— Вот так-то, дорогой,— продолжал кричать Пику.— До какой буквы успели дойти? За «М» не перевалили?
— А какое тебе до этого дело? — холодно спросил Митру.
— Как какое? Я что, на фронте не был? Здоровье па войне потерял, в излучине Дона оба легких поморозил. Черт дернул меня тогда бежать, а не сдаться вместе с другими. Понимаешь? Я думаю, не забыли меня, даже ежели «М» прошли.
Злоба снова овладела Митру: да что они, сговорились? Сначала Эзекиил, теперь этот. Богатство никогда не насытишь, как свинью.
— В земле нуждаешься? — с любопытством спросил он.
— Да-
— А что ты с ней будешь делать? В могилу с собой потащишь по осени?
Пику прислонился к столбу ворот, чтобы показать, что легко не отступит.
— Я был на фронте,— упрямо сказал он.
— Ну так что же? И Антонеску был. Землю дают беднякам.
— Не строй из себя начальство!
— У тебя больше двадцати пяти югэров.
— Пусть так. Они что — твои? Я был на фронте, пойми и не строй из себя дурака...
— Иди спать, Пику. И не ругайся...
— Какая тебе польза со мной ругаться? — усмехнулся Пику. — Возьмись за ум, не наживай врага, а не то!..
— Хватит, Пику, не студи понапрасну глотку, я спать хочу. Ступай домой.
— Митру, добром говорю, выслушай меня. Поздно будет, когда закачаешься на дереве.
Митру взял Пику за плечо и вытолкал на середину улицы. Пока тот приходил в себя, за спиной его сухо щелкнул замок. Разозлившись, Пику кинулся к воротам и стал ломиться, крича:
— Митру, еще два слова. Смотри, пожалеешь... Никто не отвечал, и Пику отправился в конец улицы,
где его поджидал Эзекиил. «Парень должен понравиться Баничиу,— думал Пику,—четверых одной рукой сомнет».
— Кто это? — шепотом спросила Флорица, когда Митру снова улегся рядом с ней.
— Да Пику. Пьяный. Совсем свихнулся...
Флорица долго ждала, пока Митру возобновит разговор о своих мыслях, но тот молчал. Клоамбеш, Пику, Лабош, Марку Сими, Гэврилэ Урсу... Почему они не такие, как все люди, словно и не люди вовсе, а черт знает что? Клоамбеша он не простит до могилы. Но и другие не лучше.
Митру долго лежал, глядя сквозь дырявый потолок в бездонную высь, откуда смотрела на него далекая зеленая звездочка.
ГЛАВА VIII
1
Суслэнеску не хотелось вставать, как ни убеждал он себя, что время, должно быть, уже позднее и Кордиш может косо посмотреть на его барскую лень. Ему никак не удавалось согреться под тонким грязным одеялом, от которого пахло едким потом. За окном стояло холодное серенькое утро. Прошлой ночью он опять много пил и теперь чувствовал одновременно и голод и тошноту. Неохотно вспоминал он обо всем, что делал под пьяную руку. С удивлением, как о незаслуженном благодеянии, подумал о внутреннем тепле, вдруг наполнившем его до краев, рядом с этими грубыми людьми со странными кличками. Наступил момент, когда ему даже хотелось униженно расцеловать их всех по очереди. Это чувство возвысило его в собственных глазах, словно он открыл в себе новую, благородную черту. Вместе с тем он боялся, как бы кто-нибудь из новых друзей не почувствовал правды, не разгадал, что он только пытается сблизиться с ними, что это лишь роль, сыгранная с искренностью и отчаянием.
Наконец Суслэнеску все и встал и долго сидел на краю кровати, стуча зубами и придерживая на груди старенькую пижаму без пуговиц. Потом он пошарил наугад под кроватью, но туфель не нашел. Длинная комната с глинобитным полом, стол, уставленный пустыми бутылками и застывшими остатками еды, маленькие, рябые от пыли и грязи окна с желтоватыми, побитыми молью занавесками — все это производило на него убийственное впечатление. Прежде Суслэнеску не раздражал беспорядок, в студенческие годы ему приходилось жить и в худших условиях, но за время, проведенное у Велчяну и Теодореску, он успел привыкнуть к чистоте. По собственному опыту Суслэнеску, однако, знал, что опуститься для него ничего не стоит, и не хотел этого.
«Будут они меня сегодня кормить? Что за черт!»— одеваясь, с раздражением подумал он.
Суслэнеску вышел на размокший от дождя, заросший бурьяном двор и стал бесцельно бродить, пока не услышал хриплый голос Кордиша, доносившийся из деревянного сарайчика, где помещалась летняя кухня. Он тотчас же направился туда, но не вошел, так как оказалось, что речь шла о нем.
— Ну скажи, не бойся, ведь он тебе нравится, да?— бубнил Кордиш. — Знаю я вас, баб, стоит только вам увидеть барина, так и загоритесь... Эх! Сильвия, Сильвия, куда ты годишься, если успела забыть, кем была и кем я тебя сделал...
— Зачем ты притащил его к нам. Ведь не я его привела? А? Места лишнего, что ли, много, чтобы чужих принимать? Да еще кто его знает, может, жулик какой? Приволок на мою голову. А я должна кормить его даром, из сил выбиваться, кушанья изысканные готовить, барин ведь, тонкая кишка...
Ошеломленный, Суслэнеску подошел поближе и прислонился к штабелю дров. Отсюда он мог разглядеть обоих. Кордиш с завязанной мокрым полотенцем головой сидел на трехногой табуретке. Сильвия сбивала в тарелке яичницу. Руки у нее были багровые, как ошпаренные.
— Не притворяйся, постыдилась бы хоть,— перебил ее Кордиш нудным, злым голосом. — Готовы наконец эти яйца? Не видишь, что у меня и голова и живот болит. Знаю я вас. Видел, какими ты на него глазами смотрела вчера вечером, наверное, в матушку свою пошла. Страшно подумать, в какую семейку я угодил.
— Подай мне вон ту ложку!
— На!.. Может быть, уже спелись? Я со двора, а вы в кровать... Барина захотелось... Что он, умнее меня, что ли? Скажи, умнее?
— Сию минутку будет готов завтрак.
— А? Зубы заговариваешь, — визгливо захохотал Кордиш. — Не нравится, что я читаю твои мысли? Стыдно стало. Так вот, имей в виду, барина этого я привел специально, чтобы испытать тебя. Думаешь, не знаю, что у тебя были и другие молодчики? Хочешь перечислю?
— Перечисли,— спокойно согласилась Сильвия.
— А я вот возьму и не стану перечислять.
— Когда наконец кончится эта запись и ты перестанешь торчать дома, а то совсем голову задурил,— вздохнула Сильвия, расстилая грязное полотенце на угол стола. — Вот ешь. А Суслэнеску этого чтобы я здесь больше не видела, слышишь? Скажи ему — пусть убирается...
— Ага, теперь, выходит, можно и сказать, после того как вы снюхались, где встречаться,— пробормотал Кордиш с полным ртом. — А яичница хороша! У господа По га губа не дура, каких только вкусных вещей не придумал— и яйца, и куры, и многое другое.
— Ешь не торопясь, а то опять живот разболится. Как ты думаешь, Кордиш, если победят на выборах царанисты, назначат они тебя директором?
— Не Суслэнеску же назначат. Можешь быть спокойна...
Изумленный Суслэнеску не знал, как уйти незамеченным. Ему хотелось и плакать и смеяться, от голода Кружилась голова, Он осторожно отошел от сарайчика, не в силах придумать, что предпринять. От Теодореску он ушел, повинуясь минутному глупому возбуждению, и теперь совсем растерялся. Ведь во время ночной попойки Кордиш все время лез целоваться, называл его братом, и вот...
— Доброе утро и дай вам бог здоровья,— услышал он за спиной приятный и доброжелательный голос Гэврилэ Урсу. Обрадованный приходом старика, Суслэнеску обернулся, пожал ему руку и хотел было заговорить о чем угодно, только бы забыть о своем глупом положении, но Гэврилэ опередил его.
— Где господин Кордиш?
— Там,— показал Суслэнеску на летнюю кухню.
— Прошу вас, зайдемте вместе. Нам надо поговорить о серьезных вещах.
Когда они вошли, Кордиш что-то хмуро пробормотал, не переставая жевать, но Сильвия пригласила их к столу.
— Окажите честь, позавтракайте с нами.
— Спасибо,— поспешно ответил Суслэнеску и уселся рядом с Кордишем, но хозяйка ничего ему не подала. Как видно, позвала лишь из вежливости.
— Что слышно, дядюшка Гэврилэ? Почему это вы вырядились, как на праздник, в этакую погоду? — удивился Кордиш.
— Я уезжал из села, только что вернулся. Привез важные новости.
— У вас всегда что-нибудь важное. Жена, дай-ка лучку. Ну, как спалось, Суслэнеску? Хорошо? Лучше, чем у этого, провались он...
— О да, чудесно,— ответил Суслэнеску, проглатывая слюну.
— Очень рад за тебя. Дай мне еще чего-нибудь, Сильвия, никак не наемся, словно в прорву какую все проваливается. Рассказывайте, дядюшка Гэврилэ...
— Я из усадьбы, от господина барона,— спокойно продолжал Гэврилэ. — Мы долго разговаривали с ним.
— Да ну? — удивился Кордиш. — Эй, Сильвия, подай воды, пить захотелось.
— Господин барон зовет нас к себе сегодня поело обеда. Хочет поговорить. Завтра или послезавтра, как мы надумаем, устроим большую манифестацию... Барон слыхал и о вас... — продолжал Гэврилэ, обращаясь к Суслэнеску. — Он очень доволен, что вы в Лунке. Сказал, что пришлет за вами автомобиль, к вечеру, часов в пять.
— Только за ним? — сразу насупился Кордиш.
— Нет, и за вами. Пику, я и Марку поедем на телеге.
— Ну, это другой коленкор,— засмеялся довольный Кордиш. — Сильвия, погладь мне черный костюм.
Гэврилэ был бледен, под глазами темнели круги. Суслэнеску снова почувствовал симпатию к старику и улыбнулся. Ему хотелось заговорить с Гэврилэ, и он чуть было не попросил у него сигарету, хотя в кармане лежала непочатая пачка и он знал, что Гэврилэ не курит. Кордиш встал и вытер сальные губы.
— Пойду прилягу на две минутки, иначе ни на что не буду годен. Пойдемте, дядюшка Гэврилэ, я кое-что с глазу на глаз хочу сказать вам.
Кордиш взял старика под руку и вывел из кухни. Сильвия принялась мыть посуду, не обращая никакого внимания на Суслэнеску, который смущенно барабанил пальцами по грязному столу и смотрел в потолок, чтобы не видеть больших красных рук Сильвии.
— Уважаемая госпожа,— решился он наконец. — Я хотел бы внести ясность... ведь всегда лучше...
Сильвия на мгновение обернулась и бросила на Суслэнеску лишенный всякого выражения взгляд, потом снова занялась делом.
— Я признателен господину Кордишу за то, что он пригласил меня поселиться у вас. Ведь не мог же я оставаться в доме человека с чуждыми мне политическими убеждениями, против которого буду вести вместе с Кор-дишем политическую борьбу...
Суслэнеску с таким трудом подбирал слова, что лицо его покрылось испариной. Он испуганно вздрогнул, когда Сильвия неожиданно ткнула ему под нос тарелку с молоком и мелко накрошенным хлебом.
— Вот ешьте скорей, пока он не увидел... — быстро сказала она.
Суслэнеску с негодованием оттолкнул от себя тарелку, чуть было не сбросив ее со стола.
— Но, уважаемая госпожа, дело совсем не в этом. Надеюсь, вы не принимаете меня за нищего. Я препода-ил тель гимназии, госпожа, имею жалованье, небольшой Капитал... Прошу вас, давайте вместе установим, сколько Следует с меня в месяц, чтобы... в конце концов...
Сильвия с удивлением посмотрела на Суслэнеску желтыми, как у кошки, глазами.
— Э, нет, так не пойдет... Впрочем, поговорите с Кор-дишем, может, поладите... А пока хлебайте молоко.
— Мерси, — взвизгнул Суслэнеску и вне себя от воз^ мущения выскочил из кухни.
Кордиш проводил Гэврилэ и теперь стоял у ворот, глядя ему вслед.
— Знаешь, Суслэнеску, что это за старик? Голова! — обернулся он к Суслэнеску* и поежился. — Бр-р, как испортилась эта проклятая погода. Плохо для посевов.
Суслэнеску почувствовал непреодолимое желание броситься на Кордиша, повалить его в грязь, а потом уже спокойно ответить: «Да, ты прав, с погодой что-то неладно!»
Но получилось совсем иначе. Он подошел к Кордишу с напряженной улыбкой, взял его под руку и стал распространятся о том, как рад, что живет у них, как хорошо себя чувствует и уже в заключение предложил разрешить денежный вопрос — уточнить плату за стол и ночлег.
— Зачем это тебе? — удивился Кордиш. — Живи сколько хочешь, разве с тебя кто-нибудь спрашивает? Смотри, обижусь! Спи, ешь, все это пустяки, а расквитаться всегда успеешь, об этом я не беспокоюсь... Говори жене, что тебе приготовить на завтрак, к обеду, на ужин, ведь у тебя могут быть свои вкусы. Суслэнеску, дорогой, ты меня обидишь, если будешь настаивать с деньгами. Ведь сам знаешь, как в деревне,— все под руками. Кордиш дружески похлопал учителя по плечу и продолжал:
— А вечером — к господину Паппу. Знаешь, какие у него вина? Экстра. Один врач рассказывал мне недели две назад, что побывал у Паппа, и, что тебе сказать... Послушай,— неожиданно переменил он тему,— что, если ты дойдешь до школы и посмотришь, что там происходит? Поди, уже покончили с этой записью? А потом засядем с тобой и напишем докладную в инспекторский отдел, да такую, что от них клочья полетят. Нам это зачтется, меня директором назначат, а тебя, с твоим высоким образованием, могут сделать и школьным инспектором. Что ты на это скажешь?
— Дело не в этом,— с досадой отмахнулся Суслэнеску.
— Смотри, обижусь... — пригрозил Кордиш. — Ступай же^, дружище, прогуляйся до школы, а я тут полежу немного, соберусь с мыслями. Будь здоров!
Суслэыеску вышел на улицу — мучительно хотелось есть, холод пронизывал до костей. Под хмурым, низко нависшим, словно враждебным небом село показалось ему неприглядным, жалким и чужим, а бесцельность прогулки даже символичной. В конце концов ему незачем было соваться в эту дыру, где все чужое — и люди, и земля, и их путаные дела. Этот верзила коммунист, механик, совершенно прав: только страх заставил его приехать сюда, бросить книги, город, удобства. Суслэнеску соскучился по толстому французскому учебнику с шелковистыми, запыленными страницами, по уюту, теплу и женской ласке. Лучше было бы подчиниться первому порыву и вернуться в город. Возможно, он, как обычно, преувеличил угрожавшую ему опасность... А что, если откровенно поговорить с Арделяну? Это настоящий практик, а не фанатик и политический слепец, как Теодореску. Суслэнеску быстро составил проект маленькой речи: «Господин Арделяну, положение таково... Моя вина перед левым движением заключается в том, что я написал ряд статеек. Верил я или не верил в них, не имеет теперь никакого значения. Газеты, в которых они появились, все равно запрещены, и мои «идеи» не могут угрожать деятельности вашей партии. Я обязуюсь не выступать против нее ни письменно, ни устно, независимо от того, согласен ли с ее политикой или нет. Откровенно говоря, заметки мои не что иное, как галиматья, написанная чаще всего под пьяную руку и во вкусе Выслана. Я знаю, что в определенный момент они могут доставить мне неприятности, особенно если вам удастся захватить власть, что может случиться или не случиться. Чем я могу искупить свою вину? Человек я с определенным культурным уровнем и престижем и готов оказать вам любую услугу, конечно... в пределах моих этических принципов. Кроме того, господин Арделяну, я человек слабый. Очень слабый. Измениться не в моих силах. В этом повинны железы, тмчтитание, наследственность, короче говоря—множество Факторов, уже не поддающихся влиянию. При всей своей физической слабости я обладаю исключительной способностью приспосабливаться к любой идее, искренне вдох-йовляться и, возможно, даже верить в нее, Однако я не хочу и не могу действовать. Это все, господин Арделяну. Прошу вас, свяжитесь со своим руководством, изложите ему существо моего вопроса и дайте мне ответ».
Очевидно, это был бы самый простой выход, но, как обычно, Суслэнеску не смог остановиться на нем.— «Простой? — подумал он. — Возможно, в данный момент. Впоследствии возникло бы множество затруднений. Ведь нет такой партии, с которой можно было бы торговаться — я даю то-то и то-то, взамен требую того-то, уступите мне в этом, а я уступлю в другом, потом мы заключим контракт, и ни одна из сторон не сможет изменить или нарушить его».
У школы по-прежнему толпился и шумел народ, читая какое-то вывешенное на воротах объявление, но Суслэнеску быстро прошел мимо, машинально отвечая на приветствия. За примэрией холодный, сырой ветер, задувавший из степи, словно натянул на него ледяную рубашку, жесткие, давно не стриженные волосы вздыбились, брюки парусом заболтались вокруг худых ног.
Но, вместо того чтобы вернуться, Суслэнеску поднялся до моста, под которым бурлил вздувшийся бурый Теуз.
Ничто не радовало взгляд в этой серой, безрадостной равнине. За общинным лугом, где паслось стадо, чернели свежевспаханные поля, и Суслэнеску представилось, что они поглотят его, как трясина, если он осмелится добраться туда. Румыния... Вот твое истинное лицо — клочки черной земли, унылые картины. Все, что красиво — горы, море,— бесполезно. Облокотившись на шаткие перила моста, Суслэнеску смотрел на грязную воду, пока не закружилась голова. Ветер завывал, покрывая поверхность реки неприветливой рябью, и пронизывал его до самых костей. «Мне жаль самого себя,— прошептал он и улыбнулся.— Ну так что же? Пожалей меня кто-нибудь другой — положение изменилось бы, но ненадолго. Затем мне понадобилось бы, чтобы кто-нибудь уважал меня, потом боялся, потом чтобы другие чувствовали, что я им необходим, как воздух, как вода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64