Когда собрались все семьдесят глав семейств, барон приказал впустить их в вестибюль. Моцы подчинились, не выразив при этом ни удивления, ни робости. Молча вошли и расположились вдоль стен, как в церкви. Ни один не снял шляпы. В желтоватом колеблющемся свете свечей и керосиновых ламп моцы производили зловещее впечатление, и казалось, что они вот-вот кинутся громить усадьбу, круша и ломая все на своем пути. Но оборванные, небритые горцы молча ждали, что им скажет барон. Старик обратился к моцам с шутливой речью, но ни один из них даже не улыбнулся. Барон сообщил, что в награду за их работу и преданность он повышает им жалованье и долю зерна, зачитав при этом огромный список цифр и расчетов, но и это не вызвало никакого оживления. В заключение Папп заявил, что бессовестные коммунисты из Лунки хотят отобрать и поделить между собой его землю, а моцев прогнать с насиженных мест. Такое же безучастие. Стоявший за спиной барона Спинанциу спрашивал себя: понимают ли эти люди румынский язык? Наконец барон сообщил о намеченной на завтра манифестации и сказал, что он ждет всех в шесть часов утра. Тогда от стены отделился пожилой моц и, подойдя к лестнице, с которой говорил Папп, приложил обрубок пальца к краю шляпы.
— Придем, — коротко сказал он и, повернувшись к остальным, добавил: — Пошли домой. Доброго здоровья, дед Роми...
Это обращение так понравилось барону, что во время ужина он говорил только о нем, повторяя на все лады, и уверял, что это для него самая большая честь. На радостях старик даже выпил стакан вина и, виновато посмеиваясь, просил не говорить ни слова доктору. Эту ночь Спинанциу спал беспокойным, тяжелым сном, полным неясных, запутанных сновидений, и не мог сразу сообразить, который час, когда Пинця деликатно дотронулся до его плеча.
— Его сиятельство просит вас пожаловать. Люди собрались внизу, я дал им цуйки. Ну и рожи, я вам доложу...
Во дворе моцы толпились вокруг бочки с цуйкой. Они протягивали свои ржавые жестяные кружки наполнявшему их слуге, опрокидывали и снова тянулись к бочке. Барон расхаживал среди них с таким видом, словно хотел дотронуться до них кончиками пальцев, но не решался.
— Вы знаете гимн «Да здравствует король»? — спросил он вдруг.
— Знаем, как не знать, — мрачно отозвалось несколько голосов.
— Вы споете его, когда будете входить в село. Все прекрасно, — обернулся он к Спинанциу. — У околицы вас будут ждать священник, учителя, дети с флагами и лучшие представители села. В заключение вы торжественно сожжете списки, откуда все уже, наверное, вычеркнут свои фамилии. Потом вы, Спинанциу, поскорее возвращайтесь в усадьбу, и мы с вами составим для газеты статью: «Интрига коммунистов провалилась», Пинця, ты наполнил бутылки?
— Да, ваше сиятельство.
— Раздай их!.. Братцы, друзья, в путь!
— Постройтесь в ряды, — вполголоса сказал Гозару.
Спинанциу своими глазами видел, как он выпил несколько кружек цуйки. И хотя пил он ее, как воду, что-то изменилось в его суровом небритом лице с большим носом и плотно сжатыми, искривленными губами. В облике этого горца появилось что-то дикое, беспокойное и даже красивое.
— Спустим шкуру с этих сволочей из Лунки, — крикнул кто-то в рядах и, громко высморкавшись, вытер руку о подол рубахи.
— Да поможет вам бог! — воскликнул барон, и Спинанциу заметил, что глаза старика наполнились слезами, а подбородок жалобно задрожал. — Братья мои! — срывающимся от волнения голосом добавил Папп.
— Вперед! — оглушительно рявкнул Гозару.
Колонна моцев зашагала к селу. Их разбитые постолы громко хлюпали по жидкой грязи. Когда они вышли за ворота, Спинанциу вытащил из кармана бутылку и сделал большой глоток. Все горцы, как по команде, сделали то же самое, в унисон прозвучало короткое бульканье. Цуйка оказалась очень крепкой, и Спинанциу сразу же почувствовал^ что им овладевает что-то вроде слезливого патриотического восторга. Он подошел к Гозару и положил ему руку на плечо.
— Тебе что, барин? — холодно спросил тот.
— Ничего. Коммунисты хотят нас уничтожить...
— Ладно, барин, — коротко ответил Гозару, смерив Спинанциу презрительным взглядом.
Когда колонна вышла на шоссе, из рядов ее вырвался тонкий, почти женский, пронзительный голос:
Режет, колет нож исправно,
Наточил его я славно.
Ведь жандарм не из желе-э-э-э-за,
Значит, будет он заре-э-э-зан.
Дириди и дириди,
Пропади, все пропади!
— Как тебя зовут? —- не отставал Спинанциу от Гозару.
— Гозару. Не нравится?
— Да нет, напротив. Может, споем, Гозару, «Да здравствует король»?
— Нет, не хочу. А ну, Аврам, пой дальше!
— Что, дядюшка Гозару?
— Дириди!
И моц снова запел о ноже, к нему весело присоединились и другие. Спинанциу старался успокоить себя мыслями, что рядом с этими «отважными львами» с ним ничего не может случиться. И все же он с большой тревогой думал о своем предстоящем выступлении и спрашивал себя, какой отклик найдут его бесполезные, пустые слова в чужих, незнакомых ему душах.
— Хорошая песня,— вновь обратился он к Гозару. —-Но когда войдем в Лунку, лучше споем «Да здравствует король» или «Проснись, румын».
Моц удивленно взглянул на него и промолчал.
— Выпьем, — кричал он время от времени своим спутникам, и те на ходу прикладывались к бутылкам, едва заметно замедляя шаг.
Лунка все еще пряталась за ослепительно-зеленым пологом деревьев, из-за которых торчала поржавевшая от времени колокольня церкви, похожая на предупредительно поднятый вверх палец.
Раскинувшаяся вокруг степь дышала жизнью, тысячи лужиц сверкали на солнце, как осколки стальных зеркал. Островки свежей зеленой травы ярко выделялись на черноземе. Величественный покой безбрежного степного океана нарушал только гул телеграфных проводов. Постолы моцев с хрустом ступали по мелкому гравию высушенного ве'тром шоссе. Притихшие горцы перестали петь и с удивлением оглядывали раскинувшиеся вокруг просторы. Многие из них никогда не были в диких горных пределах, откуда переселились их предки, и все же они чувствовали себя чужими среди этой бескрайней равнины, по которой ласково пробегал ветерок. Спинанциу чувствовал, что моцы пьяны, хотя не было заметно никаких признаков этого. «Я их командир», — подумал он, но это не доставило ему никакого удовольствия.
— Не лучше ли нам прибавить шаг? — обратился адвокат к Гозару.
— Может быть, и лучше, — односложно ответил тот. «Какая темнота», — подумал Спинанциу.
— Вижу, вы не особенно-то долюбливаете жителей Лунки, — снова заговорил он с Гозару.
— А за что нам их любить? — удивился кто-то из задних рядов. — Господа они. Своя земля, не чета нам, безземельным. А теперь, говорят, они задумали нас выкинуть из баронского поместья.
— Пусть попробуют, — угрожающе пробормотал Гозару и, вдруг выйдя из колонны, вплотную подошел к Спинанциу.
— Кто нас здесь за людей считает? — медленно, с накипающей злобой проговорил он, дохнув в лицо адвокату запахом цуйки и дешевого табака. — После той войны тоже ничего не дали — чужие, мол, нездешние. А теперь выгонять решили. Не бывать этому!
— Правильно, дорогой, — улыбнулся Спинанциу. — Нельзя поддаваться, иначе горе нашей стране.
Колонна дошла до поворота, откуда виднелось кладбище, околица с крестом и прймая улица села. У креста стояло несколько человек и дети с флагами.
Спинанциу весело помахал рукой и обернулся к Товару.
— А теперь споем...
— Ну, давайте, — повернулся Гозару к горцам. — Барину по душе наша песня. Затянем ту—«Хория идет» К
Но помрачневшие вдруг моцы не послушались Гозару. Колонна приближалась к кресту. Здесь ее встречали поп Иожа, в праздничном черном костюме с засученными чуть не до колен брюками (как бы их не заляпать грязью), и трясущийся в приступе малярии писарь Мелиуцэ. Иожа чуть не насильно вытащил его из дому, «Мы не имеем права отсутствовать сегодня... борьба»,— настаивал он, пока Мелиуцэ не пришел, предварительно обрядившись в единственный парадный костюм, позеленевший от времени, словпо покрытый болотной ряской смокинг. Писарь так и не осмелился возразить, что государственным чиновникам запрещено заниматься политикой. Тут же понуро стоял Клоамбеш и еще несколько сильно подвыпивших стариков, а поодаль — грустный и словно постаревший Гэврилэ Урсу. В его голубых, обведенных темными кругами глазах сквозило беспокойство. Четверо ребят с трудом удерживали взятые из примэрии вылинявшие флаги на толстых, тяжелых древках.
— Добрый день, приветствую вас, — начал было Спинанциу, но Пику оборвал его:
— Коммунисты собрали людей. Поджидают нас с вилами.
Спинанциу растерялся, глаза его забегали по лицам присутствующих и остановились на Гэврилэ. Грустная улыбка на лице старика, похожая скорее на ироническую гримасу, так взволновала адвоката, что он потерял голос.
— Ну как? — едва выдавил он, поворачиваясь к горцам.
— Пошли, — махнул рукой Гозару. — Мы им бока намнем. А вы давайте речь.
— Правильно, — оживился Спинанциу. — Отступать нельзя... Спасибо, батюшка, спасибо, господин писарь,
1 Никола Урсу, прозванный Хория, « один из руководителей крестьянского восстания в Трансильвании в 1784 году.
что вы оказали нам честь... Но я не вижу господина Кор-дшпа...
— Смылся, — многозначительно сообщил Пику.
— Имею честь приветствовать вас, господин Урсу Я очень рад... — обратился адвокат к Гэврилэ, но запнулся, встретив его холодный, равнодушный взгляд.
— Давайте построимся, — продолжал Спинанциу, обращаясь к собравшимся. — Вы, детки, выходите вперед и разверните как следует флаги. «Красный, желтый, голубой— это флаг страны родной», — учили вы это в школе? А? Ну, вот и хорошо. Вы, как говорится, духовные отцы села, — в первых рядах, потом лучшие хозяева, а позади мы с моцами. Занимайте свои места...
Все посл-ушно построились по четыре человека в ряд. Вперед вышли, шатаясь, старики, еще больше захмелевшие от оказанной им чести. Поп Иожа нетерпеливо и как-то смущенно суетился. Мелиуцэ лязгал зубами. Только Урсу по-прежнему стоял в сторонке, у края придорожной канавы.
— А вы, господин Урсу? — раздраженно обратился к нему Спинанциу.
— Я пойду по обочине, с краешку, — медленно ответил Гэврилэ, и Спинанциу понял, что спорить со стариком бесполезно. «И этот дурака из себя строит», — подумал он, хотел что-то сказать, но подошел Пику.
— Господин капитан предупредил... — зашептал он на ухо адвокату, — ежели будет нужда, он здесь... все знает... все видит... Мы с них шкуру спустим... Жаль, что его сиятельство не приехал.
— С богом, вперед, — скомандовал Спинанциу, и манифестация двинулась по улице Лунки.
Гэврилэ шагал по обочине дороги, искоса поглядывая на шествие. Мокрая трава хлестала по голенищам сапог. Он знал, что можно ждать от моцев. Темный народ, чуть что — за ножи. Только кровопролития нам не хватало. И что только думали барон с адвокатом? Самим и расхлебывать придется. Теперь хорошего не жди...
Что-то словно оборвалось внутри у старика. Он заметил это еще прошлой ночью у Клоамбеша. Никто не обращал на него внимания. Баничиу слушал только Пику. Они заранее предвкушали, как будут вешать коммунистов, как нагонят страха на тех, кто записался в списки. Еще утром он узнал, что ночью были зверски избиты все вдовы, записавшиеся в списки на получение земли. Крестьяне не догадывались, кто мог это сделать, но Гэв-рилэ знал, и на душе у него становилось все тоскливее, он чувствовал себя слабым, беспомощным, никому не нужным старцем. Куда девалось все, что он проповедовал, — мир, согласие и страх перед богом. Другой страх надвигался теперь на Лунку в образе моцев, страх и вражда с попом во главе и баптистским проповедником рядом. Чтобы сохранить порядок, он выгнал из дома сына, а теперь идет вместе с* людьми, которые, может быть, через час-другой станут убийцами. Барон тоже хорош — Пику приголубил, а Суслэнеску выгнал, как собаку, а ведь тот был прав — Гэврилэ знал это. Он хотел повидать Суслэнеску, сказать ему несколько добрых слов, но услышал, что тот поселился у механика Арделяну вместе с Теодореску, которого прогнала из дому жена. Где же тут искать мира и согласия? Вот уже несколько дней, как он не мог молиться, как раньше, когда находил в молитве истинное облегчение. Гэврилэ тяжело вздохнул. Колонна вступила в село. Впереди не было ни души. Мальчики устали нести тяжелые флаги, и полотнища их волочились теперь по земле. Гэврилэ стало жаль ребят.
3
Когда Эмилия, сама того не заметив как, рассказала соседке, жене стрелочника, о намерении Джеордже раздать землю, она почувствовала вдруг большое облегчение. Жена Кулы, Параска, была некрасивой, преждевременно состарившейся женщиной, без единого зуба, хотя ей исполнилось всего сорок пять лет. Параска обладала, однако, драгоценным свойством — любой мог поделиться с ней своими заботами, и для каждого у нее находились слова ободрения. Женщины всей улицы шли к ней за советом. Одна просила помирить ее с загулявшим мужем, другая присмотреть за игравшими на улице детьми, третья — вылечить заболевшую корову, и со всем она справлялась.
Эмилия рассказала Параске обо всем и, пока говорила, с удовольствием подумала, что Кула тоже член коммунистической партии, это в известной мере сближало обеих женщин.
— Знаешь, Параска... а вдруг, не дай бог, есть такой приказ от коммунистов, что все члены партии обязаны поделиться имуществом с бедняками?.. Ты на всякий случай приглядывай за Кулой...
— Нет нужды, госпожа, Кула не больно умен...
— А если заставят?..
— Кулу не заставишь.
— Как же он тогда в партию попал?
— Увидел, что другие с железной дороги записываются, ну, и он за ними... Да вы не волнуйтесь, госпожа, господин директор человек образованный, не какой-нибудь темный мужик. Разве он выкинет такую штуку?
Женщины разговаривали, облокотившись на плетень. Эмилия рассказала Параске и о дочери Гэврилэ — Марии. Но Параска уже слышала об этом от мужа и не поверила ни одному слову.
— Кула мой с придурью, не верьте ему, госпожа. Сам же он считает господина директора большим человеком. Только шурин мой, покарай его бог, глупый он человек, болтает невесть что. Пьяница. И теперь у меня валяется на печке — дрыхнет, как мертвый... А Кула любит его — ведь братья, и не мне, бабе, встревать между ними, а то еще бог накажет.
Поговорив с Параской, Эмилия зашла на кухню.
— И тебе не стыдно? — встретила ее старуха. —- Разболталась, как цыганка, все село узнает, что разошлась с мужем. С чего тебе вздумалось толковать с Параской? Дурой ты у меня уродилась, доченька, слабоумной.
Эмилия вспыхнула от обиды и досады, что мать слышала их разговор, но промолчала, чувствуя себя виноватой.
— Ну и пусть, — с ожесточением сказала она. — Пусть знает, что я решила быть твердой.
— Что толку в твоем решении, все равно будет так, как он хочет... тряпка ты...
— Это я-то? Знаешь что? Займись-ка ты лучше своими делами!
Старуха обиженно фыркнула, и трудно было разобрать, на что именно она рассердилась. Скоро Эмилии стало скучно: детей собралось слишком мало, и занятия пришлось отменить. Эмилия отослала детей домой, а сама вернулась в кухню и попыталась заговорить с матерью, но старуха только с раздражением отмахивалась и ворчала себе под нос.
— Что с тобой, мама? Тебе что-нибудь не нравится?
— Ты мне не нравишься. Стареешь и глупеешь с каждым днем.
Слова эти так обидели Эмилию, что ей захотелось заплакать.
— Подожди вот, умру скоро, похоронишь и останешься одна. Об этом мечтаешь...
— Знаешь что, — спокойно ответила старуха, —почитай что-нибудь из Библии. От разговора с тобой нет никакого толка. Никак не приложу ума, что ты за человек? Не барыня и не мужичка, так — ни то ни се. Не хватает ума...
— За что ты меня обижаешь, мама? — спросила Эми-лия, погладив мать по голове.
Старуха молчала, обиженно надув губы.
— Скажи, мама, чем я тебя обидела?
— Зачем проболталась Параске? Теперь все село за--говорит.
— Захотелось, вот и рассказала.
— Тогда оставь меня в покое. На посмешище себя выставляешь, ведь сделаешь все по его воле...
— Я? Плохо ты меня знаешь!
— Почитай лучше из Библии,— усмехнулась Анна. — Что-нибудь об архангелах...
Эмилия потеряла терпение. В этот момент она ненавидела Джеордже за то, что из-за него ей приходится терпеть эти унижения.
— Скажи, мама, почему ты думаешь, что я поступлю, как он хочет?
Старуха на мгновение растерялась, покачала головой и поглубже натянула на лоб платок.
— Неужели ты думаешь, что я такая тряпка, что у меня нет ни капли самолюбия?
— Нет, — вздохнула старуха. — Только ты его не понимаешь, не зпаешь, почему он это делает.
— Зато ты знаешь, — рассердилась Эмилия. Анна сочувственно откашлялась.
— И я не знаю. Пойди посмотри, кто-то идет.
Эмилия даже не успела изобразить на лице вежливую улыбку, как в дверь с шумом влетели попадья, жена Мелиуцэ и Сильвия Кордит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64