— Хороший он человек, не забыл о нас, да защитит его пречистая..
— А как же иначе? — сурово сказала Эмилия. — Не цыгане же вы? Он только исполнил свой долг!
— Да благословит бог его, детей, мать и вас, госпожа. Женщины не отставали от Эмилии и в конце концов
рассердили ее. «Дожили, всякие подонки и нищие благословляют нас, а другие поворачиваются спиной»,— думала она.
Эмилия ускорила шаг, чтобы поскорее добраться до дома и собраться с мыслями. Но у колодца ей пересекла дорогу повитуха Катица Цурику — огромного роста женщина с приплюснутым носом и лицом, похожим на каравай хлеба. Катица прослужила пятнадцать лет кухаркой в Бухаресте и умела говорить «по-городски» к удивлению и восторгу односельчан.
— Передайте господину директору все мое уважение,— сказала она, энергично встряхивая руку Эмилии. —Ведь я вдова, и меня не забудут при дележе имения его превосходительства господина барона Ромулуса Паппа де Зеринд, который, извините меня, просто старая развалина. Если господин Теодореску пожелает свидеться со мной, то прямо скажу ему, что готова записаться в товарищи, ведь я женщина одинокая и обиженная богом,
- Я скажу ему, Катица, скажу.
— А почему вы плакали, барыня?
— Замолчишь ли ты наконец? — напустился на вдову Митру. — Трещишь, как сорока, голова кругом идет.
— Стыдно так говорить,— возразила Катица.
— Хорошо, хорошо, иди к своим кастрюлям,— отстранил ее Митру.
Когда они подошли к школе, из расположенной напротив молельни выходили притихшие баптисты. Заметив Гэврилэ Урсу, Митру махнул ему рукой и громко расхохотался:
— Дядюшка Гэврилэ, мы все решили стать баптистами!
Но Гэврилэ даже не обернулся.
Эмилия почти вбежала во двор. Ей хотелось поскорее увидеть Джеордже, излить на него всю накопившуюся горечь. Из кухни доносился хриплый голос старухи, она пела литургию и за священника и за певчих.
— Мама,— крикнула Эмилия,—где Джеордже?
— А я откуда знаю? Может, на чердаке удавился от стыда... Благослови нас бог и ныне и присно и во веки веко-ов!
— Что ты говоришь, мама?
— Ничего... Посмотри, не сгорела ли подливка... Он в школе с механиком. Сговариваются, какую еще пакость подстроить румынам... И во веки веко-ов! Подожди, погонят нас из села камнями. Вот хорошо-то будет.
Эмилия недовольно посмотрела на мать, ей было тем более неприятно, что старуха словно повторяла ее мысли.
— Знаешь,— продолжала Анна,— здесь была дочка Гэврилэ Урсу... Красивая девушка...
— Что ей понадобилось?..
— Сказала... что... да повремени ты, расскажу все попозже,— захихикала старуха.
— А откуда ты знаешь, что она красивая, ведь ты же ничего не видишь? — вспылила выведенная из себя Эмилия.
С каждым днем мать казалась ей все более чужой и злобной, и как она ни убеждала себя, что Анна состарилась и впадает в детство, она все же не могла удержаться от резкостей. Правда, Эмилия быстро раскаивалась, но прощения просить нельзя было, старуха долгое •ремя пилила бы ее, а так она сразу же все забывала.
1
Иногда Эмилия смотрела на мать со страхом, как бывает, когда смотришь на что-нибудь непонятное и чужое.
Старуха помешала что-то на сковородке, потом подошла к Эмилии маленькими шажками и обняла ее.
— Слушай, что скажу, Милли,-— взволнованно зашептала она на ухо дочери. — Уйди от пего. Оставь его, греховодника. Ты красивая и можешь еще раз выйти замуж.
Эмилия не знала, сердиться ей или смеяться. Взяв себя в руки, она погладила мать по голове, как ребенка.
— Что он тебе сделал, мама? — заговорила она мягким, грустным голосом. — Разве он плохо с тобой обращался, сказал тебе хоть одно грубое слово, как делают другие зятья?
Анна поджала губы, маленькое лицо ее сморщилось еще больше. Глаза Эмилии снова наполнились слезами.
— А зачем он тащит в дом чужих людей? Может, они шпионы какие... Еще вспомните мои слова... Разные вы люди. Давай накрывать на стол. Не знаю, что они там застряли в школе...
— Пойду посмотрю,— сказала Эмилия.
Однако она не осмелилась войти в класс, откуда по временам доносились взволнованные голоса Арделяну, Митру и стрелочника Кулы.
Эмилия чувствовала себя необычно одинокой и вместе с тем взволнованной. Впервые она испытывала к Джеордже какую-то материнскую жалость. Она понимала, что все, чем он занимался со дня возвращения, непривычно ему, да и он сам не всегда разбирается в своих мыслях. Да, конечно, это очень хорошо — бороться за интересы крестьян, но разве они этим не занимались с первого дня работы в сельской школе? Искренность помогла им сблизиться с крестьянами, завоевать их любовь и уважение.
— ...тогда... комиссия... землемер для нарезки... как только...
Эмилии были одинаково безразличны как царанисты, так и коммунисты. Ей хотелось одного — спокойствия, без забот и потрясений, прежней безмятежной жизни. «Господи, нам так мало осталось до старости. Тогда зачем же все это? Зачем?» Однако она никому не могла поведать свои мысли. Для Джеордже она не нашла бы подходящих слов, а старуха все равно бы ее не поняла. Разве Суслэнеску? Но он был ей противен...
В классе заскрипели парты, и раздался бодрый голос Митру:
— Дай вам бог здоровья!
Подчиняясь мгновенному порыву, Эмилия отворила дверь и с улыбкой вошла в класс.
— Ну как, кончили свои государственные дела? Пойдемте, выпейте по стаканчику, это полезно перед едой. Господин Арделяиу, вы пообедаете у нас?
— Если приглашаете, с удовольствием. Благодарю.
— Фу! Накурили, как турки. И насорили, придется здесь подмести.
— Я подмету, барыня,— предложил Митру.
Все пошли в кухню и молча уселись вокруг стола. Эмилия принесла цуйку, сало, огурцы и тонко нарезанный хлеб.
— Мама, садитесь с нами,— позвал Джеордже.
Но Анна сделала вид, что не слышит. Она стояла у печки и тихо, но достаточно четко напевала королевский гимн.
Эмилия подошла к старухе, взяла ее за руку и привела к столу.
— Так вот, госпожа,— поднялся Митру со стаканом в цуке.— Да здравствует товарищ директор, который постарался для нас!
Цуйка была хорошей и крепкой, из прошлогоднего урожая. Джеордже молча выпил несколько рюмок. Ар-деляну начал было рассказывать что-то веселое, но мысли его явно были заняты чем-то другим.
Когда Митру, Глигор и Павел собрались уходить, в кухню вбежал красный, вспотевший Суслэнеску. Он пролепетал извинения, а когда Эмилия пригласила его к столу, окончательно смешался.
— Госпожа... я смущен, так как...
— Джеордже,— неожиданно вмешалась старуха. —« Заходила эта, как ее бишь зовут... Мария, дочка Гэврилэ Урсу. Сказала, что ты был у них — хотел поговорить I отцом. Бедняга пришла сказать, чтобы ты больше не
[ся к ним. Гэврилэ пригрозил спустить на тебя со-и пообещал, что Эзекиил переломает тебе все
и т 11«шо»ич Эмилия застыла с ложкой в руке, качнувшись, как от неожиданного удара в грудь. Гэврилэ был для нее одним из самых уважаемых людей в селе. В дни войны он почти ежедневно заходил узнать, пет ли весточки от Джеордже. Она растерянно посмотрела на мать, но та, словно забыв о сказанном, шумно хлебала суп. Смущенный Суслэнеску готов был спрятаться под стол.
Выражение лица Джеордже не изменилось, только желваки на скулах дрогнули под загорелой кожей.
— В таком случае нам придется подумать о другом старосте,—сказал Арделяну, не переставая жевать.— Ничего страшного, болван он, и все!
— Джеордже, ты слышал, что произошло сегодня в церкви? — спросила Эмилия.
— Слышал. Это их дело.
— Не только их,— возразил Суслэнеску, но тут же умолк.
Однако обед этим не кончился. Эмилия как раз подавала на стол сладкий пирог, которым очень гордилась, когда заметила во дворе группу крестьян во главе с Марку Сими. Крестьяне в нерешительности остановились на пороге.
— Пожалуйте, дядюшка Марку, заходите,— крикнула обрадованная Эмилия.
Ей было очень приятно, что люди, да еще самые уважаемые на селе, вроде Марку, тестя Кордиша, пришли засвидетельствовать Джеордже свое почтение. Но крестьяне даже не сняли шапок и угрюмо топтались на месте, не зная с чего начать. Сердце Эмилии сжалось от предчувствия чего-то недоброго.
— Мы, то есть те, что в школьном комитете,— прокашлявшись, начал Марку,— пришли вам сказать, господин Теодореску, что вы нам больше не нужны. Вот!
Смертельно бледный, Джеордже медленно встал из-за стола, подошел к Марку, и рука его дрогнула, словно он хотел положить ее на плечо крестьянину. Встал и Арделяну.
— Дальше, Марку, дальше,—сказал Джеордже.
— А что дальше? Пока вы были честным, порядочным человеком, мы любили и уважали вас... А коли начали портить людей коммунизмом, раз па то пошло, мы больше в вас не нуждаемся. Мы и министра попросили, чтобы прислал другого.
— Другого,—- заскрипел Алексие Мавэ.—Да! Да! Как поживаешь, тетка Анна?
— Товарищ директор... — вмешался Арделяиу, следя за судорожно сжатой рукой Джеордже. — Товарищ директор...
— Вон! — вдруг дико закричала Эмилия. — Вон отсюда, свиньи! Как вы смеете, грязные мужики, командовать здесь? Убирайтесь немедленно вон!.. Свиньи!
— Но, госпожа... — взбеленился было растерянный Марку.
— Вам и в самом деле лучше уйти,— медленно и очень мягко сказал Джеордже. — Что же касается поста директора, то кто- назначил меня, тот и сменит. Итак, марш отсюда!..
Марку окончательно смешался и, сняв шляпу, бессмысленно вертел ее в руках.
— Ты что, не слышал? — крикнула Эмилия. — Оглох? Хочешь, чтобы я тебя ошпарила?
— Хорошо же... Но знайте, что мы не пустим больше детей в школу... чтобы их учили там всякой мерзости.
— В таком случае будете платить штраф,— спокойно ответил Джеордже. — Всего лучшего...
Крестьяне попятились и вышли, спотыкаясь о порог. Лишь теперь Эмилия окончательно потеряла власть над собой. Она кинулась к Джеордже, схватила его за лацканы пиджака и затрясла вне себя от ярости.
— Зачем ты делаешь все это? На что тебе? Несчастный! Ты хочешь, чтобы на нас показывали пальцем, чтобы нас обливали грязью эти дикари, ради которых ты стараешься? Зачем ты всюду вмешиваешься? Что тебе :>то даст?
Слезы брызнули из ее глаз, и она, рыдая, припала головой к груди Джеордже.
— Я не хочу жить так... Всю жизнь... меня уважали...
Джеордже осторожно отстранил жену, сел за стол и шкурил сигарету.
Эмилия, будь добра, принеси вина, знаешь, того, ЧТО берегла ко дню моего возвращения... Очень прошу, что-то очень захотелось выпить были произнесены обычным тоном, но прозвучало такое предельное напряжение, что все посмотрели на Джеордже. Пока Эмилия ходила в погреб за вином, Суслэнеску мучительно придумывал, как сообщить о своем переезде. Ему хотелось избежать разговоров и сделать это как можно вежливее, но твердо. Сцена в церкви показалась ему комичной, но он считал, что все большие драмы смешны на первый взгляд. Здесь развертывалось столь решительное столкновение, что любое промедление с его стороны было бы новым доказательством непоправимой трусости...— думал он.
Старое ароматное вино, принесенное Эмилией, показалось Суслэнеску прекрасным. За последнее время он пил только крепкие напитки, оглушавшие его, как удар дубины. Приятное усыпляющее тепло разлилось по всему телу, и Суслэнеску сразу нашел, как объяснить свой уход. Он решил рассказать обо всем подробно и без излишней горячности. Пусть злоба и ненависть будут главной чертой грядущих столкновений, но здесь им не место. С Теодореску он мог считать себя равным, если не выше, ведь он страдал не меньше Джеордже от мыслей, которые терзали его. Суслэнеску поднялся из-за стола и, отхлебнув из стакана, поклонился Эмилии.
— Благодарю вас за все, что вы сделали для меня,—-заговорил он. — Я покидаю вас, то есть уезжаю...
— Возвращаетесь в город? — спокойно спросил Джеордже.
— Нет. Я так выразился. Я переезжаю от вас.
— Но почему же, господин Суслэнеску? Вам; здесь плохо? — спросила Эмилия.
Старуха, сидевшая рядом, не отрываясь от стакана, толкнула ее локтем: пусть убирается, какой смысл держать его даром.
— Я попытаюсь объясниться,— продолжал Суслэнеску с преувеличенным подъемом, — хотя для меня все и так ясно. Дело в том, господин директор, что я не разделяю ваших взглядов. Не разделяю самую сущность этих взглядов, хотя и я стал марксистом. Я так счастлив, что оказался здесь, в деревне, среди народа. Я познал здесь огромные, бессмертные ценности, от которых мы, интеллигенты, давно оторвались. Эти ценности — традиция, традиция, проникшая в кровь, ставшая биологической необходимостью. А вы, то есть группировка, к ко-
1 Из-за щепетильности я погубил свою жизнь... (франц.) торой вы принадлежите, посягает на эту традицию, хотя и, с самыми лучшими, светлыми намерениями.
— Послушайте-ка вы, господин,— оборвал его Арде-ляну. — Что вы там болтаете? Вы сбежали из города, боясь расплаты за написанные вами для газетенки Выслана фашистские статейки! Что вы нам тут поете? Нам все известно... Все! Выслан во всем покаялся. Никто не считает вас опасным, можете ехать обратно, если угодно, но не морочьте нам голову этими глупостями.
Суслэнеску застыл с разинутым ртом.
— Но, господин Арделяну, это неправда. Мы знаем друг друга со времени эвакуации и...
— И что же?
— Продолжайте, прошу вас,— вмешался Джеорд-же. — Это довольно интересно. Аграрная реформа означает, по-вашему, посягательство на традицию? Какую традицию? Крестьянскую? Интересно...
— Если он считает меня фашистом... — пробормотал Суслэнеску.
— Никто вас не считает фашистом. Нам все известно, но никто не считает вас ни фашистом, ни кем-нибудь иным.
— Вы не можете меня понять. Господин Теодореску, госпожа! Я знаю, что этически вы значительно выше своих, так сказать, политических противников — Кор-диша, этих зажиточных крестьян.
— Вы хотите сказать, кулаков,— вмешался Арделяну. — Вы называли себя марксистом, а не знаете, что такое классовая борьба.
Суслэнеску устало опустился на стул.
— Я больше ничего не могу добавить. Я румын... и в конце концов... Речь идет здесь не о классовой борьбе, а о достоинстве... О человеке. Вещах значительно более глубоких. Для вас, коммунистов, все понятие о достоинстве заключено в возможности руководить другими... хотя некоторые из вас и чувствуют, что эти другие бесконечно Выше вас благодаря их страданиям, жажде истины и доверчивости.
Странная философия,— проворчал Джеордже. Нет! — с каким-то отчаянием воскликнул. —У меня нет никакой философии. Всю жизнь, что она у меня есть... но теперь больше не хочу, чувствую! Понимаете?
Арделяпу фыркнул от смеха.
— Послевоенный хаос породил жажду правды... Необходимость возрождения,— продолжал Суслэнеску, злясь больше всего на собственную неуверенность. — Как вы хотите добиться этого? Раскалывая наш народ? Да, классы существуют, это страшная действительность. Но я не верю, что мы сможем добиться цели, натравливая их друг на друга в братоубийственной борьбе. Не лучше ли их объединить, сплотить, вдохнув в них идею человечности!
— А вы думаете, что те, кто владеет богатством, добровольно откажутся от него в пользу бедных? — спросил Джеордже.
— Никогда,— не удержалась Эмилия и поразилась, как изменилось при этом лицо мужа. Он густо покраснел и стал кусать губы, по никто, кроме Эмилии, этого не заметил.
Суслэнеску заерзал на стуле. Еще недавно обвинение, брошенное по его адресу Арделяпу, лишило бы его сна и повисло над ним, как дамоклов меч, но теперь он воспринял его безразлично. Суслэнеску особенно хотелось объясниться с Джеордже, чтобы они расстались как люди, до конца понявшие друг друга. И вместе с тем он чувствовал, что любое объяснение прозвучало бы сухо, как урок грамматики. Все-таки он попытался.
— История доказала,— заикаясь от волнения, заговорил он,— несостоятельность скороспелых индивидуальных или коллективных замыслов перекроить лицо человечества, установить господство добра или зла. Современный человек не верит в вечность, даже простой мужик или рабочий. — Суслэнеску шумно потянул из стакана и засмеялся. — Неужели вы думаете, что, если разделите поместья, приравняете всех и разработаете бесконечный кодекс жизни, люди станут лучше или хуже? Они безразличны к своему собственному положению, и лучшее тому доказательство — что они его терпят. А все ваши планы, господин Теодореску, простые паллиативы. Нужен новый Христос, а он что-то не появляется.
— Когда вы думаете переехать? — строго спросил Джеордже.
— Сегодня же,— сказал Суслэнеску. Его возбужденное лицо сразу съежилось и потускнело. — Поверьте, что я глубоко...
— Ладно уж, замолчите,— засмеялся Джеордже. — И» давайте лучше выпьем. У нас в запасе еще шесть бутылок. Подставляйте ваш стакан, товарищ Арделяну. А пока я вам расскажу историю, вернее повесть о моем пребывании в плену.
— О, с удовольствием,— воскликнул Суслэнеску. — И еще раз прошу вас поверить мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64