Правда, теперь была ночь, но и это неплохо, все равно хорошо. Где бы ни был Митру, он не терял веры, что придет день, когда наконец вернется и воздаст каждому по заслугам. Поэтому он не страшился смерти, как другие. С тех пор? когда по милости Клоамбеша, старости Софрона и писаря Мелиуцэ его угнали на фронт, прошло триста сорок восемь дней. Иногда во время боя, когда он, крича во все горло, но не слыша своего голоса, бежал в атаку, воспоминания тонули в красноватом тумане. Но стоило ему присесть, чтобы передохнуть и вытереть пучком травы окровавленный штык, как ярость снова закипала в нем.
Вечерами вокруг костра, где горели обломки заборов, столов и стульев из оставленных жителями домов, солдаты говорили о земельной реформе, которая якобы началась в стране, о поделках в хозяйстве, запущенном во время войны. Митру мрачно молчал. Зачем растравлять себя мыслями и словами? Останется в живых — увидит. Митру не выдержал только раз, когда придурковатый белесый капрал Гуця заявил с плаксивой горечью: «Все это пустая болтовня, чтобы объегорить нас».
— Черт бы тебя побрал! — закричал Митру, захлебываясь от ярости. — Да коли мы позволим надувать себя, как прежде. Коли позволим... Тогда...
От негодования он не смог больше произнести ни слова, хотя все уставились па пего, удивленные этой неожиданной вспышкой.
Митру двинулся дальше. Кровь бурно стучала в висках. Дома после долгой разлуки его ждут сын и жена. Жена, так долго остававшаяся одна в горячей и смятой постели. «Фэникэ, должно быть, вырос. Уже семь лет, пора в школу... Куплю ему обувку».
Митру побежал. Перепрыгнул через канаву, поскользнулся, чуть не упал и выбрался наконец на дорогу. Вот и кладбище. Трава здесь успела вырасти высокой не по времени,— есть чем кормиться. Неожиданно перед ним вырос, словно встав с земли при его приближении, большой крест, стоявший у околицы села. Митру остановился^ чтобы перекреститься. И вдруг заметил, что в канаве копошатся два темных тела. Они замерли, и мужчина поспешно накрыл толстые оголенные ноги женщины черной юбкой.
— Нашли где устроиться! — приглушенно засмеялся Митру и торопливо зашагал прочь. «Что же тут удивительного,— думал он. — Война кончилась. Мужики и бабы соскучились друг по другу. Многие погибли, теперь народятся на их место дети. Таков закон!»,
Темное, немое село распростерлось перед ним. «Ну, вот я и дома»,— подумал Митру и глубоко втянул в себя воздух, словно у села был свой особый запах.
Митру свернул в первую улицу налево. В конце ее, невдалеке от цыганских шалашей и протоки, стоял его дом. Послышалось кваканье лягушек. «Просят дождя, бедняги,— подумал Митру.— А где же акация перед кузней Гьузи? Срубили, видать, сгнила внутри».
Каблуки Митру застучали по полусгнившим доскам мостика, снизу пахнуло застоявшимся болотом. Вот и родной дом.
Но странно, почему не видно крыши, а стены словно стали ниже, вросли в землю, да и забор повален на землю. Что-то оборвалось внутри у Митру... Он вбежал во двор. Прежде всего в глаза бросились остатки забора, обожженные балки, обломки черных досок, потом дом без крыши с обгоревшими стенами.
— Господи,— смог только произнести Митру и опрометью кинулся в дом.
Лягушка квакнула под каблуком. Вбежав на крыльцо, Митру наткнулся на какую-то балку, которая с грохотом обрушилась.
— Флорица! — закричал он что было мочи. — Фло-рица! Жена...
Лягушки в протоке разорались, словно на них напали змеи.
— Флорица! Куда ты, черт побери, запропастилась? Митру хотел прислониться к одному из столбов
крыльца, но тот закачался. Стекавший по лицу пот щипал глаза, на губах было солоно. Митру позвал еще несколько раз, но все тише и тише и наконец услышал, как открывается дверь соседнего дома, от которого его отделял лишь плетень.
— Эй, кто там? — прозвучал в темноте хриплый старушечий голос.
— Это я, Митру, тетушка Валерия...
— Да, мало ты нашел радости дома, Митру.
«Что случилось?..» — хотел спросить Митру, но горло что-то сдавило, и он не смог выговорить ни слова.
— Подойди к забору, мне трудно кричать...
Дрожа от волнения, Митру пересек двор и вцепился в колючие прутья плетня.
— С войны пришел?
— Да, тетушка...
— Не видел ли ты там Траяна Сими?
— Видел, тетушка.
— А о нашем — слышал? Погиб в Пеште. Дом-то твой сгорел, когда русские гнали отсюда венгров...
— Как сгорел? — закричал Митру.
— Да так, средь бела дня. Из пушки в него попали. Флорица с ребенком живы. Они у Лэдоя...
— Что? — крикнул Митру и всей тяжестью повис на плетне. Одна из подпор повалилась, и Митру едва не упал в колючки.
— Лэдой взял их к себе, ведь он вам родственник, хоть и дальний. Твой дед Люцэрна был двоюродным братом сестры-его матери. Хорошо, что господь помог тебе вернуться. — Старуха зашмыгала носом. — Наш-то был добровольцем у русских... Так уж ему на роду было написано. В России жив остался, а в Венгрии голову сложил...
Митру больше не слушал старуху. Как бешеный выбежал он из ворот. Подмазаться захотел: будь он трижды проклят. Нет, не бывать этому, не проведешь!
Ноги у Митру подгибались, его шатало из стороны в сторону. Успокоился он лишь тогда, когда перед ним вырос большой каменный дом с крышей из блестящей жести. Митру стал стучать кулаками в ворота, но не со злобой, а так, как обычно стучат, когда хотят разбудить кого-нибудь поздно ночью. Из дома, как из могилы, не доносилось ни звука.
— Эй, откройте, слышите! Заснули, что ли! Чтоб вам вовек не просыпаться!
Наконец зеленая ставня приоткрылась, и Митру увидел смуглое лицо Лэдоя. Нервная дрожь пронизала Митру с ног до головы.
— Кто там? — спросил Лэдой. — Пустить на постой не можем.
— Это я, Митру... Может, забыл?
— Ты?—Лэдой шумно вздохнул.— Уцелел... сохранил бог... Постой, сейчас выйду, пущу тебя в дом.
— Побыстрей...
Окно медленно закрылось. Митру порылся в ранце среди жалких подарков, которые вез жене, и вытащил с самого дна немецкий револьвер, взятый им у офицера, захваченного во время разведки. Вогнав в ствол патрон, Митру спустил предохранитель и сунул револьвер в карман. В доме послышался стук деревянных туфель.
Из сеней вырвался луч желтого света, загремели тяжелые засовы, в замке со скрипом повернулся ключ. Ворота еще не открылись, как тишину разорвал пронзительный женский крик:
— Митру!!
Не успел Митру опомниться, как в объятиях у него оказалась Флорица в короткой посконной рубашке и наспех натянутой юбке. Она прижалась к мужу, обняв его шею теплыми руками; шершавые, как терка, пальцы скользнули по небритому лицу, обветренным губам. Рыдая, Флорица прильнула к Митру всем телом, сжимая его так сильно, что ему стало трудно дышать. Потом она вдруг вся обмякла и, опустившись на колени, стала целовать мужу руки.
— Митру... нет у нас больше дома,— бормотала она сквозь слезы. — Бездомные мы остались, Митру, как нищие бродяги. Что будем делать, Митру?
Подняв голову, Митру встретился глазами с Лэдоем. Он показался ему очень постаревшим, почти стариком. Сгорбившись, молча стоял Лэдой перед Митру с поднятым над головой фонарем. Рука дрожала от напряжения, но Лэдой боялся опустить ее и остаться в темноте. Митру весь содрогнулся, но Флорица не отпускала его, словно желая слиться с ним воедино. Наконец он отстранил жену и тяжело шагнул к Лэдою". Словно отгадав намерение мужа, Флорица вновь повисла у него на руке.
— Нет! Нет! Митру,— простонала она. — Он помог нам. Не дал помереть с голоду!
— Ну, вот, я и здесь, кум,— глухо прохрипел Митру. — Слава богу,— пробормотал Лэдой и перекрестился широким, во всю грудь крестом.
— Долго я ждал этого часа,— с трудом продолжал Митру, и злая улыбка скривила его рот. — Где Йошка, у меня есть и с ним разговор.
Лэдой сразу выпрямился, губы у него задрожали.
— Йошка умер,— медленно проговорил он. — Тебе не придется с ним разговаривать.
— Горе мне! Только одно дитя у меня было!—раздался из дому отчаянный женский вопль.
— Как умер? — недоверчиво спросил Митру.
— Русские убили.
— Хорошо сделали.
— Митру... — попыталась унять мужа Флорида.
— А ты иди в дом! Сгинь отсюда!—приказал разъяренный Митру.—- Иди и собирай тряпки. Болтаешься тут под ногами. Иди и соберись! А у меня тут будет разговор с куманьком. Короткий разговор,— добавил Митру и сунул руку в карман так, чтобы Лэдой понял, что его ждет.
Лэдой поставил фонарь па крыльцо и мелкими шажками, словно в церкви, подошел к Митру. Слезы струились у него по лицу, голос был очень усталым, как после долгого плача.
— Митру... я... конечно, виноват перед тобой,— начал он, молитвенно сложив руки. — Всевидящий бог отнял у меня Йошку — свет очей моих.
— Горе нам! *— снова завыла на пороге Аурелия, жена Лэдоя. — Горе нам!
— Так что теперь...
Клоамбеш больше не мог говорить, слова комом застряли у него в горле. Он всхлипывал, сморкался, вытирал нос, не в силах оторвать глаз от руки Митру.
— Сделай доброе дело, Митру. Прости. Смилуйся! Митру вдруг стало противно. Ненависть куда-то
исчезла, и он почувствовал, что ему здесь больше нечего делать.
— Когда сгорел твой дом... я пошел... я привел... хо... хо... — рыдал Лэдой, теперь уже с облегчением, так как понял, что Митру ничего ему не сделает. — Вы будете жить у нас... Сколько пожелаете... Времена-то тяжелые. Велики наши грехи... и много их... А мы ведь люди, и оба румыны.
— Теперь вспомнил,— с отвращением бросил Митру. — Уходи с глаз моих. Убирайся к черту.
Клоамбеш повернулся и мгновенно исчез в доме. Забытый фонарь продолжал гореть тусклым желтым светом* Флорица взяла его, подошла к Митру и потянула его руку, как слепого.
— Пойдем... Устал ведь... Пойдем.
Митру послушно поплелся за ней. Они пересекли обширный, мощенный кирпичом двор и направились к помещению для батраков, где им когда-то уже пришлось жить» Когда Митру услышал в темноте спокойное дыхание ребенка, силы вдруг оставили его. Он почти упал на лавку, руки повисли, словно ватные. Флорица, заметив наконец, что почти раздета, юркнула в постель и натянула служившую ей одеялом попону до подбородка. Глаза ее блестели. Она улыбнулась, потом чуть не заплакала и прикрыла рот ладонью.
Митру встал и тяжело шагнул к топчану, на котором спал Фэникэ.
— А где второй? Я же оставил тебя беременной, когда уезжал...
— Выкинула, когда здесь шли бои... — прошептала она.
— Да... видать, ослабла, не удержала...
— Фэникэ,—ласково позвал Митру и потрепал мальчика по плечу. Но ребенок сердито отмахнулся и повернулся на другой бок.
— Устал, озорник,— вздохнула Флорица. — Не разбудишь пушкой. Оставь его. Утром наговоритесь...
Прежде чем лечь, Митру извлек из ранца фунтики с конфетами и разложил их рядом с подушкой, чтобы утром мальчик сам нашел их. С тяжелым вздохом нагнулся он, чтобы расшнуровать ботинки. Отчаяние вдруг взорвалось в нем, как граната. «Снова в батраках, и теперь уж навсегда». С яростью сорвал он с себя одежду и швырнул на пол. «Даже не спрашивает, голодный ли я,— с горечью подумал он. — У нее только одно на уме. Эх, бабы, бабы. А может, ей, бедной, нечем и накормить меня...»
Убавив фитиль, Митру задул лампу и ощупью двинулся к постели. Когда колени натолкнулись на дощатый край лавки, две дрожащие руки схватили его за плечи
— О чем ты? — ласково спросил Митру, заметив, что Флорица плачет, прижимаясь к стене, чтобы оставить ему побольше места.
— Я думаю... сколько тебе пришлось испытать, бедненький.
Митру подавил вздох. Ему хотелось закурить, и он долго еще лежал с раскрытыми глазами, слишком усталый, чтобы уснуть.
2
С каждым днем все больше солдат возвращалось по домам. К вечеру, когда приближалось время прибытия поезда, женщины собирались на околице у креста. Они усаживались на траву у придорожной канавы и болтали. По временам то одна, то другая из женщин вскакивала и, приложив к глазам ладонь, всматривалась в озаренную заходящим солнцем степь. Едва вдали появлялись торопливые, казавшиеся огромными фигуры, как раздавался пронзительный крик, прерывающийся от радости, тревоги и нетерпения.
— Идутг бабы... Идут!
Все умолкали, затаив дыхание, боясь двинуться с места. Матери судорожно сжимали грязные ручонки детей. Фигуры приближались, очертания их вырисовывались все ясней. Когда фронтовики наконец подходили, слова тонули в криках, причитаниях, неловких поцелуях. Солдаты почти со страхом брали детей на руки, заглядывали им в глаза, смущенно смеялись, видя, что ребята, не узнавая отцов, робко смотрят на их бородатые высохшие лица. Наконец осмеливались подойти к солдатам и те, к кому никто не приехал.
— Ауре л... не встречал ли ты Михая? Вернувшиеся быстро и сбивчиво отвечали, что одних
они видели в Венгрии или Чехословакии, о других слышали, что они на пути домой или лежат, раненные, в госпиталях Арада, Тимишоары, Оради.
Толпа приходила в движение, шла через село. Жены вернувшихся вели мужей под руку, прижимались, терлись об их плечо щекой, смеялись или плакали, чтобы все село видело, как они счастливы.
Демобилизованные бездельничали день-другой, засиживались до поздней ночи в корчме Лабоша, рассказывая о местах, где побывали, о сражениях, о русских. С каждой ноной рюмкой рождались новые, все более красочные истории. За выпивку охотно платили старики, им не верилось, что последняя война была тяжелее, чем та, в которой сражались они в рядах австрийской армии под Пьяве, Капоретто, в Галиции, Боснии и Герцеговине. Ла-бош, в рубахе с засученными рукавами, слушал, прищелкивая языком, прикладывался к рюмке и дремал, пока Жена — злая как гадюка — не толкала его в бок острым локтем. Тогда он вздрагивал, облизывал седые усы и, улучив момент, осушал новую стопку. Если бы не жена, которая вела все расчеты, пьяница и размазня Лабош давно бы уже прогорел. Крестьяне то и дело подходили к стойке и, подмигивая, спрашивали:
— Ну, как дела, дядюшка Ион? Чем можешь похвалиться?
Лабош даже не отвечал, не хотел тратить время па глупости.
Люди пили понемногу. Сливовая цуйка исчезла. Венгры вошли в село как раз к началу сбора урожая, и сливы сгнили на корню. Зато все, кому не лень, гнали самогон из кукурузы, крепкий, но противный на вкус.
Люди приходили в корчму, чтобы провести время, услышать новости. Никто не знал, что принесет завтрашний день. Год обещал быть тяжелым. Многие хозяйства в Лунке были разорены. Когда заходила речь о потерях, люди мрачнели, ударяли кулаком по мокрым доскам столов и ругали жен.
— Проклятые бабы! Зачем им понадобилось бежать из села?
— Боялись, что солдаты надругаются над ними.
— Кому они нужны! Может, черту? Моя дура бросила плуг в Гурбе. Ищи теперь ветра в поле.
— А моя корову загубила. Помнишь, ту, рыжую Стялу...
— А ты посмотрел бы на мою телегу. Одни обломки. Жена, когда я бью ее, плачет и говорит: благодари, мол, господа, что мы сами остались живы.
— А вы-то что смотрели,— набрасывались демобилизованные на стариков. — Удрали небось! Вас-то они бы не тронули!
Расстроенные и обозленные, уходили люди в черную, как деготь, ночь.
Фронтовики надеялись, что вернутся домой и найдут здесь хорошую жизнь, смогут немного отдохнуть от войны. А нашли разбитые стекла, сгоревшие изгороди, пустые хлева, поля неубранной кукурузы. Многие остались без плугов, телег и борон. А у Митру Моц ничего не осталось ни кола ни двора.
С самого рассвета демобилизованные бесцельно, как куры вокруг яйца, суетились в своих дворах. Вытаскивали откуда-то ржавый гвоздь и вбивали его в другое место такой злостью, что он гнулся и ломался. Пытались починить телеги. Но колеса полопались, и телеги рассыпались при первом пинке. Ведер у колодцев и тех не стало — женщины прихватили их с собой, когда бежали из деревни, вместе с лавками, кадками, оконными рамами, чтобы растерять все это по полям и дорогам. Похлебав опостылевших до тошноты пустых крапивных или грибных щей, люди засыпали, голодные и измученные: бессмысленная возня во дворе утомляла их больше, чем целый день работы па покосе.
Неубранная кукуруза высохла на полях, и вороны отъелись на ней, как куры. Старики поговаривали о «добрых старых временах», но больше втихомолку, так, чтобы их не услышали эти вспыльчивые фронтовики. Время от времени неведомо откуда возникали самые невероятные слухи. Говорили, что летом у крестьян отберут весь хлеб, скотину и даже птицу. Петре Миллион предсказывал, что наступит небывалая засуха, так как миллионы пушечных и ружейных выстрелов распугали тучи, которые поднялись высоко в небо и не опустятся оттуда миллионы лет.
Зато мальчишки, которым не довелось побывать на войне, веселились вовсю, совсем отбились от рук. Что ни день, то новость,— такая-то сбежала с таким; староста застал свою дочку Иллиуцу в сарае с пятнадцатилетним сопляком Куцу. Он связал их обоих и лупил кнутом, пока на выручку не подоспели соседи. В лесах Супреуша обосновались разбойники:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64