.. — голос старика стал глухим, едва слышным,— изволь, ходи... Ты молода. — Гэврилэ говорил с притворной мягкостью, давая понять, что только из особой любви к пей он допускает такое послабление. — Вы молодые и думаете по-другому,— добавил он и даже подошел ближе и протянул руку чтобы приласкать дочь, но нечаянно стянул с ее головы платок.
Мария чувствовала, что теперь и она должна сказать отцу что-нибудь приятное: рассказать, что была на хоре всего лишь один раз, и то из любопытства, пообещать, что больше никогда не пойдет туда, но от волнения не могла произнести ни слова, словно потеряла дар речи. Там, на хоре, пока не начинался пляс, она ждала того, кто, как она знала, никогда больше не придет, и это мучительное ожидание осталось единственным, что напоминало о нем.
Как раз в этот момент пришло неожиданное избавление. Из дома послышался слабый, гнусавый голос матери:
— Гэврилэ, иди скорей, тебя ищет Кулькуша. Гэврилэ постоял еще немного в напряженном ожидании, потом резко повернулся и пошел к дому.
Кулькуша топтался у ворот, поджидая хозяина. На-I Гоящего имени Кулькуши но знала даже жена, и сам )
он вздрагивал от неожиданности, заслышав его. Прозвище это он получил за то, что сверх всякой меры любил голубцы и каждый праздник заболевал желтухой/Багровое, словно ошпаренное лицо Кулькуши напоминало красную капусту: тонкая кожа беспрерывно лупилась от солнца и ветра, ресницы выпали. Несмотря на далеко не привлекательную внешность, все ценили его как человека дельного и порядочного. Непременный участник собраний в доме Урсу, Кулькуша считал себя очень умным, но прикидывался простаком. Бедняку больше к лицу глупость, легче провести людей, которые принимают тебя за дурака, думал он.
Гэврилэ тоже любил Кулькушу, хотя тот был слепо привержен церкви. Слова священника, будь они плохие или хорошие, вдохновляли Кулькушу не меньше, чем голубцы,— от них он словно поправлялся. Удивленный преждевременным приходом Кулькуши, Гэврилэ внимательно взглянул на пего. Обычно спокойный и уравновешенный, сосед топтался на месте от нетерпения и в волнении кусал усы черными, гнилыми, шатающимися, как у старой змеи, зубами.
— Бежим, Гэврилэ! Ради бога, бежим. Венгры из Шиманда убили Пику. Венгры из Шиманда! Бежим к нему! Они его прикончили!
Гэврилэ набросил на плечи черную безрукавку, и они поспешно, столкнувшись в калитке, выбежали на улицу.
Мария долго еще с облегчением плакала в вечерней тишине. Она сама не знала, от радости ли, или от стыда, но ей казалось, что весь мир рушится вместе с ней. В этот тихий вечер воздух вокруг был полон острых ароматов — свежей травы, горьких листьев орешника, водной глади Теуза и степи. И вдруг воспоминания о Петре властно овладели девушкой. Прикосновение травы к босым ногам взволновало ее, сердце беспокойно забилось, и ей показалось, что живой Петре с нетерпением ждет ее там, за стогом. Мария, шатаясь, пошла туда и упала вниз лицом на солому, сдерживая подступившие к горлу рыдания.. Петре лежит в сырой земле, черви едят его угасшие глаза и большие, как лопаты, руки, а она ждет ребенка.
3
Всю дорогу Кулькуша ломал голову, стараясь разгадать мысли Гэврилэ. Ему хотелось, чтобы Гэврилэ смутился, и он со злорадством думал, что, хотя Гэврилэ ничем не обнаруживает своего волнения, ему, должно быть, не по себе — кровь не вода, ее не обманешь. Стараясь заглянуть Гэврилэ в лицо, Кулькуша то и дело толкал его плечом и бормотал: «Эх, жизнь, жизнь наша пропащая». Не было на селе человека, кто бы не знал, что этот сумасброд Пику — единокровный брат Гэврилэ, прижитый Теофилом с одной богатой вдовой. Даже если не принимать во внимание бросавшееся в глаза сходство, трудно было поверить, что матушка Маркиш смогла проносить Пику во чреве одиннадцать месяцев, и то если считать, что понесла его от мужа в последний день его земного существования.
О Теодоре Маркише, прозванном неизвестно почему Пику, можно было рассказать многое. Если Гэврилэ слыл уравновешенным, расчетливым человеком, то его единокровный братец отличался невероятным сумасбродством. В юности не проходило воскресенья, чтобы Пику не пырнул кого-нибудь ножом из-за девушки, за бранное слово или просто потому, что кровь ударила ему в голову.
Когда Пику жепился, ему взбрело на ум, что он непременно должен стать во главе села. С каждым встречным он заговаривал о сыновьях, которых ему народит жена: «Эх-ма, сынки мои станут первыми людьми во всей стране!»—заявлял он, многозначительно вытаращив глаза,
Гэврилэ он терпеть не мог и всячески поносил его: приписывал любовниц, обвинял в убийствах и конокрадстве, с помощью жены придумывал для него всякие грязные прозвища и выходил из себя, убеждаясь, что они к Гэврилэ не прилипают. Пику скорее согласился бы, что происходит из венгров или цыган, чем признался, что он брат Гэврилэ. Он всеми силами старался заткнуть за пояс Гэв-рилэ, безразличие которого лишь подливало масло в огонь.
После свадьбы Пику продал часть принадлежавшей .ксне земли, чтобы построить самый красивый в селе дом. <>п долго бился, залез в долги и все же вынужден был освятить свой дом незаконченным. Стены остались неоштукатуренными, половина окон забиты досками. Однако •ТО ие помешало Пику созвать всех окрестных попов, напоить целую улицу и вконец разориться. Пику работал и ругался с утра до вечера, потом напивался и зверски избивал жену, которая не раз убегала от него к родственникам. Каждый раз Пику приводил ее назад, предварительно поколотив тех, кто ее приютил. Потом он выкинул такую штуку, что все село отвернулось от него.
Жена Пику, которую он считал уже бесплодной, вдруг забеременела и родила девочку. Пику хотел было убить жену, обвиняя ее в том, что она губит его род, но потом помрачнел и молчал до самых крестин, когда вдруг заявил, что хочет назвать дочь Риго. Имя это носила половина коров на селе. Тщетно уговаривали его священник, учителя, писарь. Пику не хотел ничего слушать, а лишь молча качал головой. Когда же писарь не согласился занести девочку в книгу под таким именем, Пику окрестил дочь Стелой. Хоть это имя тоже смахивало на коровью кличку, но звучало более по-человечески. Сам Пику называл дочь не иначе как Риго. Люди злы, и девушка так и осталась Риго. Словно в подтверждение своего имени, дочь Пику выросла крупная, неуклюжая & вялая. Ни один парень на селе не посмотрел бы на нее, будь она даже в десять раз богаче.
Когда началась война, Пику отправили на фронт, откуда он вернулся больным чахоткой и худым, как скелет. Лечил он себя сам — ел за семерых, пил водку не слабее пятидесяти градусов и курил махорку, которая, как он слышал, убивает всех жучков, грызущих легкие.
Немного поправившись, он снова взялся за работу, В селе остались только женщины, немощные старики да дети. С утра до вечера Пику гнул спину на чужих наделах и брал за работу не меньше половины и даже трех четвертей урожая. Он нанял нескольких дезертиров (одного из них впоследствии поймали и расстреляли), резал скот, а мясо тайком продавал в город и продолжал измываться над женой и дочерью.
Когда пришли венгры, Пику бросил дома жену и дочь, а сам, выждав, пока село оставили последние беженцы и с колокольни можно было уже разглядеть приближавшихся к селу венгерских пехотинце и, уехал па пустой телеге. По пути Пику останавливался во всех брошенных жителями домах, отдавая предпочтение домам учителей и священников. Когда телега наполнялась перинами, бельем, часами, мебелью, он заезжал к знакомым и выгружал там вещи, уверяя, что их оставили ему на хранение господа из Лунки. На обратном пути, двигаясь вслед за фронтом, он прихватил четырех лошадей, несколько винтовок и даже пулемет. Теперь Пику разбогател, однако с распродажей награбленного он решил подождать. Через несколько месяцев, когда все улеглось, Пику заметил, что дочь его забеременела. Тогда он взялся за обеих, как умел это делать. Сначала женщины уверяли, что его дочь обесчестили венгерские солдаты, а потом, когда скрывать правду стало нельзя, иначе отец убил бы ее, признались, что виной всему румынский сержант.
— Как раз теперь, когда я поднимаюсь на ноги, ты надумала 'опозорить меня? Ну постой, тебе это так не пройдет. Не найдешь больше у меня ни милости, ни прощения.
Пику отвез дочь к врачу в Зеринд, отдал ему за аборт шесть мешков пшеницы, а на обратном пути гнал телегу по всем рытвинам и ухабам. При самых сильных толчках он оборачивался к дочери.
— Все еще не сдохла, потаскуха?
В эту почь с ним сделался страшный припадок кашля, из носа и горла брызнула кровь. Тряска в телеге не прошла ему даром. Обычно смиренная и немая как тень, жена кинулась к нему, надеясь, что с Пику все кончено и она останется полновластной хозяйкой в доме, битком набитом добром.
— Подыхай, проклятый!—кричала она, всхлипывая. — Даже священника к тебе не позову. Подыхай, как собака.
А лежавшая в постели багрово-красная от высокой температуры Риго вскочила и прокляла отца:
— Ты погубил меня! Выставил на посмешище всего села. Пусть не будет тебе покоя во веки веков.
Пику всю ночь стонал и хрипел, но наутро встал с постели белый как мел, смыл с лица кровь и принялся летать за обе щеки сало и колбасу. Полумертвые от страха женщины боялись вздохнуть, но с этой минуты Пику больше их не трогал. Он смотрел на жену и дочь как сквозь стекло и, если ему что-нибудь требовалось, знаками и лишь только в очень хорошем настроении глядел на них с жалостью и качал головой!
Зажиточные крестьяне, видя, как ловко обернулся Пику в эти трудные времена, стали смотреть на него по-другому, решив, что он не такой уж пропащий человек. Клоамбеш, который прежде при каждом удобном случае высмеивал Пику, искал теперь его дружбы, приглашая выпить за компанию, и обращался за советами, особенно после того, как его избил Митру. Но Пику слушал Лэдоя, думая о другом и не особенно доверяя этим признакам почтения. У него и без того хватало своих забот, и ему было наплевать на жалобы этого старого ворона. Слыша, как люди спорят и ссорятся из-за политики, Пику сделал свои выводы. В соседнем селе Адя жило всего пять румынских семей, остальные — венгры и немцы. Пику пустил по Лунке слух, что земли венгров будут распределены между румынами-фронтовиками, а сами венгры должны будут убраться куда угодно или пойти в батраки к румынам. Пику так часто рассказывал эту басню, что в конце концов сам поверил в нее и стал с нетерпением ждать, когда наконец будет восстановлена справедливость. Прежде ему и в голову не приходило ненавидеть других крестьян только потому, что они не румыны. Теперь же он приходил в бешенство, услышав хоть одно венгерское слово. Однажды он так допек кузнеца Гьюзи, что тот схватился за молот.. Кузнеца поддержали другие крестьяне, находившиеся в кузнице. Потом в Лунке прошел слух, что в один из ярмарочных дней Пику врезался телегой в толпу венгерских ребят, а когда один из них, думая, что он не может сдержать лошади, повис на оглобле, Пику сбил его с ног и оставил лежать без чувств среди дороги. У писаря из села Адя Кюллоси он сбил кнутом шляпу, в пастора Агостона плюнул, заявив, что тот вывесил венгерский флаг, когда пришли солдаты Хорти (что было, между прочим, правдой), жену учителя Денеша обругал курвой, а доктору Лоринцу, который сделал Риго аборт, выбил камнями ночью стекла.
Слава о Пику как об отъявленном головорезе вскоре загремела по всем окрестным венгерским селам. Люди сходили с дороги и делали вид, что не замечают его, когда он проезжал в телеге, стоя во весь рост, надвинув па глаза черную шляпу. От гордости Пику смотрел па них почти дружелюбно.
4
Перед домом Пику гудела толпа. Весть о том, что венгры из Шиманда подстерегли Пику у моста через Сартиш, избили до полусмерти, разнесли вдребезги телегу, а лошадей угнали в лес, мгновенно облетела село.
Когда Гэврилэ подошел к дому, его сразу окружили. Крестьяне не могли разобрать в темноте, кто пришел, и пробирались вперед, расталкивая соседей локтями. Гэврилэ весь взмок, прежде чем ему удалось пробиться в дом.
В большой комнате едкий табачный дым смешивался со сладковатым запахом крови. Повитуха Катица Цурику, раскачивая широкими бедрами, хлопотала, отдавая приказания.
В постели на четырех подушках стонал и скрипел зубами Пику. Половина лица его была сплошным синяком. Из разбитого носа струилась кровь. Глубокая, как от пилы, рана пересекала лоб и терялась в колючих светлых волосах. Над левым глазом чернел темный, как слива, кровоподтек. У изголовья с растерянным видом сидела жена.
Заметив Гэврилэ, Пику попытался улыбнуться, но лицо его исказилось страшной гримасой —- остатки выбитых зубов царапали губы.
— Пришел,— глухим, словно из бочки, голосом пробормотал он. — Я не звал тебя... Сидел бы дома... Идиоты... Что смотрите? Человек борется за вас, а венгры ломают ему кости. Что пялитесь на меня? Убирайтесь вон!
— У него бред! Не обращайте внимания, господин Урсу,— заявила Катица Цурику, любившая выражаться по-господски.
— Ничего, все наладится,— по-стариковски прошептал Урсу, усаживаясь на край постели.
— Что наладится, Гэврилэ?—возмутился Марку Сими и закачал почти под потолком своей высокой меховой шапкой, которую не снимал ни зимой, ни летом, так как был лыс как яйцо. — Если так пойдет, не сегодня-завтра всех пас перебьют.
— И пусть перебьют, слюнтяи!—прохрипел Пику. Гэврилэ обернулся к собравшимся в комнате. Он знал
IX всех и попытался в одно мгновение оценить, на что
"|||| способны, да еще такие пьяные, как теперь. Тут были
\ и I. но Мавэ — когда-то известный в Лунке прихвостень
ралов, теперь какой-то ссохшийся и осунувшийся, тугодум Григоре Лапу — самый богатый в Лунке пасечник, высокий и костлявый Петре Миллиону, похудевший молчаливый Лэдой, который покачивал головой, словно хотел сказать: «Вот, говорил я вам, а вы не верили», нахохлившийся Глигор Хахэу со склоненной вперед головой, похожий на быка, собравшегося боднуть. Павел Битуша—-первый болтун на селе — пустил по кругу большую бутыль цуйки. При тусклом свете лампы казалось, что лица всех покрыты тонким слоем грязи.
Пику вдруг коротко застонал и повернулся на бок. Изо рта у него хлынула кровь. Жена вскочила и подняла ему голову, но с таким безразличным и тупым видом, словно держала в руках булыжник.
— До каких же пор мы будем терпеть?—взвыл вдруг у дверей чей-то гнусавый, плаксивый голос.
— Добрый вечер, господин учитель,— прозвучал вместо ответа хриплый хор голосов.
Пьяный Кордиш, размахивая руками и расталкивая всех, подошел к постели Пику, нагнулся и поцеловал его в обе щеки. Раненый расчувствовался и заплакал, давясь слезами и кровью.
Кордиш резко повернулся к собравшимся.
— Позор вам, румыны! Бабы вы, а не мужчины! Собрались здесь и причитаете, вместо того чтобы слетать в Шиманд и сжечь село, как когда-то сделали Хория, Клошка и Кришан 1. Чего вы ждете?— воскликнул Кордиш после небольшой паузы.
В комнате воцарилось многозначительное молчание. Даже будучи пьяным, Кордиш понимал, что люди не придают его словам никакого значения и не противоречат лишь потому, что считают его барином. Обратившись к повитухе, он стал поучать, как ухаживать за больным, потом вдруг снова повернулся к присутствующим, которые по-прежнему молчали.
— До каких пор? Где мы? В Румынии или Патагонии?
— Где?—удивился Битуша.
— В Патагонии,— тяжело дыша, пояснил Кордиш. Желая сбавить его пыл, кто-то протянул ему бутыль с цуйкой. Учитель хлебнул как следует, рыгнул, и глаза его окончательно помутнели.
1 Руководители крестьянского восстания в Трансильвании в 1784 году.
— Видишь ли, в чем дело,— обратился к Гэврилэ Марку Сими. — Мы позвали тебя, чтобы посоветоваться. Надумали в следующий четверг пойти всем миром в Шиманд и наломать венграм бока. Небось флаги вывесили, когда приходили хортисты.
— Я тоже пойду,— замычал Кордиш. — Священники и учителя с крестом впереди!
Он снова замахал руками, обозленный, что люди ждут совета не от него, а от продолжавшего молчать Гэврилэ.
— Поднявший меч от меча и погибнет,— мягко сказал тот наконец.
— Но ведь они уже подняли его,— возразил Кордиш, который всегда скандалил, когда напивался. — Удивляюсь я на тебя, дед Гэврилэ. Хоть ты и годишься мне в отцы, знай, что ты старая свинья.
Все застыли, ошеломленные тяжестью оскорбления. В пьяном виде Кордиш всегда молол чепуху и привязывался ко всем, но с Гэврилэ Урсу говорить так не полагалось. Однако Гэврилэ и глазом не моргнул.
— Бог простит тебя, не знаешь, что говоришь,— устало проговорил он.
— Не обращай на пего внимания,— холодно сказал Марку Сими. — Знаешь ведь, какой он... болтает, что в голову придет.
Все забыли о раненом и с угрожающим видом поглядывали на учителя.
Заметив это, он, шатаясь, направился к двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Мария чувствовала, что теперь и она должна сказать отцу что-нибудь приятное: рассказать, что была на хоре всего лишь один раз, и то из любопытства, пообещать, что больше никогда не пойдет туда, но от волнения не могла произнести ни слова, словно потеряла дар речи. Там, на хоре, пока не начинался пляс, она ждала того, кто, как она знала, никогда больше не придет, и это мучительное ожидание осталось единственным, что напоминало о нем.
Как раз в этот момент пришло неожиданное избавление. Из дома послышался слабый, гнусавый голос матери:
— Гэврилэ, иди скорей, тебя ищет Кулькуша. Гэврилэ постоял еще немного в напряженном ожидании, потом резко повернулся и пошел к дому.
Кулькуша топтался у ворот, поджидая хозяина. На-I Гоящего имени Кулькуши но знала даже жена, и сам )
он вздрагивал от неожиданности, заслышав его. Прозвище это он получил за то, что сверх всякой меры любил голубцы и каждый праздник заболевал желтухой/Багровое, словно ошпаренное лицо Кулькуши напоминало красную капусту: тонкая кожа беспрерывно лупилась от солнца и ветра, ресницы выпали. Несмотря на далеко не привлекательную внешность, все ценили его как человека дельного и порядочного. Непременный участник собраний в доме Урсу, Кулькуша считал себя очень умным, но прикидывался простаком. Бедняку больше к лицу глупость, легче провести людей, которые принимают тебя за дурака, думал он.
Гэврилэ тоже любил Кулькушу, хотя тот был слепо привержен церкви. Слова священника, будь они плохие или хорошие, вдохновляли Кулькушу не меньше, чем голубцы,— от них он словно поправлялся. Удивленный преждевременным приходом Кулькуши, Гэврилэ внимательно взглянул на пего. Обычно спокойный и уравновешенный, сосед топтался на месте от нетерпения и в волнении кусал усы черными, гнилыми, шатающимися, как у старой змеи, зубами.
— Бежим, Гэврилэ! Ради бога, бежим. Венгры из Шиманда убили Пику. Венгры из Шиманда! Бежим к нему! Они его прикончили!
Гэврилэ набросил на плечи черную безрукавку, и они поспешно, столкнувшись в калитке, выбежали на улицу.
Мария долго еще с облегчением плакала в вечерней тишине. Она сама не знала, от радости ли, или от стыда, но ей казалось, что весь мир рушится вместе с ней. В этот тихий вечер воздух вокруг был полон острых ароматов — свежей травы, горьких листьев орешника, водной глади Теуза и степи. И вдруг воспоминания о Петре властно овладели девушкой. Прикосновение травы к босым ногам взволновало ее, сердце беспокойно забилось, и ей показалось, что живой Петре с нетерпением ждет ее там, за стогом. Мария, шатаясь, пошла туда и упала вниз лицом на солому, сдерживая подступившие к горлу рыдания.. Петре лежит в сырой земле, черви едят его угасшие глаза и большие, как лопаты, руки, а она ждет ребенка.
3
Всю дорогу Кулькуша ломал голову, стараясь разгадать мысли Гэврилэ. Ему хотелось, чтобы Гэврилэ смутился, и он со злорадством думал, что, хотя Гэврилэ ничем не обнаруживает своего волнения, ему, должно быть, не по себе — кровь не вода, ее не обманешь. Стараясь заглянуть Гэврилэ в лицо, Кулькуша то и дело толкал его плечом и бормотал: «Эх, жизнь, жизнь наша пропащая». Не было на селе человека, кто бы не знал, что этот сумасброд Пику — единокровный брат Гэврилэ, прижитый Теофилом с одной богатой вдовой. Даже если не принимать во внимание бросавшееся в глаза сходство, трудно было поверить, что матушка Маркиш смогла проносить Пику во чреве одиннадцать месяцев, и то если считать, что понесла его от мужа в последний день его земного существования.
О Теодоре Маркише, прозванном неизвестно почему Пику, можно было рассказать многое. Если Гэврилэ слыл уравновешенным, расчетливым человеком, то его единокровный братец отличался невероятным сумасбродством. В юности не проходило воскресенья, чтобы Пику не пырнул кого-нибудь ножом из-за девушки, за бранное слово или просто потому, что кровь ударила ему в голову.
Когда Пику жепился, ему взбрело на ум, что он непременно должен стать во главе села. С каждым встречным он заговаривал о сыновьях, которых ему народит жена: «Эх-ма, сынки мои станут первыми людьми во всей стране!»—заявлял он, многозначительно вытаращив глаза,
Гэврилэ он терпеть не мог и всячески поносил его: приписывал любовниц, обвинял в убийствах и конокрадстве, с помощью жены придумывал для него всякие грязные прозвища и выходил из себя, убеждаясь, что они к Гэврилэ не прилипают. Пику скорее согласился бы, что происходит из венгров или цыган, чем признался, что он брат Гэврилэ. Он всеми силами старался заткнуть за пояс Гэв-рилэ, безразличие которого лишь подливало масло в огонь.
После свадьбы Пику продал часть принадлежавшей .ксне земли, чтобы построить самый красивый в селе дом. <>п долго бился, залез в долги и все же вынужден был освятить свой дом незаконченным. Стены остались неоштукатуренными, половина окон забиты досками. Однако •ТО ие помешало Пику созвать всех окрестных попов, напоить целую улицу и вконец разориться. Пику работал и ругался с утра до вечера, потом напивался и зверски избивал жену, которая не раз убегала от него к родственникам. Каждый раз Пику приводил ее назад, предварительно поколотив тех, кто ее приютил. Потом он выкинул такую штуку, что все село отвернулось от него.
Жена Пику, которую он считал уже бесплодной, вдруг забеременела и родила девочку. Пику хотел было убить жену, обвиняя ее в том, что она губит его род, но потом помрачнел и молчал до самых крестин, когда вдруг заявил, что хочет назвать дочь Риго. Имя это носила половина коров на селе. Тщетно уговаривали его священник, учителя, писарь. Пику не хотел ничего слушать, а лишь молча качал головой. Когда же писарь не согласился занести девочку в книгу под таким именем, Пику окрестил дочь Стелой. Хоть это имя тоже смахивало на коровью кличку, но звучало более по-человечески. Сам Пику называл дочь не иначе как Риго. Люди злы, и девушка так и осталась Риго. Словно в подтверждение своего имени, дочь Пику выросла крупная, неуклюжая & вялая. Ни один парень на селе не посмотрел бы на нее, будь она даже в десять раз богаче.
Когда началась война, Пику отправили на фронт, откуда он вернулся больным чахоткой и худым, как скелет. Лечил он себя сам — ел за семерых, пил водку не слабее пятидесяти градусов и курил махорку, которая, как он слышал, убивает всех жучков, грызущих легкие.
Немного поправившись, он снова взялся за работу, В селе остались только женщины, немощные старики да дети. С утра до вечера Пику гнул спину на чужих наделах и брал за работу не меньше половины и даже трех четвертей урожая. Он нанял нескольких дезертиров (одного из них впоследствии поймали и расстреляли), резал скот, а мясо тайком продавал в город и продолжал измываться над женой и дочерью.
Когда пришли венгры, Пику бросил дома жену и дочь, а сам, выждав, пока село оставили последние беженцы и с колокольни можно было уже разглядеть приближавшихся к селу венгерских пехотинце и, уехал па пустой телеге. По пути Пику останавливался во всех брошенных жителями домах, отдавая предпочтение домам учителей и священников. Когда телега наполнялась перинами, бельем, часами, мебелью, он заезжал к знакомым и выгружал там вещи, уверяя, что их оставили ему на хранение господа из Лунки. На обратном пути, двигаясь вслед за фронтом, он прихватил четырех лошадей, несколько винтовок и даже пулемет. Теперь Пику разбогател, однако с распродажей награбленного он решил подождать. Через несколько месяцев, когда все улеглось, Пику заметил, что дочь его забеременела. Тогда он взялся за обеих, как умел это делать. Сначала женщины уверяли, что его дочь обесчестили венгерские солдаты, а потом, когда скрывать правду стало нельзя, иначе отец убил бы ее, признались, что виной всему румынский сержант.
— Как раз теперь, когда я поднимаюсь на ноги, ты надумала 'опозорить меня? Ну постой, тебе это так не пройдет. Не найдешь больше у меня ни милости, ни прощения.
Пику отвез дочь к врачу в Зеринд, отдал ему за аборт шесть мешков пшеницы, а на обратном пути гнал телегу по всем рытвинам и ухабам. При самых сильных толчках он оборачивался к дочери.
— Все еще не сдохла, потаскуха?
В эту почь с ним сделался страшный припадок кашля, из носа и горла брызнула кровь. Тряска в телеге не прошла ему даром. Обычно смиренная и немая как тень, жена кинулась к нему, надеясь, что с Пику все кончено и она останется полновластной хозяйкой в доме, битком набитом добром.
— Подыхай, проклятый!—кричала она, всхлипывая. — Даже священника к тебе не позову. Подыхай, как собака.
А лежавшая в постели багрово-красная от высокой температуры Риго вскочила и прокляла отца:
— Ты погубил меня! Выставил на посмешище всего села. Пусть не будет тебе покоя во веки веков.
Пику всю ночь стонал и хрипел, но наутро встал с постели белый как мел, смыл с лица кровь и принялся летать за обе щеки сало и колбасу. Полумертвые от страха женщины боялись вздохнуть, но с этой минуты Пику больше их не трогал. Он смотрел на жену и дочь как сквозь стекло и, если ему что-нибудь требовалось, знаками и лишь только в очень хорошем настроении глядел на них с жалостью и качал головой!
Зажиточные крестьяне, видя, как ловко обернулся Пику в эти трудные времена, стали смотреть на него по-другому, решив, что он не такой уж пропащий человек. Клоамбеш, который прежде при каждом удобном случае высмеивал Пику, искал теперь его дружбы, приглашая выпить за компанию, и обращался за советами, особенно после того, как его избил Митру. Но Пику слушал Лэдоя, думая о другом и не особенно доверяя этим признакам почтения. У него и без того хватало своих забот, и ему было наплевать на жалобы этого старого ворона. Слыша, как люди спорят и ссорятся из-за политики, Пику сделал свои выводы. В соседнем селе Адя жило всего пять румынских семей, остальные — венгры и немцы. Пику пустил по Лунке слух, что земли венгров будут распределены между румынами-фронтовиками, а сами венгры должны будут убраться куда угодно или пойти в батраки к румынам. Пику так часто рассказывал эту басню, что в конце концов сам поверил в нее и стал с нетерпением ждать, когда наконец будет восстановлена справедливость. Прежде ему и в голову не приходило ненавидеть других крестьян только потому, что они не румыны. Теперь же он приходил в бешенство, услышав хоть одно венгерское слово. Однажды он так допек кузнеца Гьюзи, что тот схватился за молот.. Кузнеца поддержали другие крестьяне, находившиеся в кузнице. Потом в Лунке прошел слух, что в один из ярмарочных дней Пику врезался телегой в толпу венгерских ребят, а когда один из них, думая, что он не может сдержать лошади, повис на оглобле, Пику сбил его с ног и оставил лежать без чувств среди дороги. У писаря из села Адя Кюллоси он сбил кнутом шляпу, в пастора Агостона плюнул, заявив, что тот вывесил венгерский флаг, когда пришли солдаты Хорти (что было, между прочим, правдой), жену учителя Денеша обругал курвой, а доктору Лоринцу, который сделал Риго аборт, выбил камнями ночью стекла.
Слава о Пику как об отъявленном головорезе вскоре загремела по всем окрестным венгерским селам. Люди сходили с дороги и делали вид, что не замечают его, когда он проезжал в телеге, стоя во весь рост, надвинув па глаза черную шляпу. От гордости Пику смотрел па них почти дружелюбно.
4
Перед домом Пику гудела толпа. Весть о том, что венгры из Шиманда подстерегли Пику у моста через Сартиш, избили до полусмерти, разнесли вдребезги телегу, а лошадей угнали в лес, мгновенно облетела село.
Когда Гэврилэ подошел к дому, его сразу окружили. Крестьяне не могли разобрать в темноте, кто пришел, и пробирались вперед, расталкивая соседей локтями. Гэврилэ весь взмок, прежде чем ему удалось пробиться в дом.
В большой комнате едкий табачный дым смешивался со сладковатым запахом крови. Повитуха Катица Цурику, раскачивая широкими бедрами, хлопотала, отдавая приказания.
В постели на четырех подушках стонал и скрипел зубами Пику. Половина лица его была сплошным синяком. Из разбитого носа струилась кровь. Глубокая, как от пилы, рана пересекала лоб и терялась в колючих светлых волосах. Над левым глазом чернел темный, как слива, кровоподтек. У изголовья с растерянным видом сидела жена.
Заметив Гэврилэ, Пику попытался улыбнуться, но лицо его исказилось страшной гримасой —- остатки выбитых зубов царапали губы.
— Пришел,— глухим, словно из бочки, голосом пробормотал он. — Я не звал тебя... Сидел бы дома... Идиоты... Что смотрите? Человек борется за вас, а венгры ломают ему кости. Что пялитесь на меня? Убирайтесь вон!
— У него бред! Не обращайте внимания, господин Урсу,— заявила Катица Цурику, любившая выражаться по-господски.
— Ничего, все наладится,— по-стариковски прошептал Урсу, усаживаясь на край постели.
— Что наладится, Гэврилэ?—возмутился Марку Сими и закачал почти под потолком своей высокой меховой шапкой, которую не снимал ни зимой, ни летом, так как был лыс как яйцо. — Если так пойдет, не сегодня-завтра всех пас перебьют.
— И пусть перебьют, слюнтяи!—прохрипел Пику. Гэврилэ обернулся к собравшимся в комнате. Он знал
IX всех и попытался в одно мгновение оценить, на что
"|||| способны, да еще такие пьяные, как теперь. Тут были
\ и I. но Мавэ — когда-то известный в Лунке прихвостень
ралов, теперь какой-то ссохшийся и осунувшийся, тугодум Григоре Лапу — самый богатый в Лунке пасечник, высокий и костлявый Петре Миллиону, похудевший молчаливый Лэдой, который покачивал головой, словно хотел сказать: «Вот, говорил я вам, а вы не верили», нахохлившийся Глигор Хахэу со склоненной вперед головой, похожий на быка, собравшегося боднуть. Павел Битуша—-первый болтун на селе — пустил по кругу большую бутыль цуйки. При тусклом свете лампы казалось, что лица всех покрыты тонким слоем грязи.
Пику вдруг коротко застонал и повернулся на бок. Изо рта у него хлынула кровь. Жена вскочила и подняла ему голову, но с таким безразличным и тупым видом, словно держала в руках булыжник.
— До каких же пор мы будем терпеть?—взвыл вдруг у дверей чей-то гнусавый, плаксивый голос.
— Добрый вечер, господин учитель,— прозвучал вместо ответа хриплый хор голосов.
Пьяный Кордиш, размахивая руками и расталкивая всех, подошел к постели Пику, нагнулся и поцеловал его в обе щеки. Раненый расчувствовался и заплакал, давясь слезами и кровью.
Кордиш резко повернулся к собравшимся.
— Позор вам, румыны! Бабы вы, а не мужчины! Собрались здесь и причитаете, вместо того чтобы слетать в Шиманд и сжечь село, как когда-то сделали Хория, Клошка и Кришан 1. Чего вы ждете?— воскликнул Кордиш после небольшой паузы.
В комнате воцарилось многозначительное молчание. Даже будучи пьяным, Кордиш понимал, что люди не придают его словам никакого значения и не противоречат лишь потому, что считают его барином. Обратившись к повитухе, он стал поучать, как ухаживать за больным, потом вдруг снова повернулся к присутствующим, которые по-прежнему молчали.
— До каких пор? Где мы? В Румынии или Патагонии?
— Где?—удивился Битуша.
— В Патагонии,— тяжело дыша, пояснил Кордиш. Желая сбавить его пыл, кто-то протянул ему бутыль с цуйкой. Учитель хлебнул как следует, рыгнул, и глаза его окончательно помутнели.
1 Руководители крестьянского восстания в Трансильвании в 1784 году.
— Видишь ли, в чем дело,— обратился к Гэврилэ Марку Сими. — Мы позвали тебя, чтобы посоветоваться. Надумали в следующий четверг пойти всем миром в Шиманд и наломать венграм бока. Небось флаги вывесили, когда приходили хортисты.
— Я тоже пойду,— замычал Кордиш. — Священники и учителя с крестом впереди!
Он снова замахал руками, обозленный, что люди ждут совета не от него, а от продолжавшего молчать Гэврилэ.
— Поднявший меч от меча и погибнет,— мягко сказал тот наконец.
— Но ведь они уже подняли его,— возразил Кордиш, который всегда скандалил, когда напивался. — Удивляюсь я на тебя, дед Гэврилэ. Хоть ты и годишься мне в отцы, знай, что ты старая свинья.
Все застыли, ошеломленные тяжестью оскорбления. В пьяном виде Кордиш всегда молол чепуху и привязывался ко всем, но с Гэврилэ Урсу говорить так не полагалось. Однако Гэврилэ и глазом не моргнул.
— Бог простит тебя, не знаешь, что говоришь,— устало проговорил он.
— Не обращай на пего внимания,— холодно сказал Марку Сими. — Знаешь ведь, какой он... болтает, что в голову придет.
Все забыли о раненом и с угрожающим видом поглядывали на учителя.
Заметив это, он, шатаясь, направился к двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64