Поскорей сообщите, как кончатся экзамены. И скажи ему, если есть у него пара ненадеванных штанов, пусть пришлет. Мои порядком поизносились...
Поезд тронулся. Стал набирать скорость. Отец все удалялся, все уменьшался, пока совсем не исчез, не растаял вдали.
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
Приехав в Балыкесир, я застал брата в лазарете. Он очень похудел, обессилел. Здесь на лазаретной койке в училище он ждал, когда освободится место в Стамбульском туберкулезном профилактории.
Я выдержал экзамен. Ферид был учеником последнего класса, я стал учеником первого.
Брат по-прежнему лежал в лазарете. Зимой ему стало хуже. Его перевели в Балыкесирскую городскую больницу. Подождал там немного. Теперь не о профилактории, о санатории надо было думать.
В конце апреля меня пытали к директору.
Сын мой, скачал он,- нашему дорогому Фериду-фенди больше нечего делать и больнице. Мы обратились и санаторий, но нам очистили, что мест нет. Лучше всего— перемена климата. Ты возьми брата, посади его в поезд — деньги на дорогу даст училище — и отвези к отцу. Передай ему от меня привет. Наступает весна. А у вас там воздух лучше всякого санатория. Много масла, молока, яиц, мяса давайте Фериду. Через три месяца все у него пройдет...
Сказано — сделано. Мы привезли Ферида к отцу в деревню, окруженную соснами. Я возил для него из города продукты. Достал первый на рынке помидор, первые фрукты. Прошло три месяца, а ему становилось все хуже и хуже.
Знаменитый доктор, которого мы привезли в деревню на автомобиле, сказал, что теперь уже поздно. Другой врач сказал:
— Чахотка скачет во весь опор; с нашей медициной за ней не угнаться.
— Помилуйте, доктор. Хоть бы какое лекарство — парень тает на глазах!
Ферид действительно таял. Не помогли ни керосин, ни ослиное молоко.
— Какое-нибудь лекарство, доктор! Помогите, стоит мальчику вздохнуть, словно две стрелы вонзаются ему в оба легкие! Придумайте что-нибудь!
Деревенские мудрецы, подумав, сказали:
— Халил-эфенди, вези-ка его домой. Видишь, ноги у него стали пухнуть...
Мы привезли Ферида в город. Я перенес его из машины в дом. Двадцатилетний парень стал легок, как ребенок.
Мачеха, боясь заразиться, взяла своих детей и уехала на следующий день в Измир. Мы не боялись заразиться — я, отец и Эмине. Стали по очереди дежурить у постели больного, по очереди плакать.
Отец ночи напролет читал коран, пытаясь заговорить бациллы Коха. Много чего было в коране, да только не было ни в одной из строк кальция, ни в одной из молитв витаминов. Отец сам это понимал, но читать молитвы у постели безнадежно больного было традицией. С такой же пользой можно было ругать болезнь на все корки. Но горевать и убиваться сверх меры считалось грехом: «Аллах прежде всего призывает к себе тех, кого больше всех любит!»
Быстро призвал он к себе и Ферида. Не вытерпел до листопада. Ферид умер четырнадцатого июля, на рассвете, не жалуясь ни на отца, ни на мачеху, не жалуясь ни на что, даже на табак.
Отец вынул из шкафа узелок. В узелке было полотно на саван.
— Я его для себя приготовил, но что поделать: видно, очередь моя еще не пришла...
Он умолк, глотая слезы. Отец хотел подать нам с Эмине пример мужества. И подал. Сам разжег очаг. Поставил на очаг котел с водой. И, когда взошло солнце, сказал мне:
— Давай, сынок, давай, единственный мой, ступай к Мураду-ходже. Пусть он придет умоет твоего брата. Потом беги на рынок. Найди глашатая Исмаила. Пусть объявит о смерти Ферида. Затем ступай к фотографу Байраму. Передай ему от меня привет. Пусть хватает свою машину и бежит сюда...
Услышав от меня печальную весть, Мурад-ходжа пробормотал молитву. Косые глаза его разбежались в разные стороны.
Переговорив с глашатаем Исмаилом, я вышел за ним на улицу.
Перед базарной мечетью он крикнул:
— Свершив омовенье,— саля!
Затих стук в мастерских ремесленников. Прохожие остановились. Кто умер? Глашатай объявил и это:
— Сын Халила-ходжи Ферид-эфенди!
Первым выскочил из своего сарая старьевщик Исмаил.
Я побежал к фотографу Байраму. Он словно обезумел. Вначале не хотел даже идти. Я уговорил.
Вернувшись домой, я застал отца у ворот. Он препирался с Мурадом-ходжей. Вернее, не препирался, а торговался.
— Если б другая болезнь, куда ни шло,— говорил Мурад-ходжа.— Но чахоточных меньше чем за двадцать пять лир я не обмываю!
— Нет у меня таких денег, ходжа. Двадцать пять лир — это больше половины моего жалованья. И расходов на мертвеца много—не одно только обмывание. Я и так живу в долг. Пощади! Вот тебе десятка. Больше у меня нет...
— Двадцать пять, и ни куруша меньше! Часовщик Али, выбежавший на улицу с непокрытой
головой, потянул отца за рукав:
— Не уговаривай его! Сами обмоем.
Кривого ходжу так и перекосило. Когда он ушел, мы вошли во двор. Во дворе толпились соседи, товарищи Ферида, его учителя. Из мечети принесли гроб и стол для обмывания. Пахло окуриванием, слышалось чтение кора-па. рыдания. Старьевщик Исмаил и бывший мастер Ферида портной Аббас, примостившись на приступке, шили саван. Ьайрам нацелил было свой аппарат на брата, лежавшего под свадебным одеялом моей матери. Но не выдержал:
— Нажми-ка лучше ты эту кнопку сам!
Я нажал. На снимке вышел даже хлебный нож, который положили на грудь Фериду, чтоб шайтан не мог к нему подобраться!
В углу двора какая-то незнакомая мне женщина шептала на ухо тетушке Захиде:
— Вот Гявур-ходжа! Уморил сына чахоткой, а теперь снимает на карточку!
Отец не слышал, но как будто почувствовал, что она говорит.
— Пошлю этот снимок Гази, пошлю Гази!—крикнул он.
В самую трагическую минуту соседи внесли в дом столик с едой. Таков был обычай. Но «Гявур-ходжа» осквернил и его. Выхватив столик у них из рук, ударил им оземь.
— Хватит! — закричал он.— Сегодня хоть шишками набейте животы! Ради аллаха, пусть хоть сегодня помолчат желудки. Дайте нам спокойно поплакать!
После обеда мы пронесли Ферида на наших плечах по улицам и передали его Мустафе Кулаксызу. На гробе лежала форменная ученическая фуражка. С этой фуражкой в руках я вернулся с кладбища. Блестящий лакированный козырек, лиловая тесьма, кокарда.
Эту фуражку потом носил я. Штаны Ферида доносил отец.
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ
Через два дня в ворота постучали. Я побежал открывать. На улице стояли два незнакомых мне человека. Один с портфелем. Другой в белом халате.
— Отец дома?
— Дома.
— Позови-ка!
— Он читает коран, заходите!
Они вошли. И вместе с ними запах лекарств. Я вынес им во двор скамейку. Потом приоткрыл дверь в дом, поискал взглядом глаза отца. Не прерывая молитвы — это была не молитва, скорее, жалоба или мольба,— он искоса глянул на меня, сделал знак рукой. Я понял. Вернулся во двор.
— Минутку,— сказал я.— До аминя немного осталось. Тог, что был в белом халате, усмехнулся и подтолкнул другого.
— Если он только что сказал «бисмилля», нам придется порядочно ждать.
— Оставь, пусть молится.
— Читать по покойнику коран дело, конечно, благое, но мог бы и передохнуть, пока мы закончим свое дело...
— Дай-ка, сынок, огоньку.
Я принес спички с кухни. Тогда другой попросил воды. И огонек и вода были им нужны, чтобы меня отослать. Но я навострил уши.
— Сколько у нас еще домов на сегодня?
— Пять. Один в квартале переселенцев... И там чахоточный.
— А дифтерийный где?
— За станцией.
— Вот черт возьми. До вечера не управимся...
— Сынок, хоть и неловко спрашивать, а все же покажи, где у вас тут уборная.
Я показал на угол двора. Он ушел. Другой тоже поднялся. Встал на цыпочки. Потянулся к лозе. Сорвал несколько спелых ягод. Снова сел.
Напарник вернулся, толкнул его в бок:
— Ты знаешь, что сегодня затмение солнца?
— Знаю.—Он вытащил из жилетного кармана часы. Со звоном щелкнул крышкой.— Осталось двадцать минут.
— Ума не приложу. Откуда они знают? Как высчитывают? В такой-то час, говорят, в такой-то день. Глядишь—точка в точку...
— Эх, браток, у гявуров ума палата, а у нас на пианах заплата. Долго еще нам плестись у них в хвосте!
— Долго... Скажи-ка отцу, сынок, пусть закругляется! Да ведь нашему народу про микробы и то объяснить нельзя. Недавно зашли мы в один дом, тебя с нами не было. Ребенок у них умер от скарлатины. Дом стоит на отшибе, но все-таки поставили на воротах карантинный знак. Мы постучались. Вышла мать. Кто такие, мол, будете? Пожелали ей здоровья, объяснили. Медики, говорим. «Ежели медики, чего же вы не пришли, когда ребенок был жив, да не вылечили?» Вот те на! «Тетушка, говорим, мы не такие медики, которые лечат, а такие, которые дезинфекцию делают к доме покойника».— «Ничего вы теперь мне не сделаете, раз мой мальчик умер». Начала плакать. Попробуй растолкуй ей! «Не надо плакать,— говорим.— Разреши».— «Не разрешу!» — «Дорогая моя, ничего плохого в этом нет, говорим, дезинфекция—это лекарство...» — «Нам теперь никакое лекарство не поможет!» — «Не говори так, лекарство микробы убивает».— «Что это еще за штука такая, микробы?!»— «Микробы, тетушка, такие маленькие-маленькие мушки, садятся на одежду, на вещи больного, прилипают к кашлю, к чиханью, даже к воздуху, которым он дышит...» — «А кто их видел?» Дай аллах терпенья! «Ну и темнота же ты, тетушка! — говорим.— Этот самый микроб и чертовым глазом не разглядишь. Его ловят и смотрят в бинокль с зеркальцем».— «Вот бы поймали и убили его да не бередили бы горе в доме, из которого только что покойника вынесли!» — «Тетушка...»—говорим.
Заметив отца, оба встали. Глаза его расширились и смотрели мимо нас. Отец был неузнаваем. Словно не из комнаты он вышел, а из другого, неведомого черного мира. В тюбетейке, в ночной рубашке. Нижняя губа отвисла, спина сгорбилась, руки болтались вдоль тела. Как лунатик.
— Дай тебе бог здоровья, Халил-ходжа. Отец ничего не ответил, поднес руки к груди.
— Проводили, значит, Ферида-эфенди?
— Проводили...
— Да будет земля ему пухом. Да продлит аллах дни живым!
— Аминь.
Приличествующие случаю слова были на этом исчерпаны. Отец склонил голову. Пришельцы переглянулись. Кому начинать? Начали издалека:
— Смышленый был парень...
— Во всем городе не было ему равных.
— Послать бы его в Швейцарию, как сына ростовщика...
— Нашлось бы место в санатории...
— Да вот не нашлось! — перебил отец.— Послали в санаторий Мустафы Кулаксыза. Ничего теперь не поделаешь... Ну, говорите, зачем пожаловали?
Санитары только того и ждали.
— Как тебе ни тяжело, ходжа, псе же покажи нам комнату, где он лежал. Вынеси сюда его вещички, посуду, из которой он ел, ложки, вилки...
Отец не стал упорствовать, как та тетушка. Мы сделали все, что они просили. Отец вынес во двор и таз для стирки белья, и даже консервные банки.
— Их тоже попрыскайте. Сюда он не раз харкал кровью. В банки три месяца плевал!
Потом заходил по двору, заметался, как ночью после смерти Ферида. Заговорил, обращаясь к небу, к земле, к ветвям и листве, воротам и стенам.
— Только и всего?! Не хватит! Дезинфекция называется! Три бутыли, пять ведер, десять бочек дезинфекции... Не хватит! Реки, озера, моря лекарства не справятся с этой чахоткой! Наша вода, наши камни, наша земля, наши столы и постели, наши вши и наши псы... И вот этот таз...
Он ударил ногой по тазу и, перекрывая звон, закричал:
— Чахотка, повсюду чахотка! В наших легких, в нашем мясе, в наших костях и на наших руках...
Он протянул им руки, словно прося надеть на них наручники.
— Лейте! Если осталось у вас лекарство, и руки мои дезинфицируйте! Они ласкали двух чахоточных, били двух чахоточных, кормили двух чахоточных и похоронили!
Отец обезумел. Сжал пальцы в кулаки, стал бить себя по голове. Он бил по осиротевшей своей головушке так, словно колотил в те двери, в которые не достучался, до которых не смог добраться, чтобы поведать о своих бедах.
Санитары схватили его за руки. Я заплакал и закричал, как всегда, когда попадал в беду:
— Дядя Юсуф! Тетушка Захиде! На помощь!
На улице перед нашим домом толпились люди, собравшиеся поглядеть на затмение. Санитары выскочили из ворот, а им навстречу во двор вбежали извозчик Юсуф и кондитер Мехмед.
— Не надо, ходжа! Ведь ты мусульманин. Против аллаха не бунтуй!
Но отца уже было не остановить.
— И против него бунтую! Есть у вас еще что сказать?!
— Не надо, ходжа. Господь бог все знает, ему все видно...
— Ничего ему не видно. Нас он не видит. И он слеп! Соседи остолбенели. Кондитер, шлепая губами, прошептал:
— Помилуй нас, грешных, господи! Каюсь! Каюсь! И вышел со двора.
— Ступай, пройдоха! — крикнул ему вслед отец.— Всем расскажи. Ах, бедный наш квартал, горе ему! Сообщи глашатаю Исмаилу, пусть все узнают, что «Гя-нур-ходжа» назвал аллаха слепым!..
Дядя Юсуф закрыл отцу рот. Не испугался, не убежал, как кондитер. Подождав, пока отец успокоится, он взял его за руку, поднял с земли.
— Пойдем, ходжа. Пойдем посмотрим. Началось затмение солнца. Весь народ на улице...
Оставь, Юсуф,— сказал отец.— Смотрите сами на наше затмение. Мое солнце вчера закатилось. И не взойдет больше...
Извозчик так и остался стоять посреди двора. А отец ушел, заперся в комнате. Вскоре оттуда снова долетела до нас жалобная, трагическая молитва. Дядя Юсуф пожал плечами:
— Весь он тут, твой отец. Пьет водку и молится, богохульствует и читает коран.
Мы вышли с ним на улицу. Все глядели на затмение. Кондитер Мехмед, держа в руке закопченное на лучине стеклышко, удивлялся:
— Ей-богу, страх меня одолел. Если этот дока, который в точности узнал, что сегодня в таком-то часу на такой-то минуте случится затмение солнца, не знает, когда моя жена родит сына,—можете плюнуть мне в глаза...
Кондитер был знаменит своим легкомыслием больше, чем халвой. Известная в городе личность. По части детей он был вторым рекордсменом в городе после старьевщика Исмаила—выстроил целую лестницу из шести девчонок. И сейчас волновался: родится у него седьмым сын или опять дочь.
— Слушай, кондитер,— отозвался дядя Юсуф, не отрываясь от закопченного стеклышка.—Астролог этот вряд ли, конечно, может сказать, кого родит твоя жена. Но конец свела наверняка предсказать может!
Кондитеру только того и надо было:
— Конечно, скажет! Объявятся еще с десяток таких гявурои, как этот Халил-ходжа, вылетит гвоздь, на котором мир наш вертится,— вот тебе и светопреставление! Заруби у себя на носу да запиши на чистеньком местечке, которое мухи не засидели...
Как видите, я не забыл. И вот записал.
Отец обозлился на все и на всех. Сначала на небо. Потом на Гази. На того самого Гази, который поставил на пути к себе охрану. И так рассердился, что даже отказался от мысли послать ему фотографию брата. Лицо Ферида, укрытого одеялом, напоминало на этом снимке мумию. Отец положил фотографию во внутренний карман куртки, у самого сердца. А карман снова застегнул на булавку. Когда он ее вынимал оттуда, когда на нее смотрел, кому показывал, я не знаю. Нам он наглядеться на нее досыта так и не дал.
В августе вернулась из Измира мачеха. Когда она показалась из-за угла вместе со своими ребятишками, я был на улице.
Дети бросились ко мне — кто повис на шее, кто на руке, кто прижался головой к животу. Мачеха запричитала, как завзятая плакальщица:
— Обнимите его, дитятки мои, один у вас брат теперь остался! Ах, как войду я в этот дом, когда нет в нем Ферида?!
Прекрасно вошла! Открыла калитку, засеменила по двору. И вдруг — трах в обморок.
— Побрызгайте-ка ей на физиономию! — спокойно сказал отец.
Побрызгали. Эмине снова принесла луковицу. Дали понюхать. Привели в чувство. За ноги, за руки внесли в комнату. Отец тем временем усадил на колени младшенького, который сосал палочку от сахарного петушка. И застыл, уткнувшись носом в его пухлую шейку.
— Даром, выходит, я письмо написала, что еду,— принялась с кровати укорять его мачеха.— Неужели нельзя было выйти на станцию встретить?! Ну, а уж если за
собаку меня посчитал и не пришел встречать, то дома хоть «здравствуйте» мог бы сказать?!
Кому адресовались эти попреки, было ясно. Но отец и рта не раскрыл. Как видно, и на мачеху обозлился. Она, однако, была не из таковских, чтоб так, за здорово живешь, взять и умолкнуть.
— Что я тебе, верблюд, что ли! Десять лет с тобой живу. Трех детей тебе родила... А твоим трем сиротам разве не была я матерью? С юных лет волосами своими пол мыла, чтоб у них руки-ноги были целы!..
Отец обернулся к Эмине:
— Скажи ей, чтоб она заткнулась, не то...
Эмине тотчас же передала слова отца адресату. Впустую. Мачеха переключила язык на четвертую скорость:
— Не стану я молчать! Полюбуйтесь-ка на него! Здорового, как дуб, парня загнал в могилу, а теперь на мне зло срывает, выхваляется!
В этот раз отец обернулся ко мне и заорал:
— Попробуй только повторить эти слова, я тебе язык укорочу! Убирайся хоть сейчас, откуда приехала!
В тот же миг я передал его слова по назначению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Поезд тронулся. Стал набирать скорость. Отец все удалялся, все уменьшался, пока совсем не исчез, не растаял вдали.
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
Приехав в Балыкесир, я застал брата в лазарете. Он очень похудел, обессилел. Здесь на лазаретной койке в училище он ждал, когда освободится место в Стамбульском туберкулезном профилактории.
Я выдержал экзамен. Ферид был учеником последнего класса, я стал учеником первого.
Брат по-прежнему лежал в лазарете. Зимой ему стало хуже. Его перевели в Балыкесирскую городскую больницу. Подождал там немного. Теперь не о профилактории, о санатории надо было думать.
В конце апреля меня пытали к директору.
Сын мой, скачал он,- нашему дорогому Фериду-фенди больше нечего делать и больнице. Мы обратились и санаторий, но нам очистили, что мест нет. Лучше всего— перемена климата. Ты возьми брата, посади его в поезд — деньги на дорогу даст училище — и отвези к отцу. Передай ему от меня привет. Наступает весна. А у вас там воздух лучше всякого санатория. Много масла, молока, яиц, мяса давайте Фериду. Через три месяца все у него пройдет...
Сказано — сделано. Мы привезли Ферида к отцу в деревню, окруженную соснами. Я возил для него из города продукты. Достал первый на рынке помидор, первые фрукты. Прошло три месяца, а ему становилось все хуже и хуже.
Знаменитый доктор, которого мы привезли в деревню на автомобиле, сказал, что теперь уже поздно. Другой врач сказал:
— Чахотка скачет во весь опор; с нашей медициной за ней не угнаться.
— Помилуйте, доктор. Хоть бы какое лекарство — парень тает на глазах!
Ферид действительно таял. Не помогли ни керосин, ни ослиное молоко.
— Какое-нибудь лекарство, доктор! Помогите, стоит мальчику вздохнуть, словно две стрелы вонзаются ему в оба легкие! Придумайте что-нибудь!
Деревенские мудрецы, подумав, сказали:
— Халил-эфенди, вези-ка его домой. Видишь, ноги у него стали пухнуть...
Мы привезли Ферида в город. Я перенес его из машины в дом. Двадцатилетний парень стал легок, как ребенок.
Мачеха, боясь заразиться, взяла своих детей и уехала на следующий день в Измир. Мы не боялись заразиться — я, отец и Эмине. Стали по очереди дежурить у постели больного, по очереди плакать.
Отец ночи напролет читал коран, пытаясь заговорить бациллы Коха. Много чего было в коране, да только не было ни в одной из строк кальция, ни в одной из молитв витаминов. Отец сам это понимал, но читать молитвы у постели безнадежно больного было традицией. С такой же пользой можно было ругать болезнь на все корки. Но горевать и убиваться сверх меры считалось грехом: «Аллах прежде всего призывает к себе тех, кого больше всех любит!»
Быстро призвал он к себе и Ферида. Не вытерпел до листопада. Ферид умер четырнадцатого июля, на рассвете, не жалуясь ни на отца, ни на мачеху, не жалуясь ни на что, даже на табак.
Отец вынул из шкафа узелок. В узелке было полотно на саван.
— Я его для себя приготовил, но что поделать: видно, очередь моя еще не пришла...
Он умолк, глотая слезы. Отец хотел подать нам с Эмине пример мужества. И подал. Сам разжег очаг. Поставил на очаг котел с водой. И, когда взошло солнце, сказал мне:
— Давай, сынок, давай, единственный мой, ступай к Мураду-ходже. Пусть он придет умоет твоего брата. Потом беги на рынок. Найди глашатая Исмаила. Пусть объявит о смерти Ферида. Затем ступай к фотографу Байраму. Передай ему от меня привет. Пусть хватает свою машину и бежит сюда...
Услышав от меня печальную весть, Мурад-ходжа пробормотал молитву. Косые глаза его разбежались в разные стороны.
Переговорив с глашатаем Исмаилом, я вышел за ним на улицу.
Перед базарной мечетью он крикнул:
— Свершив омовенье,— саля!
Затих стук в мастерских ремесленников. Прохожие остановились. Кто умер? Глашатай объявил и это:
— Сын Халила-ходжи Ферид-эфенди!
Первым выскочил из своего сарая старьевщик Исмаил.
Я побежал к фотографу Байраму. Он словно обезумел. Вначале не хотел даже идти. Я уговорил.
Вернувшись домой, я застал отца у ворот. Он препирался с Мурадом-ходжей. Вернее, не препирался, а торговался.
— Если б другая болезнь, куда ни шло,— говорил Мурад-ходжа.— Но чахоточных меньше чем за двадцать пять лир я не обмываю!
— Нет у меня таких денег, ходжа. Двадцать пять лир — это больше половины моего жалованья. И расходов на мертвеца много—не одно только обмывание. Я и так живу в долг. Пощади! Вот тебе десятка. Больше у меня нет...
— Двадцать пять, и ни куруша меньше! Часовщик Али, выбежавший на улицу с непокрытой
головой, потянул отца за рукав:
— Не уговаривай его! Сами обмоем.
Кривого ходжу так и перекосило. Когда он ушел, мы вошли во двор. Во дворе толпились соседи, товарищи Ферида, его учителя. Из мечети принесли гроб и стол для обмывания. Пахло окуриванием, слышалось чтение кора-па. рыдания. Старьевщик Исмаил и бывший мастер Ферида портной Аббас, примостившись на приступке, шили саван. Ьайрам нацелил было свой аппарат на брата, лежавшего под свадебным одеялом моей матери. Но не выдержал:
— Нажми-ка лучше ты эту кнопку сам!
Я нажал. На снимке вышел даже хлебный нож, который положили на грудь Фериду, чтоб шайтан не мог к нему подобраться!
В углу двора какая-то незнакомая мне женщина шептала на ухо тетушке Захиде:
— Вот Гявур-ходжа! Уморил сына чахоткой, а теперь снимает на карточку!
Отец не слышал, но как будто почувствовал, что она говорит.
— Пошлю этот снимок Гази, пошлю Гази!—крикнул он.
В самую трагическую минуту соседи внесли в дом столик с едой. Таков был обычай. Но «Гявур-ходжа» осквернил и его. Выхватив столик у них из рук, ударил им оземь.
— Хватит! — закричал он.— Сегодня хоть шишками набейте животы! Ради аллаха, пусть хоть сегодня помолчат желудки. Дайте нам спокойно поплакать!
После обеда мы пронесли Ферида на наших плечах по улицам и передали его Мустафе Кулаксызу. На гробе лежала форменная ученическая фуражка. С этой фуражкой в руках я вернулся с кладбища. Блестящий лакированный козырек, лиловая тесьма, кокарда.
Эту фуражку потом носил я. Штаны Ферида доносил отец.
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ
Через два дня в ворота постучали. Я побежал открывать. На улице стояли два незнакомых мне человека. Один с портфелем. Другой в белом халате.
— Отец дома?
— Дома.
— Позови-ка!
— Он читает коран, заходите!
Они вошли. И вместе с ними запах лекарств. Я вынес им во двор скамейку. Потом приоткрыл дверь в дом, поискал взглядом глаза отца. Не прерывая молитвы — это была не молитва, скорее, жалоба или мольба,— он искоса глянул на меня, сделал знак рукой. Я понял. Вернулся во двор.
— Минутку,— сказал я.— До аминя немного осталось. Тог, что был в белом халате, усмехнулся и подтолкнул другого.
— Если он только что сказал «бисмилля», нам придется порядочно ждать.
— Оставь, пусть молится.
— Читать по покойнику коран дело, конечно, благое, но мог бы и передохнуть, пока мы закончим свое дело...
— Дай-ка, сынок, огоньку.
Я принес спички с кухни. Тогда другой попросил воды. И огонек и вода были им нужны, чтобы меня отослать. Но я навострил уши.
— Сколько у нас еще домов на сегодня?
— Пять. Один в квартале переселенцев... И там чахоточный.
— А дифтерийный где?
— За станцией.
— Вот черт возьми. До вечера не управимся...
— Сынок, хоть и неловко спрашивать, а все же покажи, где у вас тут уборная.
Я показал на угол двора. Он ушел. Другой тоже поднялся. Встал на цыпочки. Потянулся к лозе. Сорвал несколько спелых ягод. Снова сел.
Напарник вернулся, толкнул его в бок:
— Ты знаешь, что сегодня затмение солнца?
— Знаю.—Он вытащил из жилетного кармана часы. Со звоном щелкнул крышкой.— Осталось двадцать минут.
— Ума не приложу. Откуда они знают? Как высчитывают? В такой-то час, говорят, в такой-то день. Глядишь—точка в точку...
— Эх, браток, у гявуров ума палата, а у нас на пианах заплата. Долго еще нам плестись у них в хвосте!
— Долго... Скажи-ка отцу, сынок, пусть закругляется! Да ведь нашему народу про микробы и то объяснить нельзя. Недавно зашли мы в один дом, тебя с нами не было. Ребенок у них умер от скарлатины. Дом стоит на отшибе, но все-таки поставили на воротах карантинный знак. Мы постучались. Вышла мать. Кто такие, мол, будете? Пожелали ей здоровья, объяснили. Медики, говорим. «Ежели медики, чего же вы не пришли, когда ребенок был жив, да не вылечили?» Вот те на! «Тетушка, говорим, мы не такие медики, которые лечат, а такие, которые дезинфекцию делают к доме покойника».— «Ничего вы теперь мне не сделаете, раз мой мальчик умер». Начала плакать. Попробуй растолкуй ей! «Не надо плакать,— говорим.— Разреши».— «Не разрешу!» — «Дорогая моя, ничего плохого в этом нет, говорим, дезинфекция—это лекарство...» — «Нам теперь никакое лекарство не поможет!» — «Не говори так, лекарство микробы убивает».— «Что это еще за штука такая, микробы?!»— «Микробы, тетушка, такие маленькие-маленькие мушки, садятся на одежду, на вещи больного, прилипают к кашлю, к чиханью, даже к воздуху, которым он дышит...» — «А кто их видел?» Дай аллах терпенья! «Ну и темнота же ты, тетушка! — говорим.— Этот самый микроб и чертовым глазом не разглядишь. Его ловят и смотрят в бинокль с зеркальцем».— «Вот бы поймали и убили его да не бередили бы горе в доме, из которого только что покойника вынесли!» — «Тетушка...»—говорим.
Заметив отца, оба встали. Глаза его расширились и смотрели мимо нас. Отец был неузнаваем. Словно не из комнаты он вышел, а из другого, неведомого черного мира. В тюбетейке, в ночной рубашке. Нижняя губа отвисла, спина сгорбилась, руки болтались вдоль тела. Как лунатик.
— Дай тебе бог здоровья, Халил-ходжа. Отец ничего не ответил, поднес руки к груди.
— Проводили, значит, Ферида-эфенди?
— Проводили...
— Да будет земля ему пухом. Да продлит аллах дни живым!
— Аминь.
Приличествующие случаю слова были на этом исчерпаны. Отец склонил голову. Пришельцы переглянулись. Кому начинать? Начали издалека:
— Смышленый был парень...
— Во всем городе не было ему равных.
— Послать бы его в Швейцарию, как сына ростовщика...
— Нашлось бы место в санатории...
— Да вот не нашлось! — перебил отец.— Послали в санаторий Мустафы Кулаксыза. Ничего теперь не поделаешь... Ну, говорите, зачем пожаловали?
Санитары только того и ждали.
— Как тебе ни тяжело, ходжа, псе же покажи нам комнату, где он лежал. Вынеси сюда его вещички, посуду, из которой он ел, ложки, вилки...
Отец не стал упорствовать, как та тетушка. Мы сделали все, что они просили. Отец вынес во двор и таз для стирки белья, и даже консервные банки.
— Их тоже попрыскайте. Сюда он не раз харкал кровью. В банки три месяца плевал!
Потом заходил по двору, заметался, как ночью после смерти Ферида. Заговорил, обращаясь к небу, к земле, к ветвям и листве, воротам и стенам.
— Только и всего?! Не хватит! Дезинфекция называется! Три бутыли, пять ведер, десять бочек дезинфекции... Не хватит! Реки, озера, моря лекарства не справятся с этой чахоткой! Наша вода, наши камни, наша земля, наши столы и постели, наши вши и наши псы... И вот этот таз...
Он ударил ногой по тазу и, перекрывая звон, закричал:
— Чахотка, повсюду чахотка! В наших легких, в нашем мясе, в наших костях и на наших руках...
Он протянул им руки, словно прося надеть на них наручники.
— Лейте! Если осталось у вас лекарство, и руки мои дезинфицируйте! Они ласкали двух чахоточных, били двух чахоточных, кормили двух чахоточных и похоронили!
Отец обезумел. Сжал пальцы в кулаки, стал бить себя по голове. Он бил по осиротевшей своей головушке так, словно колотил в те двери, в которые не достучался, до которых не смог добраться, чтобы поведать о своих бедах.
Санитары схватили его за руки. Я заплакал и закричал, как всегда, когда попадал в беду:
— Дядя Юсуф! Тетушка Захиде! На помощь!
На улице перед нашим домом толпились люди, собравшиеся поглядеть на затмение. Санитары выскочили из ворот, а им навстречу во двор вбежали извозчик Юсуф и кондитер Мехмед.
— Не надо, ходжа! Ведь ты мусульманин. Против аллаха не бунтуй!
Но отца уже было не остановить.
— И против него бунтую! Есть у вас еще что сказать?!
— Не надо, ходжа. Господь бог все знает, ему все видно...
— Ничего ему не видно. Нас он не видит. И он слеп! Соседи остолбенели. Кондитер, шлепая губами, прошептал:
— Помилуй нас, грешных, господи! Каюсь! Каюсь! И вышел со двора.
— Ступай, пройдоха! — крикнул ему вслед отец.— Всем расскажи. Ах, бедный наш квартал, горе ему! Сообщи глашатаю Исмаилу, пусть все узнают, что «Гя-нур-ходжа» назвал аллаха слепым!..
Дядя Юсуф закрыл отцу рот. Не испугался, не убежал, как кондитер. Подождав, пока отец успокоится, он взял его за руку, поднял с земли.
— Пойдем, ходжа. Пойдем посмотрим. Началось затмение солнца. Весь народ на улице...
Оставь, Юсуф,— сказал отец.— Смотрите сами на наше затмение. Мое солнце вчера закатилось. И не взойдет больше...
Извозчик так и остался стоять посреди двора. А отец ушел, заперся в комнате. Вскоре оттуда снова долетела до нас жалобная, трагическая молитва. Дядя Юсуф пожал плечами:
— Весь он тут, твой отец. Пьет водку и молится, богохульствует и читает коран.
Мы вышли с ним на улицу. Все глядели на затмение. Кондитер Мехмед, держа в руке закопченное на лучине стеклышко, удивлялся:
— Ей-богу, страх меня одолел. Если этот дока, который в точности узнал, что сегодня в таком-то часу на такой-то минуте случится затмение солнца, не знает, когда моя жена родит сына,—можете плюнуть мне в глаза...
Кондитер был знаменит своим легкомыслием больше, чем халвой. Известная в городе личность. По части детей он был вторым рекордсменом в городе после старьевщика Исмаила—выстроил целую лестницу из шести девчонок. И сейчас волновался: родится у него седьмым сын или опять дочь.
— Слушай, кондитер,— отозвался дядя Юсуф, не отрываясь от закопченного стеклышка.—Астролог этот вряд ли, конечно, может сказать, кого родит твоя жена. Но конец свела наверняка предсказать может!
Кондитеру только того и надо было:
— Конечно, скажет! Объявятся еще с десяток таких гявурои, как этот Халил-ходжа, вылетит гвоздь, на котором мир наш вертится,— вот тебе и светопреставление! Заруби у себя на носу да запиши на чистеньком местечке, которое мухи не засидели...
Как видите, я не забыл. И вот записал.
Отец обозлился на все и на всех. Сначала на небо. Потом на Гази. На того самого Гази, который поставил на пути к себе охрану. И так рассердился, что даже отказался от мысли послать ему фотографию брата. Лицо Ферида, укрытого одеялом, напоминало на этом снимке мумию. Отец положил фотографию во внутренний карман куртки, у самого сердца. А карман снова застегнул на булавку. Когда он ее вынимал оттуда, когда на нее смотрел, кому показывал, я не знаю. Нам он наглядеться на нее досыта так и не дал.
В августе вернулась из Измира мачеха. Когда она показалась из-за угла вместе со своими ребятишками, я был на улице.
Дети бросились ко мне — кто повис на шее, кто на руке, кто прижался головой к животу. Мачеха запричитала, как завзятая плакальщица:
— Обнимите его, дитятки мои, один у вас брат теперь остался! Ах, как войду я в этот дом, когда нет в нем Ферида?!
Прекрасно вошла! Открыла калитку, засеменила по двору. И вдруг — трах в обморок.
— Побрызгайте-ка ей на физиономию! — спокойно сказал отец.
Побрызгали. Эмине снова принесла луковицу. Дали понюхать. Привели в чувство. За ноги, за руки внесли в комнату. Отец тем временем усадил на колени младшенького, который сосал палочку от сахарного петушка. И застыл, уткнувшись носом в его пухлую шейку.
— Даром, выходит, я письмо написала, что еду,— принялась с кровати укорять его мачеха.— Неужели нельзя было выйти на станцию встретить?! Ну, а уж если за
собаку меня посчитал и не пришел встречать, то дома хоть «здравствуйте» мог бы сказать?!
Кому адресовались эти попреки, было ясно. Но отец и рта не раскрыл. Как видно, и на мачеху обозлился. Она, однако, была не из таковских, чтоб так, за здорово живешь, взять и умолкнуть.
— Что я тебе, верблюд, что ли! Десять лет с тобой живу. Трех детей тебе родила... А твоим трем сиротам разве не была я матерью? С юных лет волосами своими пол мыла, чтоб у них руки-ноги были целы!..
Отец обернулся к Эмине:
— Скажи ей, чтоб она заткнулась, не то...
Эмине тотчас же передала слова отца адресату. Впустую. Мачеха переключила язык на четвертую скорость:
— Не стану я молчать! Полюбуйтесь-ка на него! Здорового, как дуб, парня загнал в могилу, а теперь на мне зло срывает, выхваляется!
В этот раз отец обернулся ко мне и заорал:
— Попробуй только повторить эти слова, я тебе язык укорочу! Убирайся хоть сейчас, откуда приехала!
В тот же миг я передал его слова по назначению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25