— спросила Мария, и собственный голос испугал ее. Ей показалось, будто она говорит сама с собой, как помешанная. Директора она не видела, лишь чувствовала, что он где-то на мосту. Внизу журчала, пробегая между сваями, Вода, слышался плеск от запруды, где Теуз разливается, образуя что-то вроде протоки, и волны его лениво набегают на илистый берег. Джеордже закурил, и лицо его на мгновение осветилось ярким, дрожащим светом. Красная точка прочертила в темноте яркую дугу и погасла, не достигнув воды.
— Подойди поближе,— сухо сказал он. — Давно ты беременна?..
— Уже больше двух месяцев... и мама знает.
— Ты сама ей сказала?
— Разве в этом есть нужда? Сама знает.
— Тогда... — почти сурово начал Джеордже, но девушка поспешила объявить:
— Притворяется, что не знает. Не хочет вмешиваться.
— Подойди поближе,— повторил Джеордже, но отодвинулся в сторону, когда девушка облокотилась рядом на перила. От платка Марии пахло влажной шерстью и молоком.
— Почему... почему же ты не сходишь к доктору, чтобы он что-нибудь сделал? — почти грубо спросил Джеордже. Сам не зная почему, он чувствовал себя смущенным и взволнованным.
— Избави бог и святая богородица,— холодно возразила Мария. — Я уже думала об этом. И замуж могла бы выйти, многие увиваются. А что потом? Собачья жизнь — какой мужик смирится, ежели я была до него с другим... как шлюха какая. А больше всего я боюсь отца.
— Почему боишься — человек он мягкий, рассудительный...
— Не знаю, как он поступит, и боюсь...
— Может, и простит...
— И этого боюсь...
— Ты любила... Петре? (Джеордже с удивлением слушал собственные слова, все казалось необычным, и он не мог положить конец этому бесцельному разговору, казавшемуся ему неуместным для его возраста.)
- Да теперь уж не знаю...
— Только не плачь больше,— быстро сказал Джеордже.
— Да я и не плачу. Нет больше слез. Что мне теперь делать?
Придумаем что-нибудь.
— То же самое вы сказали и прошлый раз.
Джеордже закрыл глаза. В этот момент он ясно услышал, как пролетает над степью ветер, ему показалось даже, что он видит его — легкое, холодное и прозрачное облачко. Запахло дождем. Не зная, что ответить девушке, он чувствовал собственное бессилие, но совсем иное, чем при мысли о том, как поступить со своей землей. С грустью думал он об одиночестве людей. «Каждый человек обязан уметь помогать другому, так же, как он умеет дышать»,— мелькнула у него мысль, и он улыбнулся, взял Марию за руку и потянул к себе. Та уступила неохотно, но руку не вырвала.
— И чего ты так боишься? — попытался засмеяться Джеордже. Какое право имеет на тебя отец? Скажи!
— Боже мой, господин директор, что вы говорите?
— Какое право, подумай сама. Наказать тебя? Но разве ты совершила какое-нибудь преступление?
— Согрешила... — неуверенно пробормотала девушка.
— Перед кем?
— Не знаю...
— Нет, Мария, ты не согрешила,— громко и убежденно заговорил Джеордже. — Ты имеешь право поступать по своему усмотрению, ты человек... Это твой отец виноват, что не послал тебя учиться. Я помню. Ты была способной, хорошей девочкой. Тебя надо было послать учиться, а не держать дома в ожидании покупателя, чтобы еще больше увеличить свое состояние... Вот в чем дело!
— Господин директор...
— Не бойся! Никто не причинит тебе зла... Знаешь переезжай-ка ты к нам. — Джеордже вдруг осекся. («А что она будет делать у нас? Прислугой станет?») — Ты даже не можешь себе представить, какие перемены произойдут скоро в Лунке. Представления не имеешь...
— Не имею, господин директор. Темная я...
— Все зло оттого, что люди гонятся только за богат^ ством и не хотят больше ни о чем знать. И отец твой такой же, каким бы святошей ни прикидывался.
Мария тихо засмеялась.
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать, господин директор.
— И ты трусишь? Послушай: через три года тебе Самой будет смешно... Будешь учиться... это я тебе обещаю... может быть, станешь учительницей... здесь, в Лунке. —- Джеордже замолчал в ожидании ответа, но, видя, что девушка молчит, продолжал: — Ты мне не веришь?
— А как поверить? Бог знает что наговорите...
— Что же тут удивительного? Возьми, к примеру, мою жену. Тоже ведь дочь крестьянина, и намного беднее вашего, а стала учительницей.
— И правда,— согласилась Мария, потом снова тихо засмеялась какой-то своей мысли.
— Откроется много школ государство предоставит возможность учиться тем, кто этого заслуживает. Понимаешь? Наступит время — и оно не за горами,— когда люди перестанут бояться друг друга.
Джеордже почувствовал облегчение, раздражала только необходимость подбирать слова. Ему не приходило в голову, что девушка не верит его словам и теперь скрывает от него недоверчивую улыбку. Крупные дождевые капли упали на поверхность реки.
— Господи,— прошептала Мария.— Никак, дождь. Побегу домой. Батюшки нет дома, вот я и убежала. Он к барону поехал, в усадьбу. Совет там держат.
— Ты мне не веришь, Мария? — тихо спросил Джеордже и с неожиданной силой взял девушку за плечи.
— Ой, пустите, господин директор! — испуганно вскрикнула она.
— Послушай,— продолжал Джеордже, не выпуская девушку. — Не бойся. Я поговорю и с Арделяну. Может быть, тебе лучше поехать в город, мы найдем тебе там работу... пока не родишь.
— Куда? В городе люди пухнут от голода...
— Ладно. Там посмотрим.
— Хорошо, господин директор,— согласилась Мария и попыталась освободиться от его руки. Но в следующее мгновение оба застыли от неожиданности — по мосту загрохотала телега, и Джеордже едва успел посторониться.
— Эй, берегись! — закричал возница и зажег спичку. — Кто здесь в такую погоду? — спросил он, выронил от неожиданности спичку и изумленно воскликнул: — О боже, никак, господин дирек... товарищ директор а я-то... не признал... — Это был Кула Кордиш — брат учителя. Пораженный, он продолжал стоять на козлам с разинутым ртом... Потом попытался объяснить: — Во еду на мельницу в Вэдаш, договорился с мельником, чтобы смолол кукурузу... Спокойной ночи, господин директор...
Кула ударил по лошадям, телега рванулась и исчезла в темноте.
Некоторое время Джеордже стоял неподвижно, потом обернулся.
— Где ты? — позвал он девушку.
Но ответа не было. Доносились лишь чьи-то поспешные шаги по грязному спуску к мосту.
— Мария! — крикнул Джеордже. — Мария! Но девушка не остановилась.
6
Когда Суслэнеску добрался до шоссе, лил проливной дождь. Напрасно старался он укрыться мешком, вода ручьями текла по спине и коленям. В довершение всего он ничего не видел, так как снял очки, чтобы не потерять их. Пока он находился в узкой, обсаженной густые ми деревьями аллее баронской усадьбы, ему страшно хотелось выйти на простор, чтобы не ожидать каждую минуту возможного удара в спину. Но страх не оставил его и теперь, когда, растерянный и полный отчаяния, он остановился среди шоссе. Вода натекла в туфли, мокрые носки сползли и больно резали ноги. Единственно, чего он хотел,— вытянуться посредине дороги и не думать ни о чем.
— Довольно! — завопил он вдруг, чтобы заглушить назойливый шум дождя, но собственный голос напугал его еще больше. Тяжелый мешок, пропитанный, как губка, водой, давил на плечи. Суслэнеску с яростью сорвал его с головы и затоптал в грязь. Хотелось закурить, но спички и сигареты размокли и разваливались между пальцами. «Сейчас не время раздумывать,—рассуждал он сам с собой,— надо собрать все силы, чтобы добраться... но куда? К Кордишу? Он, несомненно, выгонит меня вон, кроме того, разве это возможно теперь?» Суслэнеску отряхнулся, попытался вытереть лицо и глаза мокрыми ладонями.
— Господи, помоги, господи, помилуй меня,— жалобно хныкал он. Потом вдруг спохватился. Нет, так больше нельзя. Необходимо другое, совсем другое — смелость, иначе он умрет здесь, подохнет в грязи. И Суслэнеску запел хриплым, срывающимся голосом слова «Марсельезы».
...Нам лучше, чем их пережить,
За ними вслед сойти в могилы!
Все напряжем мы наши силы,
Хоть умереть, да отомстить!
Везде одна грязь — и вверху и внизу, село тоже грязное, болото — грязное, но теплое. Тепло, белые простыни, женщины... Горячая струя вдруг пробежала по спине Суслэнеску. Глаза его наполнились слезами. «Я еще жив,— с радостью подумал он. Потом зашептал: — Мими. Бедняжка. Велчяну, наверно, арестовали, а она одна без денег... одна». Слово это взволновало его, как непристойная картина. Зачем только он приехал сюда? Что надеялся найти среди этих странных людей, одержимых непонятными страстями?
В отчаянии Суслэнеску изо всех сил сжал лоб ладо-< нями, расцарапав кожу давно не стриженными ногтями. Он задыхался. Страх прошел. Нет, здесь ему нечего делать. Он попытался определить место, где находился: ну, конечно, отсюда начинается дорога к станции. Должен же быть поезд, сегодня или завтра. Суслэнеску вытащил очки и попытался рассмотреть что-нибудь сквозь мокрые, залепленные отсыревшим табаком стекла. Село должно быть впереди, направо — усадьба, откуда он идет, а налево — станция. Несколько километров. Суслэнеску широко перекрестился, засмеялся над бесполезностью этого жеста и двинулся в направлении станции. Все было бы иначе, если бы впереди мелькнул хоть какой-нибудь, пусть даже обманчивый, огонек. Уже через несколько шагов он начал вязнуть в грязи, скользить и падать, но еще долго шел и не раз еще упал, прежде чем убедился, что совершает глупость, никогда не доберется до цели. Он вновь поскользнулся и растянулся во весь рост. Руки до локтей погрузились в грязь. «Земля... вот она, земля.; Липкая грязь»,— заскрежетал он зубами. И все же Суслэнеску не вернулся обратно. «Я доберусь,— упорно повторял он себе,—доберусь. Даже если не попаду на станцию, выйду на железную дорогу, пристроюсь в какой-нибудь сторожке». Он отдал бы все на свете, чтобы рядом с ним оказался кто-нибудь, с кем можно было бы поругаться, излить свое отчаяние. «Эй, господин Теодореску, где вы там? — выкрикивал он время от времен пи. — Не спешите, черт побери, ведь я близорук и ничего не вижу».
Дождь полил с новой силой, но Суслэнеску уже не обращал на него никакого внимания. Он так разогрелся в борьбе с вязкой грязью, что от него шел пар. «Если Мими свободна, я женюсь на ней. Не важно, что она старше меня. Дорогой господин Теодореску, какой ты счастливый... что бы с тобой ни случилось, у тебя всегда есть постель, куда можно нырнуть, и женщина, к которой можно прижаться, ты можешь по собственному выбору лгать ей или изливать всю свою тоску. А остальное? Все наши угрызения совести не стоят ломаного гроша. Мы стремимся как можно выгоднее продать себя, вот и все. Вот и все, вот и все. Я больше не могу идти. Я понимаю, уважаемый, ваше желание вступить в коллектив, управляемый нормами... желание быть достойным этого коллектива, чтобы не быть одиноким и свободным... А я, я только теперь свободен... свободен. О господи, господи...» Потом Суслэнеску стал думать о городе: как хорошо будет, когда он наконец доберется туда, вымоется, переоденется... Но вновь останется одиноким? Нет, больше не нужно...
Не заметив канавы, тянувшейся вдоль дороги, Суслэнеску провалился до самых колен в ледяную воду. Он инстинктивно он вцепился обеими руками в росший по краям камыш и отчаянным рывком выбрался на дорогу.
Где-то совсем рядом послышалось пыхтение паровоза. Слезы потекли из глаз Суслэнеску. Руки у него дрожали так сильно, что он чуть было не выронил очки и с ужасом подумал, что это было бы самой страшной потерей. Черная громада вокзала возвышалась в нескольких стах метрах. Там на мгновение вспыхнул ослепительно яркий всполох огня, вспыхнул и погас — это был паровоз. Дальше дорога была совсем размытая, но Суслэнеску уже не обращал на это внимания. Собрав остаток сил, он побежал, и только теперь в голове его мелькнула мысль, что все это может кончиться серьезным заболеванием,—- ведь такая прогулка — безумие для человека со слабыми легкими. Почти у самого вокзала Суслэнеску потерял туфлю и долго ползал на коленях, шаря по грязи, пока не нашел ее, Но теперь это уже не имело никакого значения. Как ни странно, оные чувствовал ни радости, ни удовлетворения, он даже сожалел, что не попытался добраться до села.
На вокзале было темно, начальник, вероятно, спал, и Суслэнеску направился к пыхтевшему на путях паровозу, но не осмелился подойти к нему, а вернулся и, пройдя вдоль перрона, прижался лицом к окну конторки.
Внутри топилась печь, наполняя всю комнату красно-ватым, колеблющимся светом, слышался чей-то густой, басовитый храп. Без долгих размышлений Суслэнеску постучал по стеклу ногтем, потом застучал кулаком по раме и, наконец, потеряв терпение, стал колотить ногами в стену.
— Что там такое? Это ты, Кула? -— раздался хриплый от сна голос.
— Нет. Это не Кула.
— Тогда кто же?
— Из Лупки, из села...
— Какой дьявол тебя занес сюда? Будьте вы прокляты все, отдохнуть человеку не дадут... Убирайся, не то выйду — все кости переломаю.
Я от господина Наина... от барона,— в отчаянии завопил Суслэнеску.
— К черту барона! Кто ты?
— Я из Лунки... Новый учитель... молодой...
— А? Почему сразу не сказали? Что вам угодно? За окном вспыхнула спичка, засветилась лампа. В ее тусклом свете появилось красное, небритое лицо начальника станции. Туркулец прижался лицом к стеклу.
— Чего же вы хотите? — спросил он.
— Билет...
— До завтрашнего вечера не будет ни одного поезда, кроме воинских. И идите домой...
— Господин начальник, прошу вас, умоляю, нет, это невозможно! Вы что, не румын? — завопил Суслэнеску, приходя в ужас от одной мысли, что начальник не пустит его погреться у чугунной печурки, тепло которой он, казалось, чувствовал сквозь стекло. Суслэнеску рылся грязными дрожащими пальцами в карманах, вытащил какое-то удостоверение и протянул его начала пику, который растерянно топтался у окна. Туркулец сонными глазами посмотрел документ, тяжело встряхнулся всем телом и, открыв дверь, жестом предложил Суслэнеску войти.
— А что случилось, господин учитель? — спросил он, возвращая удостоверение. — Я не узнал вас.
— Все это ужасно... происходят страшные вещи...
— Да? Мне очень жаль, что вы до сих пор не оказали нам честь и не зашли запросто в гости, как принято между интеллигентными людьми. Прежде я чаще бывал в Лунке, приходил к моему другу, отцу Иоже. Но теперь не до этого... Боже, на что вы похожи, господин учитель!
—- Мне непременно, непременно надо уехать. — Что-нибудь серьезное в семье? - Да,—кивнул головой Суслэнеску. Тепло печи пронизало его насквозь, в глазах выступили слезы радости.
— Знаете что? Побудьте здесь до утра, а там посмотрим... С поездами у нас такое творится, не сядешь. Вчера только задавило двоих — упали с крыши. Раздевайтесь и сушите одежду... Господи, ну и видик у вас! Так недолго и заболеть... Я дам вам шинель... Раздевайтесь, что тянете, сами должны понимать — ведь ученый.
Суслэнеску стянул с себя одежду и развесил мокрые вещи на спинке стула. Теперь он остался голым и весь дрожал от холода, а зубы стучали так сильно, что Туркулец, пожалев его, протянул грубую железнодорожную шинель, от которой несло плохим табаком и гарью. Однако, стараясь подчеркнуть, что он еще не простил Суслэнеску за проявленное к нему пренебрежение, Туркулец добавил:
— Знаете, очень жалко, что вы не побывали у нас. Мы с женой, конечно, люди простые, но у нас дочь гимназистка. Я держу Ливиуцу дома, пока все не уляжется,— еще попортят в этой неразберихе.
— Избави бог,— поддержал его Суслэнеску.
Глаза и все тело у него горели, временами ему казалось, что он проваливается в теплую воду.
— Давайте вздремнем еще немного,— предложил начальник станции, укладываясь на столе.— А позвольте узнать, по какому делу вы пожаловали к нам?
— По очень важному,— усмехнулся Суслэнеску и мгновенно уснул, сидя на стуле.
7
Глигор Хахэу побаивался Митру, хотя, при желании, мог справиться с ним одной рукой. За последние несколько дней Митру так изменился, что многие из влиятельных на селе людей стали относиться к нему совсем по-иному, и это окончательно сбило с толку Глигора. Теперь он целыми днями торчал у Митру: рубил дрова, хотя нужды в них особой не было,— Флориде почти нечего было готовить,— помогал настилать крышу, но чаще всего просто глазел на Митру удивленными, непонимающими глазами. Он соглашался со всем, что Митру говорил, чувствуя, что это доставляет тому большое удовольствие, или молчал, безуспешно стараясь разобраться в своих мыслях. Если бы старик Урсу согласился отдать теперь за него Марию, то он мог обойтись и без их земли. Слава богу, сам получит три-четыре югэра и сумеет умножить их. Придя к такому выводу, Глигор задумчиво разглядывал свои огромные мозолистые руки, расправлял плечи и напрягал мышцы, пока ему не казалось, что накопившаяся в нем сила вот-вот вырвется наружу, потом с шумом выдыхал из себя воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
— Подойди поближе,— сухо сказал он. — Давно ты беременна?..
— Уже больше двух месяцев... и мама знает.
— Ты сама ей сказала?
— Разве в этом есть нужда? Сама знает.
— Тогда... — почти сурово начал Джеордже, но девушка поспешила объявить:
— Притворяется, что не знает. Не хочет вмешиваться.
— Подойди поближе,— повторил Джеордже, но отодвинулся в сторону, когда девушка облокотилась рядом на перила. От платка Марии пахло влажной шерстью и молоком.
— Почему... почему же ты не сходишь к доктору, чтобы он что-нибудь сделал? — почти грубо спросил Джеордже. Сам не зная почему, он чувствовал себя смущенным и взволнованным.
— Избави бог и святая богородица,— холодно возразила Мария. — Я уже думала об этом. И замуж могла бы выйти, многие увиваются. А что потом? Собачья жизнь — какой мужик смирится, ежели я была до него с другим... как шлюха какая. А больше всего я боюсь отца.
— Почему боишься — человек он мягкий, рассудительный...
— Не знаю, как он поступит, и боюсь...
— Может, и простит...
— И этого боюсь...
— Ты любила... Петре? (Джеордже с удивлением слушал собственные слова, все казалось необычным, и он не мог положить конец этому бесцельному разговору, казавшемуся ему неуместным для его возраста.)
- Да теперь уж не знаю...
— Только не плачь больше,— быстро сказал Джеордже.
— Да я и не плачу. Нет больше слез. Что мне теперь делать?
Придумаем что-нибудь.
— То же самое вы сказали и прошлый раз.
Джеордже закрыл глаза. В этот момент он ясно услышал, как пролетает над степью ветер, ему показалось даже, что он видит его — легкое, холодное и прозрачное облачко. Запахло дождем. Не зная, что ответить девушке, он чувствовал собственное бессилие, но совсем иное, чем при мысли о том, как поступить со своей землей. С грустью думал он об одиночестве людей. «Каждый человек обязан уметь помогать другому, так же, как он умеет дышать»,— мелькнула у него мысль, и он улыбнулся, взял Марию за руку и потянул к себе. Та уступила неохотно, но руку не вырвала.
— И чего ты так боишься? — попытался засмеяться Джеордже. Какое право имеет на тебя отец? Скажи!
— Боже мой, господин директор, что вы говорите?
— Какое право, подумай сама. Наказать тебя? Но разве ты совершила какое-нибудь преступление?
— Согрешила... — неуверенно пробормотала девушка.
— Перед кем?
— Не знаю...
— Нет, Мария, ты не согрешила,— громко и убежденно заговорил Джеордже. — Ты имеешь право поступать по своему усмотрению, ты человек... Это твой отец виноват, что не послал тебя учиться. Я помню. Ты была способной, хорошей девочкой. Тебя надо было послать учиться, а не держать дома в ожидании покупателя, чтобы еще больше увеличить свое состояние... Вот в чем дело!
— Господин директор...
— Не бойся! Никто не причинит тебе зла... Знаешь переезжай-ка ты к нам. — Джеордже вдруг осекся. («А что она будет делать у нас? Прислугой станет?») — Ты даже не можешь себе представить, какие перемены произойдут скоро в Лунке. Представления не имеешь...
— Не имею, господин директор. Темная я...
— Все зло оттого, что люди гонятся только за богат^ ством и не хотят больше ни о чем знать. И отец твой такой же, каким бы святошей ни прикидывался.
Мария тихо засмеялась.
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать, господин директор.
— И ты трусишь? Послушай: через три года тебе Самой будет смешно... Будешь учиться... это я тебе обещаю... может быть, станешь учительницей... здесь, в Лунке. —- Джеордже замолчал в ожидании ответа, но, видя, что девушка молчит, продолжал: — Ты мне не веришь?
— А как поверить? Бог знает что наговорите...
— Что же тут удивительного? Возьми, к примеру, мою жену. Тоже ведь дочь крестьянина, и намного беднее вашего, а стала учительницей.
— И правда,— согласилась Мария, потом снова тихо засмеялась какой-то своей мысли.
— Откроется много школ государство предоставит возможность учиться тем, кто этого заслуживает. Понимаешь? Наступит время — и оно не за горами,— когда люди перестанут бояться друг друга.
Джеордже почувствовал облегчение, раздражала только необходимость подбирать слова. Ему не приходило в голову, что девушка не верит его словам и теперь скрывает от него недоверчивую улыбку. Крупные дождевые капли упали на поверхность реки.
— Господи,— прошептала Мария.— Никак, дождь. Побегу домой. Батюшки нет дома, вот я и убежала. Он к барону поехал, в усадьбу. Совет там держат.
— Ты мне не веришь, Мария? — тихо спросил Джеордже и с неожиданной силой взял девушку за плечи.
— Ой, пустите, господин директор! — испуганно вскрикнула она.
— Послушай,— продолжал Джеордже, не выпуская девушку. — Не бойся. Я поговорю и с Арделяну. Может быть, тебе лучше поехать в город, мы найдем тебе там работу... пока не родишь.
— Куда? В городе люди пухнут от голода...
— Ладно. Там посмотрим.
— Хорошо, господин директор,— согласилась Мария и попыталась освободиться от его руки. Но в следующее мгновение оба застыли от неожиданности — по мосту загрохотала телега, и Джеордже едва успел посторониться.
— Эй, берегись! — закричал возница и зажег спичку. — Кто здесь в такую погоду? — спросил он, выронил от неожиданности спичку и изумленно воскликнул: — О боже, никак, господин дирек... товарищ директор а я-то... не признал... — Это был Кула Кордиш — брат учителя. Пораженный, он продолжал стоять на козлам с разинутым ртом... Потом попытался объяснить: — Во еду на мельницу в Вэдаш, договорился с мельником, чтобы смолол кукурузу... Спокойной ночи, господин директор...
Кула ударил по лошадям, телега рванулась и исчезла в темноте.
Некоторое время Джеордже стоял неподвижно, потом обернулся.
— Где ты? — позвал он девушку.
Но ответа не было. Доносились лишь чьи-то поспешные шаги по грязному спуску к мосту.
— Мария! — крикнул Джеордже. — Мария! Но девушка не остановилась.
6
Когда Суслэнеску добрался до шоссе, лил проливной дождь. Напрасно старался он укрыться мешком, вода ручьями текла по спине и коленям. В довершение всего он ничего не видел, так как снял очки, чтобы не потерять их. Пока он находился в узкой, обсаженной густые ми деревьями аллее баронской усадьбы, ему страшно хотелось выйти на простор, чтобы не ожидать каждую минуту возможного удара в спину. Но страх не оставил его и теперь, когда, растерянный и полный отчаяния, он остановился среди шоссе. Вода натекла в туфли, мокрые носки сползли и больно резали ноги. Единственно, чего он хотел,— вытянуться посредине дороги и не думать ни о чем.
— Довольно! — завопил он вдруг, чтобы заглушить назойливый шум дождя, но собственный голос напугал его еще больше. Тяжелый мешок, пропитанный, как губка, водой, давил на плечи. Суслэнеску с яростью сорвал его с головы и затоптал в грязь. Хотелось закурить, но спички и сигареты размокли и разваливались между пальцами. «Сейчас не время раздумывать,—рассуждал он сам с собой,— надо собрать все силы, чтобы добраться... но куда? К Кордишу? Он, несомненно, выгонит меня вон, кроме того, разве это возможно теперь?» Суслэнеску отряхнулся, попытался вытереть лицо и глаза мокрыми ладонями.
— Господи, помоги, господи, помилуй меня,— жалобно хныкал он. Потом вдруг спохватился. Нет, так больше нельзя. Необходимо другое, совсем другое — смелость, иначе он умрет здесь, подохнет в грязи. И Суслэнеску запел хриплым, срывающимся голосом слова «Марсельезы».
...Нам лучше, чем их пережить,
За ними вслед сойти в могилы!
Все напряжем мы наши силы,
Хоть умереть, да отомстить!
Везде одна грязь — и вверху и внизу, село тоже грязное, болото — грязное, но теплое. Тепло, белые простыни, женщины... Горячая струя вдруг пробежала по спине Суслэнеску. Глаза его наполнились слезами. «Я еще жив,— с радостью подумал он. Потом зашептал: — Мими. Бедняжка. Велчяну, наверно, арестовали, а она одна без денег... одна». Слово это взволновало его, как непристойная картина. Зачем только он приехал сюда? Что надеялся найти среди этих странных людей, одержимых непонятными страстями?
В отчаянии Суслэнеску изо всех сил сжал лоб ладо-< нями, расцарапав кожу давно не стриженными ногтями. Он задыхался. Страх прошел. Нет, здесь ему нечего делать. Он попытался определить место, где находился: ну, конечно, отсюда начинается дорога к станции. Должен же быть поезд, сегодня или завтра. Суслэнеску вытащил очки и попытался рассмотреть что-нибудь сквозь мокрые, залепленные отсыревшим табаком стекла. Село должно быть впереди, направо — усадьба, откуда он идет, а налево — станция. Несколько километров. Суслэнеску широко перекрестился, засмеялся над бесполезностью этого жеста и двинулся в направлении станции. Все было бы иначе, если бы впереди мелькнул хоть какой-нибудь, пусть даже обманчивый, огонек. Уже через несколько шагов он начал вязнуть в грязи, скользить и падать, но еще долго шел и не раз еще упал, прежде чем убедился, что совершает глупость, никогда не доберется до цели. Он вновь поскользнулся и растянулся во весь рост. Руки до локтей погрузились в грязь. «Земля... вот она, земля.; Липкая грязь»,— заскрежетал он зубами. И все же Суслэнеску не вернулся обратно. «Я доберусь,— упорно повторял он себе,—доберусь. Даже если не попаду на станцию, выйду на железную дорогу, пристроюсь в какой-нибудь сторожке». Он отдал бы все на свете, чтобы рядом с ним оказался кто-нибудь, с кем можно было бы поругаться, излить свое отчаяние. «Эй, господин Теодореску, где вы там? — выкрикивал он время от времен пи. — Не спешите, черт побери, ведь я близорук и ничего не вижу».
Дождь полил с новой силой, но Суслэнеску уже не обращал на него никакого внимания. Он так разогрелся в борьбе с вязкой грязью, что от него шел пар. «Если Мими свободна, я женюсь на ней. Не важно, что она старше меня. Дорогой господин Теодореску, какой ты счастливый... что бы с тобой ни случилось, у тебя всегда есть постель, куда можно нырнуть, и женщина, к которой можно прижаться, ты можешь по собственному выбору лгать ей или изливать всю свою тоску. А остальное? Все наши угрызения совести не стоят ломаного гроша. Мы стремимся как можно выгоднее продать себя, вот и все. Вот и все, вот и все. Я больше не могу идти. Я понимаю, уважаемый, ваше желание вступить в коллектив, управляемый нормами... желание быть достойным этого коллектива, чтобы не быть одиноким и свободным... А я, я только теперь свободен... свободен. О господи, господи...» Потом Суслэнеску стал думать о городе: как хорошо будет, когда он наконец доберется туда, вымоется, переоденется... Но вновь останется одиноким? Нет, больше не нужно...
Не заметив канавы, тянувшейся вдоль дороги, Суслэнеску провалился до самых колен в ледяную воду. Он инстинктивно он вцепился обеими руками в росший по краям камыш и отчаянным рывком выбрался на дорогу.
Где-то совсем рядом послышалось пыхтение паровоза. Слезы потекли из глаз Суслэнеску. Руки у него дрожали так сильно, что он чуть было не выронил очки и с ужасом подумал, что это было бы самой страшной потерей. Черная громада вокзала возвышалась в нескольких стах метрах. Там на мгновение вспыхнул ослепительно яркий всполох огня, вспыхнул и погас — это был паровоз. Дальше дорога была совсем размытая, но Суслэнеску уже не обращал на это внимания. Собрав остаток сил, он побежал, и только теперь в голове его мелькнула мысль, что все это может кончиться серьезным заболеванием,—- ведь такая прогулка — безумие для человека со слабыми легкими. Почти у самого вокзала Суслэнеску потерял туфлю и долго ползал на коленях, шаря по грязи, пока не нашел ее, Но теперь это уже не имело никакого значения. Как ни странно, оные чувствовал ни радости, ни удовлетворения, он даже сожалел, что не попытался добраться до села.
На вокзале было темно, начальник, вероятно, спал, и Суслэнеску направился к пыхтевшему на путях паровозу, но не осмелился подойти к нему, а вернулся и, пройдя вдоль перрона, прижался лицом к окну конторки.
Внутри топилась печь, наполняя всю комнату красно-ватым, колеблющимся светом, слышался чей-то густой, басовитый храп. Без долгих размышлений Суслэнеску постучал по стеклу ногтем, потом застучал кулаком по раме и, наконец, потеряв терпение, стал колотить ногами в стену.
— Что там такое? Это ты, Кула? -— раздался хриплый от сна голос.
— Нет. Это не Кула.
— Тогда кто же?
— Из Лупки, из села...
— Какой дьявол тебя занес сюда? Будьте вы прокляты все, отдохнуть человеку не дадут... Убирайся, не то выйду — все кости переломаю.
Я от господина Наина... от барона,— в отчаянии завопил Суслэнеску.
— К черту барона! Кто ты?
— Я из Лунки... Новый учитель... молодой...
— А? Почему сразу не сказали? Что вам угодно? За окном вспыхнула спичка, засветилась лампа. В ее тусклом свете появилось красное, небритое лицо начальника станции. Туркулец прижался лицом к стеклу.
— Чего же вы хотите? — спросил он.
— Билет...
— До завтрашнего вечера не будет ни одного поезда, кроме воинских. И идите домой...
— Господин начальник, прошу вас, умоляю, нет, это невозможно! Вы что, не румын? — завопил Суслэнеску, приходя в ужас от одной мысли, что начальник не пустит его погреться у чугунной печурки, тепло которой он, казалось, чувствовал сквозь стекло. Суслэнеску рылся грязными дрожащими пальцами в карманах, вытащил какое-то удостоверение и протянул его начала пику, который растерянно топтался у окна. Туркулец сонными глазами посмотрел документ, тяжело встряхнулся всем телом и, открыв дверь, жестом предложил Суслэнеску войти.
— А что случилось, господин учитель? — спросил он, возвращая удостоверение. — Я не узнал вас.
— Все это ужасно... происходят страшные вещи...
— Да? Мне очень жаль, что вы до сих пор не оказали нам честь и не зашли запросто в гости, как принято между интеллигентными людьми. Прежде я чаще бывал в Лунке, приходил к моему другу, отцу Иоже. Но теперь не до этого... Боже, на что вы похожи, господин учитель!
—- Мне непременно, непременно надо уехать. — Что-нибудь серьезное в семье? - Да,—кивнул головой Суслэнеску. Тепло печи пронизало его насквозь, в глазах выступили слезы радости.
— Знаете что? Побудьте здесь до утра, а там посмотрим... С поездами у нас такое творится, не сядешь. Вчера только задавило двоих — упали с крыши. Раздевайтесь и сушите одежду... Господи, ну и видик у вас! Так недолго и заболеть... Я дам вам шинель... Раздевайтесь, что тянете, сами должны понимать — ведь ученый.
Суслэнеску стянул с себя одежду и развесил мокрые вещи на спинке стула. Теперь он остался голым и весь дрожал от холода, а зубы стучали так сильно, что Туркулец, пожалев его, протянул грубую железнодорожную шинель, от которой несло плохим табаком и гарью. Однако, стараясь подчеркнуть, что он еще не простил Суслэнеску за проявленное к нему пренебрежение, Туркулец добавил:
— Знаете, очень жалко, что вы не побывали у нас. Мы с женой, конечно, люди простые, но у нас дочь гимназистка. Я держу Ливиуцу дома, пока все не уляжется,— еще попортят в этой неразберихе.
— Избави бог,— поддержал его Суслэнеску.
Глаза и все тело у него горели, временами ему казалось, что он проваливается в теплую воду.
— Давайте вздремнем еще немного,— предложил начальник станции, укладываясь на столе.— А позвольте узнать, по какому делу вы пожаловали к нам?
— По очень важному,— усмехнулся Суслэнеску и мгновенно уснул, сидя на стуле.
7
Глигор Хахэу побаивался Митру, хотя, при желании, мог справиться с ним одной рукой. За последние несколько дней Митру так изменился, что многие из влиятельных на селе людей стали относиться к нему совсем по-иному, и это окончательно сбило с толку Глигора. Теперь он целыми днями торчал у Митру: рубил дрова, хотя нужды в них особой не было,— Флориде почти нечего было готовить,— помогал настилать крышу, но чаще всего просто глазел на Митру удивленными, непонимающими глазами. Он соглашался со всем, что Митру говорил, чувствуя, что это доставляет тому большое удовольствие, или молчал, безуспешно стараясь разобраться в своих мыслях. Если бы старик Урсу согласился отдать теперь за него Марию, то он мог обойтись и без их земли. Слава богу, сам получит три-четыре югэра и сумеет умножить их. Придя к такому выводу, Глигор задумчиво разглядывал свои огромные мозолистые руки, расправлял плечи и напрягал мышцы, пока ему не казалось, что накопившаяся в нем сила вот-вот вырвется наружу, потом с шумом выдыхал из себя воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64