зашагал к выходу, стуча деревяшкой об пол: тук-тук-тук.
Отцы города от страха втянули головы в плечи, поджали хвосты. Сердце у них ушло в пятки: «Разгневался Гази-паша, пропал теперь ни за понюшку часовщик Али, с грязью его смешает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Я протянул отцу письмо, руки у меня дрожали. Мы поплакали тоже в четыре ручья. Отец вложил письмо в конверт и, стуча пальцем по марке, проговорил:
— Надо ему теперь написать! Все написать ему надо! Я взглянул на конверт. С марки глядел на меня улыбающийся Гази.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
Отец не успел написать. Потрясающая весть бомбой разорвалась в городе: «Едет Гази!»
Невиданные приготовления. Управа, муниципалитет, «Турецкий очаг»' гудели как улья. Убраны с улиц кучи мусора. Рынок, цеховые клубы, площади подметены и вылизаны. Дома на главных улицах побелены, замазаны известью бросавшиеся в глаза надписи на стенах: «Мочиться воспрещается!» Занавеси на окнах выстираны. К старым цветочным горшкам добавлены новые. Словом, городок стал похож на невесту, вытащившую из сундуков все свое приданое и украсившую голову свадебным венцом из флажков. За километр от станции через каждые сто метров между чинарами были натянуты транспаранты из красной материи. Белые буквы на них гласили:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, НАШ ВЕЛИКИЙ ОСВОБОДИТЕЛЬ!
ВЛАСТЬ ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ!
ТУРОК РОДИЛСЯ СВОБОДНЫМ —СВОБОДНЫМ ЖИВЕТ!
МЫ BCЕ ЗА ОДНОГО И ОДИН ЗА ВСЕХ!
МЫ ПОХОЖИ ТОЛЬКО НА САМИХ СЕБЯ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!
В воздухе лозунги, а на земле от станции до управы — ковры и килимы. Собирали их во всех мечетях—не хватило. Беи вытащили из домов свои, расстелили их на пути Гази. Чуть не у каждой чинары — жертвенные животные со связанными ногами и повязкой на глазах. От баранов — до телят, от телят — до верблюдов. Мясник Сайд с усами, закрученными, как бараньи рога, в кожаном переднике, с десятком наточенных и заговоренных ножей стоял у выхода со станции в боевой готовности.
Распорядок встречи был таков. Как только благословенная нога Мустафы Кемаля ступит на землю городка, «отцы города» во главе с Мехмедом-беем подойдут к нему для целования руки. Фотограф Байрам произведет съемку. Как только начнется шествие по ковровой дорожке, бывшие четники под командой Мустафы Кулаксыза и жандармы начнут палить в воздух из ружей. Мясник Сайд помчится перед Гази, закалывая по дороге одну жертву за другой. В это время труба на фабрике Шериф-заде сыграет «на работу» или «шабаш». Загудят сирены элек-
тростанции, гудки паровозов, автомобилей и грузовиков. Оркестр Турецкого очага заиграет «Марш независимости». Барабаны застучат «Эй, Гази». Зурны затянут «Алжир». Выстроившиеся на тротуарах школьники, «следопыты», ремесленники и табаководы встретят великого гостя шквалом аплодисментов. Если Гази изволит что-нибудь кого-либо спросить, следует отвечать: «Да, ваше превосходительство, благодаря вашим заботам». Таким порядком гость проследует до управы. Потом...
Программа встречи была длинной-предлинной. Она была изложена в приказе по городу, скрепленном собственноручной подписью председателя местного отделения партии Мехмеда-бся. Председатель управы издал свой приказ, объявленный народу глашатаем:
— ...Хождение в рваном одежде запрещается. Босиком появляться на улице запрещается. Нищим у мечети скопляться запрещается. Носы у детей должны быть вытерты. И безрукие должны хлопать в ладоши, и немые должны кричать: «Яша!» Покажите себя, дорогие земляки, не ударьте в грязь лицом. Слушайте все и не говорите потом, что не слышали!..
Все слышали. И все выполнили приказ. Только юродивый Бахри испортил дело. Да как еще! Представьте себе, пришел поезд, Гази ступил на землю городка, Мехмед-бей целует руку, гудки, оркестр, барабаны, зурны, марш-парад. Мясник Саид одним ударом валит барана, двумя — теленка, гремя — верблюда. Но где же аплодисменты? Где крики «Яша!»? Народ заполнил тротуары, высыпал на крыши, забрался на деревья, но все смотрят не на Гази, который начал свой путь по устланной коврами дорожке, не в сторону станции, а в сторону управы. Оттуда кто-то бежит. Босиком по коврам и килимам. Юродивый Бахри! В рубахе и кальсонах, с амулетом на шее, с помутившимся взором, с пеной у рта. Бежит во весь опор и кричит: «Сгоре-ел!»
Но в этот раз сгорел он сам, бедняга Бахри. Его попытались остановить у гостиницы. Но безумец вырвался из рук десятка жандармов и побежал дальше. Если его не остановят у почты или у здания наместника, он может на такой же скорости подлететь к вокзалу и обняться с Гази. Не остановили. Тогда полицейский комиссар Араб — еще одна городская знаменитость—выхватил револьвер и
два раза выстрелил по ногам Бахри. Бедняжка повалился рядом с жертвенным бараном.
Револьверные выстрелы потонули в завывании гудков, человеческая кровь смешалась с кровью зарезанных животных.
Бахри схватили за окровавленные ноги, оттянули за спины толпы. Обошлось.
Через две минуты показался Гази. Он был в штатском. Подтянутый, стройный, прямой как штык. Глаза синие-синие. Волосы каштановые. Лицо улыбающееся. Подняв руки, он приветствовал народ. В трех шагах сзади — адъютанты, телохранители и отцы города—толстяк Мехмед-бей, высокий худой Шериф-заде, кривоногий Али Риза-бей и компания...
Ночью в городе иллюминация. В небе гаснут и загораются звезды ракет. В «Турецком очаге» веселье. Оттуда несет водкой аж до самого базара. От базара до очага ни пройти, ни проехать: тройное оцепление — полиция и жандармы.
— Давай, сынок, нельзя упускать случая,— решил отец.— Пойдем расскажем о нашем горе его превосходительству Гази-паше.
Пошли. Наткнулись на первый кордон. Здесь отец быстро договорился—большинство полицейских было его учениками, он обучал их грамоте в Народной читальне.
Второй кордон. Отцу преградил дорогу комиссар Араб:
— Куда это, ходжа?
Отец объяснил: так, мол, и так. Тот передал в третий кордон. Из третьего кордона сообщили в «Турецкий очаг», тем, кто сидел за банкетным столом. Через некоторое время таким же образом пришел ответ. От Мехмеда-бея. Ответ прошептали на ухо комиссару. А комиссар прошептал отцу:
— Не принимает, ходжа.
— Отчего? Перепил, что ли?
— Опомнись, что ты говоришь, ходжа!
— Что говорю, то и говорю. Пропусти, я сам!
— Спокойно, спокойно, ходжа! Или ты сам сегодня перепил?
— Не твое дело. Пусти!
— Не пущу!
— Все равно пройду!
Комиссар толкнул отца в грудь, да так, что, не успей я его подхватить, он грохнулся бы на спину.
— Назад! — рявкнул Араб.— Если ты ходжа, то и веди себя как ходжа! Умный человек называется! Хватит с нас придурка Бахри. Убирайся, пока нос не расплющили!
Нос отцу не раскровянили. Но сердце его облилось кровью.
Пришлось уйти. Возвращаясь, мы увидели у первой цепи старьевщика Исмаила с девятью ребятишками.
— Пропустите меня! — кричит.
— Что у тебя за дело к Гази?
— Говорят, у кого девять детей, тому он деньги дает.
— Ступай домой. Деньги тебя найдут.
— Я не за деньгами пришел. У меня к нему есть прошение.
— Какое прошение?
— Пусть простит за беспокойство, скажу ему, он замолви! словечко перед Али Ризой-беем, чтоб тот сдал мне дом.
— Это не его дело.
— Как — не его? Спас всю страну от врага, а одного старьевщика Исмаила не может спасти и жилье ему найти?
— Ступай прочь, Исмаил. Нечего дурачиться! Исмаил вышел из себя:
— Это вы тут дурачитесь! Ступайте поглядите, как мы живем с девятью детьми в сарае. Если жена родит там десятого—помрет. Нет у вас ни жалости, ни стыда, безбожники, вот вы кто! Из-за этого поганца Нури-бея...
Отец обнял Исмаила за плечи:
— Пошли! Нет у них пи жалости, пи бога, ни веры. Пошли!
Не один Исмаил безуспешно пытался прорваться через первый кордон. Видел я и Большого Албанца. Того самого, который во время пожара впрягся в водяное колесо. Голова и борода у него с тех пор порядком поседели. Он хотел повидаться с Гази и спросить о своей лошадке.
«Паша,— сказал бы он,— я видел твой портрет, снятый в Коджатепе. На снимке под холмом видна гнедая лошадка. Скажи, ради аллаха, ведь это она, та самая белолобая, что ходила у меня в колесе, что я тебе отдал?! Нет, я не прошу вернуть ее,— сказал бы Албанец.— Пользуйся на здоровье, только раз в два-три года, когда созреют клевера, отпускай ее в луга: пройдут запал и болячки на груди, не будет засекаться...»
Вот что сказал бы он Гази, да не пустили.
Пришли и евреи. С большими листами бумаги, свернутыми в трубку. То были объявления, сорванные ими со стенок, спрятанные до случая. Объявления, висевшие в учреждениях и на улицах: «Гражданин, говори только по-турецки!» Они хотели показать их Гази и спросить: «Что это значит, паша?»
Не пропустили.
Пришли табаководы во главе с Черным Мехмедом и Маджироглу.
— Сто-ой! Куда?
— Хотим и мы сказать пару слов Гази.
— А кто вы такие?
— Выборные от табаководов.
— Что вам надо?
— Хотим сказать, чтобы рынок открывался вовремя. Хотим кредитов из банка. Этот Али Риза-бей да ростовщик Хаджи Осман...
— Ступайте по домам! Али Риза-бей сейчас говорит с Гази. И ростовщик тоже. Они табачное дело лучше вас знают, что надо, все скажут паше...
Действительно, они оба сидели рядом с Гази за столом. Разговаривали. Гази спросил:
— Ну как, привыкли к новому шрифту?
— Конечно, привыкли, ваше превосходительство,— отвечал Мехмед-бей, который и запятую от точки не мог отличить.— Благодаря вам моя дочь, рабыня ваша Кериме, сама с ноготок, а газеты свободно читает!
— Хорошо, хорошо. Приятно слышать. Сколько у вас детей?
— С вашего благословения трое, мой паша. Старший благодаря вам стал врачом... Фарук! — крикнул он через весь стол.— Сын хотел поцеловать вам руку.
Младший Мехмед-бей, похожий на отца, как осленок на ослицу, подошел, поцеловал Гази руку.
Лицо Гази залила краска. Только глаза остались такими же синими. Он поднял рюмку на тонкой птичьей ножке. Отпил. Бросил в рог несколько пггучск каленого гороха, кусочек рахат-лукума. Перепел разговор на другую тему.
— Ну, Али Риза-бей, а как в вашем городе встретили реформу шапок?
— Реформа шапок — хорошее дело, ваше превосходительство. Только круглые шапки очень дороги. Поэтому крестьяне и горожане предпочитают больше фуражки.
— Не было таких, что противились?
— Ежели и были, ваше превосходительство, то лишь темные невежды. Где им понять, что форма шапок для передовой республики важнее хлеба. Отучить их от фесок
было, конечно, не просто. Но, с вашего благословения, мы роздали всем полицейским ножницы. Где найдут феску, там и порежут. Идут крестьяне на рынок— смотрят в котомках, за пазухой, под фуражками. Так, с вашего благословения, рубанули сразу под корень. Только...
— Что—только?
— Не знаю, осмелюсь ли в присутствии вашего превосходительства...
— Говорите.
— Только с одним упрямцем не могли справиться.
— Кто он?
— Часовщик. Зовут невежду Али. Мастер он, правда, первый пч первых. Хоть истолчи часы в ступе, наподобие фокусники, дашь ему,— и на следующий день вернет, как с фабрики, новенькие. Но что стоит его мастерство, коль не желает он шляпу носить?!
— Неужели все еще в феске ходит?
— Нет, ваше превосходительство, не ходит. Никак не могли его заставить шапку надеть. Закрыл мастерскую. Заперся в доме. Но, говорит, двери моего дома открыты всем и каждому, кроме шапочного закона. Заказчики ходят теперь к нему домой. А он вот уже три года на улице не появляется.
— Совсем?
— Иногда ходит на свой виноградник. Но под чалмой у него все равно феска.
— Ишь ты какой лихой! Не позовете ли его сюда?
— Слушаюсь. Сейчас?
Гази взглядом пригвоздил Али Риза-бея к месту: что, мол, за вопрос?
В ожидании часовщика паше представили Мустафу Кулаксыза. Он подошел к столу, стуча деревяшкой. Ему предложили сесть. Сел. Наставил деревяшку, как винтовку, прямо на пашу. Кулаксыз был в той же одежде, в которой вошел в город в день освобождения. Только тогда не было седины в его бороде и морщин на лбу.
— Вы всегда так ходите, эфе? — спросил Гази.
— Нет, мой паша, оделся сегодня в честь прибытия вашей милости. И еще каждый год шестого сентября меня так одевают. Собираю всех своих тогдашних товарищей, кто жив остался. Дают лошадь с жандармской конюшни. С утра пораньше сажусь верхом, едем к ветряной мельнице. Здесь на праздничной площади пускают ракету. Как ее увидим, скачем во весь опор вниз, представляем освобождение, благодаря вашей милости. Тут меня ссаживают на землю. И стоит девочка-школьница, завернутая в черную бязь. Представляет наш городок в плену. Я
выхватываю саблю и разрезаю эту черную бязь на куски, срываю с девочки. Вытаскиваю из-за пазухи флаг, заворачиваю ее. Тут начинают хлопать в ладоши, только держись. А Мехмед-ага, как станет читать свою старую речь, так благодаря вам все как один плачут! Гази снова покраснел.
— Ну, а чем ты еще занимаешься, тезка?
— С такой ногой, чем еще заниматься, дорогой мой тезка? Мое дело—день в году работать, а остальные — лежать. Чем я хуже бея или паши?..
— А где твоя медаль за независимость?
— Эта штука нам не досталась, мой паша, благодаря вам. Наша медаль да наш орден—вот эта нога...
— Где ты потерял ногу?
Мустафа глянул на деревяшку, подвязанную к колену, погладил ее рукой.
— Поначалу, мой паша, был я в Назйлли, входил в отряд юрюка Али-эфе. В первом бою за Айдын — мы его тогда отбить назад хотели — получил я греческую пулю в икру. Ничего я нашему эфе не сказал. Стыдно было. Не стал и санитара искать. Там такой тарарам был, что искать-то без толку было. А и нашел бы, еще пристыдили: подумаешь-де, заглянула кошка под хвост, решила, что рана, не в обиду вам будь сказано...
Отцы города чуть со стульев не попадали. Моргают Мустафе: «Молчи, мол!» Но Гази от души рассмеялся.
— Продолжай, Мустафа, продолжай, тезка!
— Извини, паша, выскочило грубое слово по-турецки, не обессудь... Я вначале не обратил внимания, но рана воспалилась. Распухла нога, что колода. И почернела— ну, не спрашивай. Набрался я духу, сказал эфе. Он меня отругал как следует. Хорошо еще, что не побил. Сейчас же на арбу и в юрюкскую деревню под Алашехир. Короче говоря, в этой деревне здоровенный такой ученый-юрюк взял и отрезал мне ноту.
— Как — отрезал?
— Да как же не отрезать?! Говорит: заражение, подох бы я иначе.
— Дорогой мой, чем отрезал, говорю, как отрезал, доктор он был, что ли, твой юрюк?
— Скажешь тоже, мой паша! Он доктора любого за пояс заткнет. Знаменитый костоправ он. Размолоти человека на части, привези к нему —сложит, на ноги поставит. Из трав и кореньев сделал мазь, натер мне ногу...
— Погоди! Сначала расскажи, как он тебе ее отрезал...
— Я же сказал, мой паша, отрезал, и все. Почем я знаю как?! Меня обморок сшиб.
— Он тебя лекарством усыпил?
— Не-ет. Я, как теленок, ревел поначалу, только он ногу тронет. Потом дочку свою позвал... В головах у меня... стала стройная, как лучинка... Шестнадцати лет... Верно, пожалела, не могла стерпеть моего крику... Обняла меня, поцеловала. Попробуй-ка тут покричи?! Вот так-то меня успокоили и усыпили.
Глаза Гази наполнились слезами. От радости или от печали? Кто знает... Остальные молчат.
— Аллах на небе, он все видит,— пробормотал Муста-фа.— И на том и на этом свете сестрой мне будет эта юрюкская девчонка. То есть вот нистолечко плохого и в мыслях не держал про нее. Только потом...
— А что потом?
— Я говорю, много позднее, через несколько лет после освобождения, черт меня дернул: дай, думаю, поеду, попрошу ее у отца себе в жены. Не сильно-то я надеялся—все-таки одна нога, а поехал...
— Молодец!
— Не торопись, мой паша. Поехать-то поехал, да ничего из этого не вышло. У девицы-то уже трое детей в подоле... Что же, думаю, не судьба. Отдал подарки юрюку, ее отцу. Порадовал старика. И уехал...
Гази помолчал.
— Часовщик пришел! — говорят.
— Пусть подождет.
Снова обернулся к Мустафе:
— Ну, а как ты сейчас живешь, есть у тебя просьбы? Какие?
— Есть. Дай вам аллах здоровья, мой паша. Я ведь сказал: живу, не тужу. Благодаря вам покойно на кладбище...
— На каком таком кладбище?
— Эти вот беи поставили меня сторожем на кладбище, спасибо аллаху...
Синие-синие глаза снова пронзили беев. Мехмед-ага, весь в мыле, забормотал:
— Не пожелал, ваше превосходительство. Мы хотели его сторожем при управе назначить. Стрелочником на железной дороге,— не подходит, мол, ему.
— Эх, тезка, кладбище лучше всего,— сказал Мустафа.— Все мы туда отправимся в конце концов. Наш муфтий Эневер-эфенди уже там лежит. Баттал-эфе тоже лежит. Не хочу я быть миру честному обузой, даже после смерти. Вот я заранее и отправился—недалеко нести будет.
Гази хотел еще что-то сказать. Не успел. Мустафа поднялся.
— Надоел я тебе, мой паша, не обессудь. Разреши мне теперь уйти...
И так же, как пришел, зашагал к выходу, стуча деревяшкой об пол: тук-тук-тук.
Отцы города от страха втянули головы в плечи, поджали хвосты. Сердце у них ушло в пятки: «Разгневался Гази-паша, пропал теперь ни за понюшку часовщик Али, с грязью его смешает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25