— Хоть вы и повзрослели на десять лет, на вас все равно нужна хорошая палка в хороших руках!
Географ даже принял участие в разработке повестки дня.
Мы уселись за стол в форме тупика. Официанты принесли закуски, наполнили рюмки и удалились. Садедин Пятый, не притронувшись к рюмке, встал, откашлялся и медленно проговорил:
— Друзья! Нас окончило училище двадцать восемь человек. Все мы это знаем. В этот вечер шестнадцать не с
нами. Отчего, мы не знаем. Может быть, они не получили наших писем, не видели объявлений в газетах, а может быть, с адресами у нас вышла ошибка. Но есть два наших товарища, адреса которых мы хорошо знаем, однако, сколько бы мы им ни писали, как бы их ни умоляли, даже если б все за ними приехали, сюда привезти не смогли бы. Один из них Курд Касым, другой Мустафа Двадцать Второй. Давайте же встанем и почтим их память молчанием! Когда истекла минута молчания, Садеддин поднял
бокал:
— А теперь выпьем за них!
Выпили. Те, кто не знал, быстро узнали о тех, кто знал. Мустафа, по прозвищу Медведь,—никто в классе не мог согнуть его руку — умер в одной из деревень под Чивйлем от нашей национальной болезни—чахотки. Курд Касым был учителем в Дерсйме. Он поехал в Курдистан по собственному желанию. «Буду там работать, пока не умру!» Удалось поработать, пока не убили. О его смерти ходили разные слухи. По одной версии, он сам наложил на себя руки. По другой, один из его товарищей ковырялся в его пистолете и, думая, что пистолет не заряжен, спустил курок. Погиб, мол, Касым от шальной пули. Но правду мы узнали от нашего географа. Он побывал там во время своей поездки, расспросил людей. Не курды убили нашего Касыма, а те, кто в тысяча девятьсот тридцать шестом—тридцать седьмом годах отправился в Курдистан резать курдов. Те, кто вырезал семьдесят тысяч курдов и примерно столько же тысяч выселили в Анатолию, оторвав от дома и от родных мест, дабы «примирить их с новым режимом», нашли способ расправиться и с Касы-мом. Не было за ним никаких грехов, никаких темных делишек. «Курды примирятся с режимом, если будут читать и нисан, по-курдски,— говорил он.— Как алфавит начинается с буквы «А», так с курдского алфавита должно начаться приобщение курдов к гражданским правам». И Касым начал с алфавита. Отбросив букварь, напечатанный министерством, засучил рукава и стал работать над курдским алфавитом. Не вина Касыма, что он не успел довести работы и до половины. Те, кто всегда боялся просвещения народа, кто держал его в темноте, чтобы по дешевке эксплуатировать его труд, оборвали
жизнь Касыма.
Выслушав все это от нашего учителя, мы до дна выпили вторую рюмку, и Садеддин огласил повестку дня:
1. Перекличка через десять лет.
2. Болтовня.
3. Показательная лекция нашего учителя географии— «Сказка об Анатолии».
Вот короткий рапорт о перекличке: «В журнале записано двадцать восемь человек. Налицо — двенадцать. Отсутствует— шестнадцать. Двое умерли. Восемь наших товарищей бросили профессию учителя. Вот те, о ком мы знаем. Рамазан открыл собственное издательство на улице Бабыалй, сделался новоиспеченным хозяином. Пьяница Хайри стал третьим мужем богатой вдовы, управляет имением. В Стамбуле у него огромный доходный дом, величиной с крейсер «Явуз». Если приедете в Стамбул, не платите денег за отель, двери его дома открыты для всех друзей. Так он пишет в своем письме, кто хочет, может после прочесть. Энвер работает секретарем адвоката. Свекла Мемед — газетчиком в Измире. Ниязи изучал химию в Германии, после объявления войны вернулся на родину, сейчас помощник аптекаря. Сопляк Тахир остался в армии, теперь летчик, старший лейтенант. Обжора Селим открыл столовую в Этиемсзе... Несколько разных сообщений. Кладовщик умер. Привратник Салих-ага добился своего, женился на его косой дочери, стал сам кладовщиком. Незабвенный наш однокашник, Фетхи из Бурсы, провалившийся сквозь сито, тоже в конце концов достиг поставленной перед собой цели: да простит нас уважаемый учитель, открыл заведение. От него тоже получено письмо. Кто очутится в Бурсе, заходите, говорит, денег брать не будет! Хасана из Афьёна видели в музее Топкапы. Он там сторож при библиотеке. Намерен перебрать по косточкам всю османскую историю. Голова его еще немного распухла... Что до нашего любимого Хозяина, Орхана из Айвалыка, его дела идут лучше всех. Почтеннейший за пять тысяч лир обеспечил себе диплом юриста и поступил в кадры тайной полиции. Работает в антикоммунистическом отделе. Нам, конечно, на это наплевать, но пусть Маленький Ферид поостережется...» Этим брошенным в меня камнем закончилась первая часть повестки дня и началась вторая — болтовня.
— Чего мне остерегаться? — спросил я. И тут же попал под перекрестный допрос:
— За правду не ручаемся, за что купили, за то продаем, но Орхан говорит, что досье, заведенное на тебя в полиции, распухло.
— Что вы, ребята, ничего я такого не писал, чтоб мое досье в полиции распухло.
— А стихи лесенкой? А рассказы о задворках? Разве не писал?
— Писал немного.
— И до сцены докатился.
— Не докатился, а выступал.
— И на стройке работал.
— Всем я был понемногу. Но никем до конца так и не смог стать. Учительствовал, поглядел — не способен. Писал стихи—почитали, говорят: «Река, ищущая свое русло». Что вы мне еще можете сказать?
— И армейское твое досье подмочено.
— Верно. Подстрекал-де нижних чинов в роте бойкотировать червивую чечевицу.
— И угодил под военный суд.
— Пустяки. Выкрутился.
— Но Орхан сказал, что твоему делу придали большое значение. В Стамбуле велели учредить за тобой полицейский надзор.
— Плохо ли? Охраняют меня. Значит, я ценный для страны гражданин...
— Таких ценных граждан в конце концов запирают на замок...
— И неудивительно!
— Если так, то в какую тюрьму тебе слать приглашение, когда мы соберемся праздновать пятнадцатилетие?
— Пока еще сказать не могу. Спросите тогда у Орхана.
Тут нас прервал учитель географии. Он как раз кончил протирать очки. Надел их и сказал:
— Что до меня, ребята...— Он провел платком по лысине и повторил: — Что до меня, то я предлагаю вам прекратить прспирагсльсгна и приступить к третьей части программы — давайте я вам вкратце расскажу о своих впечатлениях от поездки по Анатолии.
— Конечно, учитель, пожалуйста. Ваше слово!
— Но прежде чем начать, разрешите мне извиниться перед вами, что я сделал это так поздно...
— Что вы, учитель, какие могут быть извинения...
— Не прерывайте меня. Вы на уроке! Вы знаете, что я немало поездил по свету. И мне стыдно, что до сих пор я не видел Анатолии... Если вы спросите меня, то я вам скажу, что география нашей страны еще не написана... Если хватит на это моей жизни, то лишь тогда я перестану стыдиться, если сумею я это сделать. Садед-дин-эфенди объявил мою лекцию «Сказкой об Анатолии». Верно. Но я не начну свою сказку с начала. И досказать ее до конца невозможно. Поэтому я только поделюсь с
вами отрывками, может быть, и не очень связными, из своей записной книжки. Что каждый в этом поймет, то и будет для него сказкой. Так во-от...
Учитель перевернул страницу. И, глядя в записи, продолжал:
— Евфрат мы переплывали на лодках из бурдюков... Нашими средствами передвижения на Востоке были лодки из бурдюков, сани, волокуши и мулы... И в Агры горы да бугры. А колесных дорог нет. Около Вана я видел множество поставленных торчком камней. Думал, остатки исторических памятников. Слез с мула. Нет, не хеттами, не сельджуками они поставлены. Камни эти — ровесники пашей республики. Их называют «камни стамбульцев». Каждый, кто уезжает на чужбину, ставит такой камень и, когда возвращается, калиг его. А эти замшелые торчащие надолбы? Они поставлены теми, кто не вернулся. Они остались стоять, превратившись в надгробья...
Шейх на Востоке — это аллах, деребей — падишах. У самого мелкого феодала—сорок деревень. Он их может продать и купить вместе с людьми.
Один богатый деребей продал трех батраков и купил борзую!..
В Битлйсе — подземные деревни, пещерные люди. В Элязйге — лагерь прокаженных. В Урфе—нет ни одной акушерки. Во всей Мардинской области — ни одного врача. В Хакарй3 не знают, что такое аптека. На Востоке аптека —горы, лекаретва — травы. Пусть англичане не хвастаются, что открыли пенициллин. Наши крестьяне нашли «сыроцеллин». Они зарывают сыр в землю, когда он заплесневеет, скатывают из него орешки и дают больным скарлатиной. Помогает! Анатолия лечит чесотку ружейным маслом, раны—дегтем, паршу — навозом, трахому — мергелем.
В Муше взбесился судья. Откуда было знать укусившей его бешеной собаке, что во всей огромной губернии нельзя достать сыворотки Пастера?!
В Эрзруме восемьсот деревень без школ. Зато казарм сколько угодно. Строится консервная фабрика. Чаршамбу снова разрушил сель. В Мерзифоне строится бетонированный аэродром. В Бисмйле нет больницы. Но есть тюрьма, где под камерами течет вода, а скорпионы—величиной с ладонь. Скорпионы Хасанкёйфа, что одним укусом пробивают железный котел, по сравнению с ними ягнята.
В Батмане обнаружена нефть! А в Эрзинджане чествуют кизяк... Кизяк такой, кизяк сякой, кизяк-де наша гордость! Поглядите на стены из кизяка, а потом почитайте газеты. «На какой стадии цивилизации мы находимся?» Что тут спрашивать—мы еще только на заре цивилизации. Прислушайтесь к предвыборным речам по радио: «Отдайте нам свои голоса. Мы поведем страну по пути прогресса. В десять лет обскачем Европу!» Подумаешь, обскакать Европу за десять лет! Можно и за несколько часов—сядут в самолет, и готово!..
Какие я видел горы, какие леса! Леса горят, как костры. Народ схватился за топоры. Топор разрешает все споры—из-за воды, из-за межи, из-за пашни, из-за пожни. Леса вырубаются. Анатолия лысеет, превращается в пустыню.
Не только козы, черепашки, жуки, черви и саранча губят народное достояние, а кое-кто и еще...
Годовой прирост населения у нас тридцать душ на тысячу. В тысяча девятьсот шестидесятом году нас будет двадцать пять миллионов, в тысяча девятьсот семидесятом— сорок миллионов. Я охотно верю, что наши земли прокормят и шестьдесят' миллионов, если только к тому времени не вымрут и нынешние восемнадцать. Каждый год наши матери рождают около миллиона детей, и половина из них умирает, не дожив до года. Для них у нас одно лекарство: небесно-голубые бусинки! В Анатолии их носят на спине — от сглаза и на шее — от злых духов...
Наш учитель снова протер запотевшие очки. И прижал платок к глазам.
— Поезжайте, ребята! — проговорил он.— Поезжайте, посмотрите и вы Анатолию...
Я перебил его стихами:
Езжай-ка и Анатолию — Нет ничего прекрасней!
Езжай-ка в Анатолию — Забудешь все несчастья!
— Верно,— сказал он,—ваш товарищ верно поправил меня стихами. Да, я говорил, езжайте в Анатолию, разделите с ней ее беды. Пока вы ими не заболеете, никто не найдет лекарства против болезней и бедствий нашей страны. Вы одновременно и учителя, и врачи, и судьи... Научитесь хоть немного быть и прокурорами. Научитесь обвинять. Требовать к ответу. От имени родины, от имени народа, от имени закона, ради нашего будущего... Чтоб внести в это дело свою долю, я буду писать книгу, о которой говорил. Сделайте и вы что-нибудь! А головой
кивать да жалованье получать — это не трудно... Давайте-ка выпьем еще по одной!
Он поднялся с рюмкой в руке, подошел ко мне. Положил мне руку на плечо и сжал, сколько было сил. Мы чокнулись и, глядя друг другу в глаза, выпили.
Все запели наш школьный гимн.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ
Тюремным парикмахер стриг во дворе мою голову и утешал:
— Не бойся, корни остаются при тебе, снова отрастут! Он кончил работу, выгатил из кармана зеркальце,подышал на него, потер о пианы и показал мне мою физиономию:
— Ну как, узнаешь себя?
— Узнаю. Вот два шрама от камней. А это — от ножа.
— Это что. Поглядел бы ты, сколько шрамов от камней на голове у этого еврея!
— У какого еврея?
— Моизом зовут, рабочий с чулочной фабрики. Вся голова в дырках у него, как решето...
— А сейчас он где?
— Здесь. В камере. Сидит за коммунизм.
— Могу я с ним увидеться?
— Не волнуйся. Сегодня познакомишься. Соседями будете.
После дезинфекции служитель отвел меня в отделение для «особых» арестантов. Отделение это состояло из длинного ряда комнаток, напоминающих стойла в хлеву, с узкими окошками, выходящими на внутренний дворик. Меня поместили пятым в камеру на четырех. Я постелил матрац на бетонный пол, положил в головах чемодан и сел.
Познакомился со старожилами.
— Добро пожаловать, приятель!
— Какое уж тут добро...
— Наплюй, и это пройдет.
— Дай аллах!
— Что с тобой приключилось, как сюда попал?
— И не спрашивайте. Что со всеми, то и со мной.
— Выходит, мы птицы одного полета. Давай пять! Мы вовсе не были птицами одного полета, но спорить
было не время. Еще раз пожали друг другу руки. Я-то знал, за что они сидят. Служитель успел мне коротенько о них рассказать по дороге от изолятора:
— Все они один одного стоят. Первый оскорбил
закон. А на суде, говорит, я не правительственный канун ругал, а этот, знаете, есть такой музыкальный инструмент— кануном зовут. Однако судей не проведешь. Второй сказал: «Плевал я на весы такого правосудия». Третий, кассир в банке, растратил семнадцать лир. А четвертый жену убить хотел, что ли. Засунул в пилюлю от гриппа две патефонные иголки и говорит: проглоти, женушка, кашель и головную боль как рукой снимет...
Пожимая руки, я пытался угадать, кто из них додумался засунуть иголки в таблетку от гриппа. Тот, который сразу сел на нары и уставился в потолок? Или этот рябой? А может, этот пузатый, пробующий фасоль, что варилась на керосинке около двери? Так и не угадал. Оказывается, тот, что сидел ближе всех ко мне и раскладывал пасьянс. Открыл даму пик и плюнул с досады:
— Чтоб тебе, черная паскуда! Мало тебе. Сожрала у меня огромный грузовик, а все никак не отстанешь!
Вслед за дамой пик пришел валет треф, или, как у нас говорят, «мушка». Он и сам был похож на мушку, и голосок у него был тоненький, гундосый. На завтра у него был назначен суд, и он торопился отгадать на картах свою судьбу. Если сойдется пасьянс, значит, дадут три года. Если не выйдет...
Остальные, склонившись над картами, стали следить за гаданием, позабыв обо мне. Это было мне на руку. Я вышел во дворик, думая найти Моиза.
Для того чтобы из нашего дворика перейти во дворик отделения одиночных, нужно было спросить позволения. У кого? Прежде всего у старшего по нашему отделению. Его звали Нихадом. Шпана шпаной. Получил восемнадцать лет. Восемь уже отсидел. А самому было лет двадцать пить. С первого же слона я понял, что он сидит за кровную меси,. Так и оказалось. Ему было всего четырнадцать лет, когда отец дал ему в руки пистолет и показал, в кого нужно стрелять. Давай, мол, сынок. И мальчик послушал отца.
Меня он тоже послушал, послушал и говорит:
— Вот тебе мой совет. Не ищи его лучше, не ходи ты к нему...
— Нет,— отвечаю.— Если это тот Моиз, которого я знаю, Моиз — Зазубренная Голова, то это мой земляк. Я должен с ним повидаться.
— Тогда ступай к надзирателю Осману, попроси разрешения.
Хорошо еще, что он не послал меня к старшему надзирателю.
Надзиратель Осман только поглядел мне в глаза и, открыв дверь, проговорил мне в спину:
— Все вы одна навозная лепешка! Только колесом переехало и вот разделило.
Дворик одиночников был еще меньше нашего. Высокие стены и над ним синий лоскут неба с носовой платок. Под этим лоскутом у дверей на высокой, вроде малярной, табуретке сидел человек в кальсонах и рубахе. Волосатые, как у зверя, ноги кончались парой деревянных сандалий. Голова была та самая, вся в насечках, но курчавая борода до неузнаваемости изменила его детское лицо, которое я не видел пятнадцать лет. Огромный мужчина, как прилежная мастерица, нанизывал на нитку серые бусины. И весь был погружен к свое занятие. Я кашлянул. Он обернулся, вскинул глаза. Ага, это был взгляд Моиза. Он оглядел меня с ног до головы. И наконец воскликнул:
— А, это ты, милок...
Вставая, он едва не опрокинул коробку с бусами. Обнял меня, как медведь медвежонка. Двое его товарищей выбежали из своих камер. Но Моиз не давал им вставить ни слова. Все спрашивал и спрашивал:
— Что ты здесь делаешь?
— Ничего. Пришел вот тебя проведан.. Раз уж довелось побывать в Анкаре...
— Брось болчать, милок. Я-то знаю, что ты в Анкаре с прошлого года.
— Откуда?
— Читал твои рассказы. И потом...
— Разве вам дают здесь книги и газеты?
— Мы здесь старожилы. Три года загораем.
— Ах, черт! Знал бы, раньше наведался.
— Чем позже, тем лучше. Мне достаточно было слышан, твой голос. Мы здесь ни одной постановки по радио не пропускаем...
— Значит, у вас и радио сечь?
— Есть. Вот он сделал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25