— Я вступил в «Земледельческий фронт», — продолжал Кордиш с деланной веселостью. — Да, я туда записался. Непосредственно в уездном центре. Ты что, сердишься на меня? За что?
—- Слышь, Флорида, —- заговорил Митру. — Теперь только бы твой брат одолжил нам волов и плуг... Потом заплатим... Договоримся...
— Митру, ты что, не видишь господина учителя? — набравшись храбрости, прервала его Флорица.
— Не вижу, — спокойно ответил Митру. — Брат твой, конечно, человек не плохой, но с ним не все ладно, а вот что именно — понять не могу. Поговорить с ним придется, чтобы выяснить.
Кордиш вынул из кармана бутылку цуйки и протянул ее Митру. Лицо его выражало полнейшее недоумение. Учитель пожимал руки крестьянам, поздравлял и даже несколько раз прослезился, а этот Митру даже не хочет взглянуть на него. Кордишу стало не по себе.
— Что я тебе сделал? — растерянно пробормотал он.
— Ничего, Петре. Только вот что я тебе скажу — поплатишься ты за то, что не был заодно с селом в трудные дни, станешь пальцы кусать, да будет поздно. А теперь сделай доброе дело — оставь нас в покое. Нам с женой поговорить надо. Некогда нам было разговорами заниматься в последние дни, когда ты забыл село, своих родителей и своего брата, товарища Кулу.
Кордиш молча пошел прочь, но не к шоссе, где стоял Теодореску с толпой крестьян, а напрямик к роще. Он пересек выгон, поднялся на холм и медленно побрел к селу.
— Пойдем и мы, — предложила Флорица. — Пойдем скажем спасибо господину директору.
— Нет. В другой раз. Успеется. Пойдем разыщем Фэникэ, — сказал он странным, прерывающимся голосом и потянул ее за руку.
На краю поля Митру обернулся — его звал Битуша, сидевший неподалеку в компании двух других крестьян.
Митру только пожал плечами и быстро зашагал к зарослям акации. Дальше виднелись сады, а над ними красная крыша усадьбы Паппа. «И это заберем, — подумал Митру. — И чем скорей, тем лучше... Чем скорее...»
Сквозь зеленую чащу пролегала густо заросшая сорняком тропинка.
— Где же Фэникэ? — притихшим голосом спросила Флорица.
— Оставь его, пусть играет! — И без всякой связи добавил: — Теперь, слава богу, и мы заживем по-человечески.
С поля доносились приглушенные густой листвой голоса.
— Давай посидим. Я устал, — сказал Митру и почти насильно притянул Флорицу к себе на траву.
— Не надо... — зашептала она. — Не надо. Еще увидЯТ...
Митру засмеялся и обнял жену.
Флорица никогда еще не видела его таким. Митру словно подменили — взгляд светился по-новому, желанием и счастьем. Зеленым кружевом листвы распростерлось голубое небо. Флорица закрыла глаза.
Эмилия вынула из духовки противни с ореховым печеньем и маковыми рожками. Лицо ее раскраснелось от кары, слезы застилали глаза. Она приподняла крышку кастрюли, где тушился цыпленок, но никак не могла вспомнить, посолила ли она жаркое.
От тоски и горя хотелось закричать, спрятаться в спальне, задернуть занавески и как следует выплакаться в темноте. Джеордже тоже было тяжело — она понимала это, хотя он и старался всеми силами скрыть свои переживания. Эмилия слышала, как муж вздыхал и ворочался в постели всю ночь, но так и не нашла в себе сил подойти, положить голову ему на плечо и сказать нужные слова, чтобы успокоить.
— А она, наверно, красивая, — вдруг заговорила Анна. Старуха сидела на постели, свесив ноги. — Знаю, что хорошенькая... Голос как у птички.
- Замолчи, мама, ради бога, замолчи, или я швырну на пол всю посуду. Нашла чему радоваться.
— Ты что это, доченька? Или живот заболел? Дануц уже взрослый мужчина, а ты суешься в его дела. Не на тебе же ему жениться!
— Он еще ребенок.
— Какой там ребенок?/ Парню скоро восемнадцать. В мое время у таких парней дети были, один, а то и два.
— Оставь меня в покое с твоими временами, слышишь? Ты так и осталась темной крестьянкой, ни капельки не обтесалась, хотя и прожила с нами двадцать лет.
Старуха довольно захихикала.
— Избавил бог, дорогая Милли. Спасибо ему за это. А невестка какая из себя? Красивая?
— Оставь меня в покое. Замолчи и не приставай.
— Послушай-ка, — вдруг рассердилась старуха. — Будь повежливей, не то встану сейчас и так угощу, что зубов недосчитаешься. Как ты смеешь так разговаривать со мной? Когда мать спрашивает о чем-нибудь — изволь отвечать, а то я долго раздумывать не буду. Чай, не из милости кормишь. И работала я на вас, и пшеницу мою в закрома ссыпаете, а я даже не спрашиваю, что с ней делаете.
Старуха вдруг начала задыхаться. Испуганная Эмилия схватила ее за обе руки.
— Прости меня, мама. Успокойся, дорогая... Прошло немало времени, прежде чем Анна успокоилась. После того как Митру принес ее с поля домой, она проболела два дня. Вызванный к больной доктор Хэлмэджяну заявил, что старуха крепкая как бык, и дай бог другим такое железное здоровье, но из-за склероза должна избегать всяких волнений. Вероятно, Анна подслушала слова доктора, потому что обращалась с дочерью как настоящий тиран. С зятем она совсем не разговаривала. Еще вчера за обедом, когда Джеордже рассказывал о чем-то, Анна неожиданно спросила: — Слышь, Милли, а когда заявится обедать этот... как его там... муженек твой?
— Да я же здесь, мама... Разве не слышишь моего голоса?
— Негоже обедать без хозяина, — строго продолжала старуха. — Я так не привыкла...
— А где же Дануц с невестой? — вдруг удивилась Анна. — Где они, дорогие мои? Пусть придут ко мне...
— Сейчас, мама... Дан пошел показать ей сад и село,
— Видишь, ему не стыдно, что он из деревни.
— Да посиди ты смирно, пока я приготовлю обед, — сквозь слезы пробормотала Эмилия и снова подошла к плите. Она чувствовала себя совсем обессиленной и едва передвигала ноги.
Эмилия попыталась представить Дана в объятиях этой девушки, и сердце ее болезненно сжалось. Ей казалось, что ее обманул кто-то очень близкий, в которого она слишком верила. Сказать старухе, что девушка еврейка, было невозможно, та, наверно, умерла бы на месте. Как ни странно, сама Эмилия не приходила в отчаяние из-за национальности девушки, а испытывала даже что-то вроде гордости. Дан оказался очень решительным и уверенным в себе (она всегда боялась, что он вырастет робким и беспомощным). Какую смелость надо было проявить, чтобы привезти сюда эту девушку.
— Мама, — прошептала Эмилия, — ты думаешь, что..., так хорошо?
— Кто его знает... мне даже неизвестно, есть ли у девушки хоть что-нибудь за душой.
— Я тоже не знаю. (Джеордже ничего не рассказал Эмилии.)
— Я уверена, что Дануц достаточно умен, чтобы не наделать глупостей. С его умом и красотой может жениться и на дочери министра. А ты не реви, как дура. Все вы такие, барыни... Думаете, что если родила ребенка, то он ваш до смерти. Говорила тебе, Милли, давно говорила— заведи еще одного-двух. Вот это радость. Ежели у тебя один ребенок, ты словно поклоняешься ему. Молишься ему, как богу. Он может быть и глупым и уродливым, а ты ему говоришь, что он красавец и умница, а самому ему от этого радости мало, никто другой ему такие добрые слова не скажет, не приласкает.
- Девушка красивая, приличная, из хорошей, состоятельной семьи.
— Что же тебе еще нужно?
— Он слишком молод.
— Ладно, ладно, Милли. До чего хорошо пахнет это жаркое... А ну, обмакни мне ломтик хлеба в соус... Есть захотелось,
— Да ты после этого не будешь есть за столом, мама. -— Это не твоя забота! Делай, как приказала. Джеордже пришел с поля усталый, запыленный и такой грустный, что у Эмилии заныло сердце от жалости к мужу.
— Пойди умойся, милый, надень серый костюм... Сбрось наконец эту военную форму. Не надоела разве?
— Конечно, — попытался он засмеяться.
— Я приготовила тебе чистую рубашку, галстук... Дети в саду.
Джеордже умылся, побрился, переоделся и вышел в сад. Буйно заросший после дождей молодой травой, сад показался ему запущенным. Один из ульев, очевидно, роился, так как у летка незаметно было обычного оживления, и Джеордже подумал, что после обеда надо проверить другие ульи. Он чувствовал себя непривычно в гражданской одежде. Немного старомодный, но добротный костюм из английской «довоенной» ткани сохранил какой-то особый, забытый им запах. Возле ульев Джеордже все же задержался — уж очень он любил пчел. В их беспрерывном жужжании и суетливой жизни было что-то таинственное и волнующее, чувствовалась какая-то скрытая сила. Эмилия давно говорила, что ему следовало бы стать пасечником. Пчелы не кусали его, когда он забирался в ульи, а только громче жужжали.
Джеордже очень устал. Его утомила бурная радость крестьян, их бесконечные благодарности вызывали в нем смущение и легкую грусть. Представитель уездного комитета партии довез его на машине до креста у околицы. По пути домой он встретил Марию Урсу. Одетая во все черное, она была очень бледная и словно постарела. Джеордже протянул ей руку, хотя чувствовал себя неловко, — он еще не знал, известно ли в ее семье, что именно он застрелил Эзекиила.
— Мария, я думал о тебе и...
Но девушка, видно не заметив протянутой руки, бросила на Джеордже быстрый взгляд и опустила глаза на комья белой высохшей земли.
— Не надо, господин директор, не заботьтесь больше обо мне... Я рассказала все батюшке.
— Ну и что же он? обеспокоенно спросил Джеордже.
— Ничего... Его больше нет в доме... — Как нет? Уехал из деревни?
— Нет... Куда ему ехать? Но дома все одно, что нет... Большое вам спасибо. Прощайте.
Джеордже приподнял крышку одного из ульев, и пришедшая в голову аналогия показалась ему фальшивой и банальной. «Мы по-своему слабы, — думал он. — И я и сын. Стараемся прилепиться к чему-нибудь или к кому-нибудь, чтобы обрести самих себя. Только глупцы, как Октавиан, могут считать себя сильными...»
Джеордже направился к протоке. Камыш здесь буйно разросся и беспокойно шумел на ветру. Дан и Эдит сидели на берегу и бросали комочки земли в зеленую неподвижную воду. Услышав шаги, девушка встала и шь краснела от смущения. На ней было белое платье в яркую зеленую крапинку. Ветер раздувал подол, и Эдит придерживала его обеими руками.
—- Обед готов, пойдемте домой.
Дан смеялся, сверкая белыми зубами, и выглядел совсем еще мальчиком.
— Знаешь, папа? — оживленно болтал он. — Мы с Андреем вырыли здесь убежище, когда ждали бомбежек. Потом мы похоронили в нем Пуфи, на этом дело и коналось.
— А вы, Эдит, знакомы с Андреем?
— А как же, — засмеялся Дан. — Боится его, как гноя.
— Почему вы все время молчите, Эдит? — спросил Джеордже.
— Потому, что вы обращаетесь ко мне на «вы».
— Хорошо, я буду говорить вам «ты»...
— Она говорит неправду, папа. Конфузится, поэтому молчит.
Эдит снова залилась румянцем и бросила на Дана быстрый, как молния, взгляд.
Эдит решила, что мама очень огорчена нашей свадьбой.
— Замолчи! — воскликнула девушка и вцепилась ногтями ему в руку.
— Я ее уверяю, что это неправда, — продолжал Дан. — Говорю ей, что ты коммунист и поэтому...
— Замолчишь ты наконец? — остановил сына Джеордже. Он подошел к девушке и взял ее за подбородок. — Эдит, я ничего не знаю о тебе, слышал только, что на твою долю выпали большие испытания.
— Отец считает, что страдания сближают, верит в диалектику страданий, — серьезно сказал Дан.
— Пойдемте лучше обедать и оставим эти серьезные темы. Вы еще дети. Слишком молоды... Этим все и объясняется.
Обедали в кухне. Как только солнце склонялось к западу, здесь становилось сумрачно. На полках тускло поблескивали медные кастрюли. Все казалось темным от копоти и унылым.
С необычными для него подробностями Джеордже рассказал о разделе земли, о том, как Катица Цурику вдруг запела «Интернационал», который она неизвестно когда успела выучить, а из Супреуша звонили, что Пику нашли мертвым в лесу с зажатой в кулаке размокшей бумажкой. Что там было написано, никто не смог разобрать.
Эдит не осмеливалась поднять глаз от тарелки, чувствуя на себе недоброжелательный, пытливый взгляд Эмилии. Глаза девушки несколько раз наполнялись слезами.. Старуха с аппетитом ела и расхваливала все, что подавав лось на стол.
— Никто так не умеет готовить, как моя дочь. Все так и тает во рту. Женщина, которая не умеет стряпать, — не женщина.
Анне тоже налили вина, и она выпила один за другим два стакана.
Дан с восхищением смотрел на старуху.
— Бабушка, дорогая, — не выдержал он. — Ты самая замечательная женщина на свете. Будь мы хоть наполовину такие, как ты, то перевернули бы весь мир вверх тормашками.
Старуха растроганно зашмыгала носом.
— Дал бы мне господь бог здоровья дожить до правнуков. До детишек ваших. Вырастила бы их в страхе божьем. Сказки бы им рассказывала. Я много их знаю, еще от дяди Микулае...
— Не знаю, что это с бабушкой, — шепнула Эмилия сидевшему рядом с ней Дану. — Последние дни у нее с языка не сходит дядя Микулае.
— А какой он был, дядя Микулае? — спросил Дан. Ему всегда нравились рассказы бабушки, и он терпеливо слушал их, что льстило старухе.
— Ладно, потом расскажу, — сказала Анна, — говорите вы о своем, не обращайте на меня внимания.
Эмилия поставила на стол домашнее пирожное.
— Не знаю, понравятся ли они барышне, — с сомнением сказала она. — Ведь она, наверно, привыкла к деликатесам из кондитерской.
Эдит побледнела и не смогла ответить ни слова.
— Зачем ты смущаешь ее, мама? Почему называешь «барышней»?
— А она разве позволяет называть ее иначе?
Эдит встала, обошла стол и поцеловала Эмилии руку. Поступок этот показался Эмилии неуместным, хотя и свидетельствовал о хорошем воспитании.
— Какие у тебя красивые волосы, дорогая!
— Тебе, мама, тоже не на что жаловаться. Вот я — так уж начал лысеть... -— И Дан откинул пряди со лба, чтобы показать, что у него редеют волосы.
— Потому-то и женись поскорей, деточка, — вмешав лась старуха, — ведь плешивым-то тебя никто не возьмет. Разве что такая карга, как я.
— Мама! Что за выражения! Старая женщина, прости господи, а с каждым днем все меньше соображаешь...
— Я прощаю тебя потому, что ты не знаешь, что говоришь, — обиделась старуха. — А ты, Флорика, подойди ко мне.
— Меня зовут Эдит, бабушка.
— Подойди поближе. Какая у тебя маленькая ручка... Сразу видно, не привыкла к работе... Ничего, дорогая, ничего. Зато красивая... — и Анна поманила пальцем Эдит. — Ты черненькая? — спросила она.
— Да, — прошептала Эдит. — Даже слишком...
— Это ничего, деточка.
Эмилия принялась расспрашивать Дана об Андрее и дядюшке Октавиане, и он начал подробно рассказывать всякие невероятные истории из их жизни. Воспользовавшись этим, старуха обняла Эдит, притянула к себе и зашептала:
— Ты не сердись, дорогая, на старуху за любопытство. У тебя есть что-нибудь за душой?
— Да, бабушка...
— А деньги? Приданое? Ведь Мы-то совсем разорились, когда здесь были венгры...
— Есть, бабушка... у тетушки.
— Много?
— Не знаю. Дан знает.
— Ага... Пойди сюда, я поцелую тебя... Ты мне нравишься. Не толстуха. Как, ты сказала, тебя зовут? Не привыкла я к этим барским именам. Знаю, как зовут у нас в деревне девушек. А у тебя имя красивое. И в Библии есть такое имя, как твое...
— Эдит, — смущенно сказала девушка.
— Да, Юдифь. Красивая была женщина. Апостол Соломон для нее псалмы писал... Смотри не выбрасывайте на ветер деньги. Купите себе красивый дом и землю. Земля вещь хорошая... Что бы ни стряслось, а земля всегда остается там, где оставил ее всемилостивый бог... А тебе не будет противно, коли я поцелую тебя?
Старуха слегка прикоснулась губами к щеке Эдит и почувствовала, что она мокрая от слез.
— Почему ты плачешь, девочка дорогая?
— Я так счастлива, бабушка... У меня нет ни матери, ни отца...
— Ничего. Эмилия будет тебя любить. Моя дочь добрая. Ты только сумей с ней поладить немножко для начала.
Анна откинулась на спинку стула.
— А вы о чем там болтаете? О нас совсем забыли? Правильно Дануц говорит, пока человек молод и в силах, все только на него смотрят, а потом всем на тебя наплевать... одна дорога — в могилу. Проживете с мое, тогда поймете... Что вы теперь знаете!
— Мама, дорогая, — вмешалась Эмилия. — Детям надоели твои истории. Дануц слушает их с пяти лет.
— Наоборот, мне это очень интересно, — возразил Дан.
Дануц, внучок, ты умеешь петь? Что ты, бабушка, разве ты не знаешь, что у меня голос, как у каплуна.
— Да, бог не наградил тебя этим даром, но зато дал тебе много другого. Милли, налей мне еще стакан вина, только без кислой воды... сельтерской. Эта вода только цыплятам под стать.
— Смотри, опьянеешь, мама...
— Ну и что же? И напьюсь: Тебе что за дело? Эй, Джеордже, давай чокнемся с тобой.
— За твое здоровье, мама...
Неожиданно старуха запела необыкновенно молодым голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64