Ну? Если вы тут, перед домом его преподобия, так разбойничаете, то можно себе представить, как вы себя ведете где-нибудь подальше и что вытворяете с другими индюками!» И дети принимались оправдываться и валить вину друг на друга. Было еще множество кур во главе с петухом — долговязым горластым верзилой, который своим великолепным гребнем походил на якобинца в красной шапке. Он один, а их-то вон сколько! Настоящая мормонская семья! А сколько уток, утят! И все они — потомство одного красивого, но весьма похотливого селезня. Слабость эта до такой степени его скомпрометировала, что вошла у местных жителей даже в поговорку: «Потаскун, что попов селезень!» — говорили обычно о человеке с подмоченной репутацией. Это каким-то образом достигло слуха отца Спиры и, разумеется, очень его огорчило: как это селезень нисколько не считается с домом, в котором живет? Вместо того чтобы служить примером всему селу, он высох от злосчастного любострастия, точно какой провансальский трубадур. С тех пор преподобный отец видеть его не мог, и в доме из-за него возникали вечные разногласия с матушкой Сидой: как хорошую хозяйку, на которой весь дом держится, ее интересовала лишь экономическая сторона. Поп приказывал зарезать селезня, а попадья неизменно откладывала казнь.
— Ах, горе мне! — восклицала она.— Какое же хозяйство без селезня? Зарежем этого, придется искать другого, все равно без селезня не обойтись!
— Любого, только lie нашего! Глаза б мои не смотрели на этого,— и отец Спира начинал от злости заикаться,— э-э-того ту-ту-турка! Этого, этого ага-га-гарянина!
— Кря-кря! Кря-кря-кря! — орет селезень, готовый к бою: услыхав заиканье хозяина, он решил, что кто-то из его пернатых собратьев намеревается вступить с ним в драку. (Отец Спира позволял себе роскошь держать не только полезную домашнюю птицу,— жил у него, например, головастый ворон Гага, великий забияка и опасный вор, который своим карканьем постоянно сердил селезня.) Это в конце концов рассмешит его преподобие, он развеселится и скажет: «Пропади ты пропадом!» А госпожа Сида счастлива, что жизнь ее подзащитного любимца продлена до очередного столкновения. Она прилагала все усилия, чтоб их было поменьше, и сделала еще одну, последнюю попытку спасти жизнь своему выгодному питомцу. Оторвав кусок кожи от кожаного кресла, в котором еще ее бабушка покоила свои старые кости, а последние пять-шесть лет перед смертью почти его не покидала, она смастерила селезню фартук и чин чином надела на него. Получился ни дать ни взять бондарский подмастерье. Теперь селезень ведет себя безупречно, и все в доме им довольны, особенно поп Спира. Настроение у его преподобия улучшилось, и он не жаждет больше кровопролития. Мало того, он каждый день с большим удовольствием наблюдает за селезнем и смеется, когда тот, запутавшись в длинном фартуке, заведет свое «кря-кря».
Немало было здесь и гусят. Их-то и кормила в ту минуту молоденькая румяная девушка — фрайла Юла, попова дочка,— всецело погрузившись в это занятие. Услыхав вдруг за спиной шипенье гусака, она вздрогнула и оглянулась. Старый гусак шипел на гостя, который, выслушав пространные разглагольствования отца Спиры о том, как он выплатил остаток долга, лежавшего на доме, подошел к девушке и, сняв шляпу, поклонился:
— Здравствуйте, мадемуазель! Петар Петрович, здешний учитель... то есть новоприбывший, вновь назначенный. Ваш уважаемый батюшка был так добр, что пригласил меня к себе, и теперь, осмелюсь сказать, его вина в том, что я побеспокоил вас в ваших занятиях по виртшафту — по хозяйству, я хочу сказать.
— О, нисколько! — ответила Юла и поспешно выпрямилась; в смущении она продолжала держать в руках желтого гусенка, самого робкого, которого родные его братья не подпускали к деревянной миске с кашей.— Напротив, если уж кому следует извиняться, так это нам, за то, что принимаем гостей среди такого беспорядка.
— Как раз наоборот, мадемуазель: я всегда жаждал насладиться подобной картиной,— запротестовал немного смешавшийся гость и присел на корточки, вознамерившись погладить кривоногого гусенка, но старый гусак напал на него и еще больше смутил своим шипением.
Юла сконфузилась пуще прежнего и опустила своего питомца на землю. Так и стояли они оба, глядя чуть не с родительским умилением на гусят, которые толкались и припадали огузками к земле около миски с кашей.
— А где мать? — спросил отец Спира.
— Вон там, возле коровы.
— Ступай, доченька, позови ее, она и не знает, что у нас гость.
Матушка Сида наблюдала за служанкой, доившей корову. Жужа была здоровенная толстуха с такими ядреными щеками, о каких говорят: ударишь по одной, лопнет другая! Но хоть так и говорится, никто этого не делал — наоборот, всякий предпочитал ущипнуть ее за щечку или даже поцеловать, и так как она обычно не противилась, то это случалось довольно часто. Одна только матушка Сида никогда не щипала ее за щечку, напротив — нередко ругала, обзывая ленивой девкой, которая целый день дремлет, а по ночам ворует смалец и тайком, когда все уснут, жарит пирожки и угощается с себе подобными (мы употребляем собственные выражения матушки Сиды, которая уже услышала о госте и тотчас, вспомнив приснившийся ей в позапрошлую ночь сон, направилась к дому).
Подойдя ближе, она раскланялась с гостем.
— Моя супруга... Господин Петар Петрович, наш новый учитель,— познакомил их отец Спира.
— Очень приятно! — протянула госпожа Сида. И в самом деле ей был приятно! Учитель сразу ей понравил-i ся, особенно же приятно было то, что он и ее дочь застал ) за работой, и, конечно, ему, как ученому человеку, из-i вестна пословица: «Гляди на мать, и узнаешь, чего стоит I дочь». Очень ей понравился учитель, с первого же взгляда, вежлив, скромен и пробор посредине: точь-в-точь такой, как у ее попа во время оно, когда, изучив богословие в Карловцах, он влюбился в нее и все распевал: «Ах, Венера, страшная богиня. Над смертными свирепая княгиня!» Ну и славная же пара получилась бы, если бы они поженились! Он красивый, высокого роста, и она красивая, только чуть пониже; но жене и полагается быть немного ниже, это гораздо лучше, чем если муж и жена высокие или, упаси боже, если муж маленький, а жена долговязая! Вот, к примеру, как неприятно смотреть, когда Арса-грек шагает рядом с женой: она длинная, как каланча, а он маленький и приземистый, вроде утки. А еще как возьмутся под руку, то издалека кажется, будто какая-то женщина возвращается с базара с битком набитой кошелкой. Вот о чем думала про себя матушка Сида, прежде чем вступить в разговор.
— А мы только вчера рассуждали, я и мой супруг, насчет того, когда же вы приедете. Решили, что уж совсем не приедете. Может, передумали, говорим,— он себе не враг, чтобы заживо похоронить себя в нашем деревенском болоте, когда есть столько красивых городов и столько городских барышень. Молодой образованный человек любит развлечения, рояль, светские разговоры, и все по-немецки,— так он и явится сюда, держи карман чтобы омужичиться с нами! Да и мы разве жили бы здесь, будь наша воля!
— О сударыня,— прервал ее гость,— вы мало цените красоты сельской жизни, раз так говорите. Поверьте, и в селе можно прекрасно жить.
— Так-то так, сударь,— поправляется матушка Сида,— и все же я повторяю: одно дело город, другое дело село. Все здесь по-иному. Взять, к примеру, хоть девушек. Деревенские девушки неуклюжие, конфузливые, слова из них клещами не вытащишь. Чуть что скажут ей — покраснеет до ушей и готова сквозь землю провалиться, а уж об унтергальтунге 1 и помину нет! Или стесняются, или попросту не знают. А в городе они такие деликатные, какие манеры, играют на рояле, распевают
Беседа (нем.).
немецкие арии, хе, а это каждому молодому человеку всегда больше нравится. Признайтесь, разве не правду я говорю?
— Кря-кря! — вмешался в разговор селезень, воспользовавшись короткой паузой, возникшей после вопроса матушки Сиды. Гость взглянул на селезня в фартуке и улыбнулся.
— Но, Сида...— заметил отец Спира,— что ты докучаешь гостю?
— О, напротив! — возразил тот.— Кому как, а мне, смею вас уверить, всегда больше нравился простой удобный домик со скромной, трудолюбивой хозяйкой, которая образцово ведет хозяйство, подавая этим пример, скажем, своей дочери, чтобы и та со временем стала хорошей домоправительницей и помогала матери на кухне, чтобы, чтобы... и тому подобное,— закончил гость, слегка зарапортовавшись.
— Ах, вот как? — удивляется матушка Сида.— Кто бы мог подумать, что вам это нравится?!
— Да уж, поверьте, сударыня. Это мой идеал. Маленький домик с огородом. Простая кухня, скромная, самая обыкновенная, но вкусная пища: допустим, куриный суп, паприкаш с ушками и сербская гужвара,— на большее я не претендую, лишь бы хозяйка сумела сготовить мужу обед.
— Да что вы говорите?! — снова удивляется матушка Сида.— Кому бы в голову пришло?.. Кстати, раз уж вспомнили про обед...— И, обращаясь к попу, спрашивает: — Спира, ты пригласил гостя на завтра обедать? Зачем ему скитаться бог знает где? Чего доброго, к этому швабу пойдет, у которого кухарка, говорят, еврейка. Стоит ли, да еще в воскресенье, там обедать, есть хлеб с тмином и прочие еврейские блюда?
— Само собой разумеется, и господин Пера был настолько добр, что выразил согласие,— гордо отвечает отец Спира.
— О, благодарю вас, благодарю,— кланяется гость,— вы слишком любезны.
— А завтра как раз дочкина очередь готовить,— говорит матушка Сида.— Ты хорошо запомнила все, что любит гость? Она у нас не стремится читать да писать, зато уж в стряпне ни одна из сверстниц не может с ней состязаться во всей округе. Юца, дитя мое, ступай в кухню,— пора ужин готовить; знаешь ведь, что отец любит ужинать пораньше.
— Юца, доченька, раз уж ты идешь, принеси-ка нам по стаканчику ракии, если позволите, так сказать, предложить,— сказал отец Спира, обращаясь к гостю.— И принеси стул... нет, два стула. Есть у меня замечательная сремская сливовица. Си да, как это патер Иннокентий говорит, когда выпьет, а? «Айн варес гетлихес гетренк, айн варес нектар, дизе слинговиц» . Прислал мне приятель из Фрушки... Одну только чарочку...
— Нет, покорно благодарю.
— Да одну-единственную.
— Нет, нет, право же... не пью.
— Ну чарочку, сделайте милость.
— Ах, ни капли, ни капельки! — отнекивается гость; встает, кланяется и благодарит.— Не пью, верьте слову, не пью!
— Неужто так никогда и не пробовали?
— Не то что никогда... пробовал, помнится, как противоядие после слив... и, знаете, исключительно с целью предупредить лихорадку.
— Значит, из симпатии к сливам согласны, а из симпатии к нам отказываетесь,— говорит матушка Си да и, подталкивая локтем Юлу, шепчет: — Скажи: «А из симпатии ко мне, сударь?»
— А из симпатии ко мне, сударь, тоже не хотите? — молвила Юла, покраснев до ушей, испуганно взглянула на гостя и поднесла на подносе ракию.
— Э, э, вам отказать не могу,— сказал гость,— но, поверьте, поступаю против моих принципов! — Он взял стаканчик, отпил половину и, поклонившись, поставил обратно на поднос.
— Такусенькую чарочку, и только до половины? — запротестовала матушка Сида.
— Больше, право, не могу. Я сразу чувствую, как вредно она действует на мой организм и конструкцию тела.— Затем гость встал и вежливо раскланялся.— Итак, всего доброго, прошу извинить, что отвлек вас от дел.
— Ну, раз вы так торопитесь, не смеем задерживать, но завтра? Завтра, значит, будем надеяться, вы окажете нам честь своим посещением,— говорит матушка Сида.
— Я буду настолькр дерзок...
Натуральный чудесный напиток, подлинный нектар, эта сливовица (нем.).
— Ну, что вы! Еще чего выдумали!..— прерывает матушка Сида. — Как это дерзок?! Мы ведь не совсем чужие, не какие-нибудь швабы...
— До свидания! Целую ручку, сударыня... целую ручку, мадемуазель,— и господин Пера поцеловал матери руку, а дочери вежливо поклонился.
— Прощайте,— ответила Юла и поклонилась, как обычно кланяются деревенские барышни, то есть немного вытянув шею на манер черепахи.
Гость ушел. Все остались довольны его посещением, особенно же той счастливой случайностью, что он застал Юлу за работой:
— До чего хорош и деликатен этот молодой человек! — восторгается матушка Сида.— И как складно говорит, будто по книге. Наша семинария может гордиться, что такую воспитанную молодежь выпускает. Деликатный юноша, точно в монастыре воспитан, в монастыре! — повторяет матушка Сида.— И как учтиво извинился! «Повредит, дескать, моей конструкции!» Насилу полчарки выпил! Бедный юноша, даже сам удивился, как на него подействовало.
— Ах, очень подействовало, ей-богу! Такая жалость! — насмешливо бросает отец Спира.— Где это видано, чтоб богослов пил ракию?! Подобные песни и я когда-то, помнится, распевал, а, Сида, вспоминаешь? А сейчас, ей-богу, сейчас...
— Вот еще что! И чего ты себя с ним сравниваешь. Его конструкция — и твоя!
— Э, вот еще выдумала!.. Конструкция! А знаешь ли ты, Сида, что тощие нильские коровы пожрали тучных? Видали, как выворачивался! Не знаю я богословов? Никогда не был в семинарии, не учился? Брось ты, Сида, ей-богу, плетешь как, как... Пьет и этот, напивается поди до зеленого змея, потому и худой такой, я тебе говорю.
— Ну конечно,— не уступает госпожа Сида.
— Брось, брось! Насквозь вижу таких притворщиков. Он как раз подобного сорта.
— Чего пристал, да еще при ребенке?! Юца, дитятко, не слушай отца... На него порой находит, не успокоится, пока не изведет, сердце и душа у него не на месте.
— Э, э, я свое сказал,— отвечал поп Спира.
И он не ошибался; опытного попа Спиру отнюдь не сбила с толку ссылка господина Перы на конструкцию. Господин Пера, как и всякий богослов, любил сливовицу. Сколько раз он распевал, потягивая сливовицу, ей же посвященный и так хорошо всем богословам известный тропарь: «Пресвятая мученица, препеченица». Пил он часто, и в одиночку и в обществе друзей, и нередко впадал «в меланхолию», как и всякий богослов.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой повествуется о том, как служанка Эржа явилась с рапортом к госпоже Персе. В ней же читатель предугадает конфликт, без которого любой роман не интересен
О приезде нового учителя узнали не только в доме попа Спиры, но и в доме попа Чиры, притом в тот же самый день и в тот же самый час. Так как в это село (как, впрочем, и во всякое другое) редко кто заглядывает, то и не удивительно, что тотчас же пронеслась весть о приезде долгожданного нового учителя. Служанка отца Чиры Эржа как раз в это время стояла у калитки, провожая своими маслеными глазками писаря Лацку, самого младшего и по годам и по службе, и ясно видела, как отец Спира вошел в свою усадьбу, пропустив вперед какого-то незнакомца. Не теряя ни минуты, она отправилась с рапортом к госпоже Персе.
— Ага, что я говорила! — сердито прошипела матушка Перса.— Этот мужлан уже подцепил его, негодник! — добавила она про себя и задумалась. Любопытство ее мучило, сама бы себя живьем проглотила, только бы узнать, что это за гость, как он выглядит и о чем у них идет беседа! Понаведаться сейчас, когда доят коров,— неудобно, да и смысла нет. Каиафа она, эта Сида, сразу догадается. Нет, не стоит! Что бы придумать? А что, если по-соседски, решилась наконец матушка Перса (как решилась бы всякая заботливая мать, у которой дочь на выданье, а опасность так близка), если срочно послать Эржу с поручением? Она все высмотрит и доложит.
— Эржа, упование мое,— кликнула ее матушка Перса,— беги скорей к Спириной матушке и передай ей: «Кланяется, мол, вам моя госпожа и просит одолжить нам только на одну ночь вашего кота». Скажи, что забежала, должно быть из соседского амбара, большущая крыса, натворила бог знает каких бед в чулане и изгрызла сапоги его преподобия, просто, скажи, сожрала их, остались одни ушки да каблуки. Так и передай и попроси, чтобы поймали и дали тебе этого кота, он мастак насчет крыс. Ну, беги сейчас же. Стой! Ты все перезабудешь, как те пробки. Значит, что я тебе сказала? Что тебе нужно передать? — допытывалась матушка Перса и заставила Эржу повторить все до последней мелочи. Никак без этого нельзя было обойтись: Эржа девица весьма рассеянная, потому-то госпожа Перса и попрекнула ее бутылочными пробками, которые она постоянно забывает в магазине у грека.
Вот что придумала матушка Перса — и, нужно признаться, неплохо. Возможно, кто-нибудь из читателей задумается, с сомнением покачает головой и спросит: «Как, разве у попа Чиры не было кошки? Разве попов дом со всем его богатством оставляют без такого сторожа?» Вопрос вполне уместен, но им не удастся сбить писателя, ибо он заранее заготовил ответ.
В этом доме был, конечно, кот. Но не повезло с ним отцу Чире. Несмотря на то что его преподобие с самых первых дней воспитывал кота в определенном духе, а именно готовил из него, так сказать, опору своего дома,— наперекор всему из него получилось нечто совсем другое, совершенно противоположное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— Ах, горе мне! — восклицала она.— Какое же хозяйство без селезня? Зарежем этого, придется искать другого, все равно без селезня не обойтись!
— Любого, только lie нашего! Глаза б мои не смотрели на этого,— и отец Спира начинал от злости заикаться,— э-э-того ту-ту-турка! Этого, этого ага-га-гарянина!
— Кря-кря! Кря-кря-кря! — орет селезень, готовый к бою: услыхав заиканье хозяина, он решил, что кто-то из его пернатых собратьев намеревается вступить с ним в драку. (Отец Спира позволял себе роскошь держать не только полезную домашнюю птицу,— жил у него, например, головастый ворон Гага, великий забияка и опасный вор, который своим карканьем постоянно сердил селезня.) Это в конце концов рассмешит его преподобие, он развеселится и скажет: «Пропади ты пропадом!» А госпожа Сида счастлива, что жизнь ее подзащитного любимца продлена до очередного столкновения. Она прилагала все усилия, чтоб их было поменьше, и сделала еще одну, последнюю попытку спасти жизнь своему выгодному питомцу. Оторвав кусок кожи от кожаного кресла, в котором еще ее бабушка покоила свои старые кости, а последние пять-шесть лет перед смертью почти его не покидала, она смастерила селезню фартук и чин чином надела на него. Получился ни дать ни взять бондарский подмастерье. Теперь селезень ведет себя безупречно, и все в доме им довольны, особенно поп Спира. Настроение у его преподобия улучшилось, и он не жаждет больше кровопролития. Мало того, он каждый день с большим удовольствием наблюдает за селезнем и смеется, когда тот, запутавшись в длинном фартуке, заведет свое «кря-кря».
Немало было здесь и гусят. Их-то и кормила в ту минуту молоденькая румяная девушка — фрайла Юла, попова дочка,— всецело погрузившись в это занятие. Услыхав вдруг за спиной шипенье гусака, она вздрогнула и оглянулась. Старый гусак шипел на гостя, который, выслушав пространные разглагольствования отца Спиры о том, как он выплатил остаток долга, лежавшего на доме, подошел к девушке и, сняв шляпу, поклонился:
— Здравствуйте, мадемуазель! Петар Петрович, здешний учитель... то есть новоприбывший, вновь назначенный. Ваш уважаемый батюшка был так добр, что пригласил меня к себе, и теперь, осмелюсь сказать, его вина в том, что я побеспокоил вас в ваших занятиях по виртшафту — по хозяйству, я хочу сказать.
— О, нисколько! — ответила Юла и поспешно выпрямилась; в смущении она продолжала держать в руках желтого гусенка, самого робкого, которого родные его братья не подпускали к деревянной миске с кашей.— Напротив, если уж кому следует извиняться, так это нам, за то, что принимаем гостей среди такого беспорядка.
— Как раз наоборот, мадемуазель: я всегда жаждал насладиться подобной картиной,— запротестовал немного смешавшийся гость и присел на корточки, вознамерившись погладить кривоногого гусенка, но старый гусак напал на него и еще больше смутил своим шипением.
Юла сконфузилась пуще прежнего и опустила своего питомца на землю. Так и стояли они оба, глядя чуть не с родительским умилением на гусят, которые толкались и припадали огузками к земле около миски с кашей.
— А где мать? — спросил отец Спира.
— Вон там, возле коровы.
— Ступай, доченька, позови ее, она и не знает, что у нас гость.
Матушка Сида наблюдала за служанкой, доившей корову. Жужа была здоровенная толстуха с такими ядреными щеками, о каких говорят: ударишь по одной, лопнет другая! Но хоть так и говорится, никто этого не делал — наоборот, всякий предпочитал ущипнуть ее за щечку или даже поцеловать, и так как она обычно не противилась, то это случалось довольно часто. Одна только матушка Сида никогда не щипала ее за щечку, напротив — нередко ругала, обзывая ленивой девкой, которая целый день дремлет, а по ночам ворует смалец и тайком, когда все уснут, жарит пирожки и угощается с себе подобными (мы употребляем собственные выражения матушки Сиды, которая уже услышала о госте и тотчас, вспомнив приснившийся ей в позапрошлую ночь сон, направилась к дому).
Подойдя ближе, она раскланялась с гостем.
— Моя супруга... Господин Петар Петрович, наш новый учитель,— познакомил их отец Спира.
— Очень приятно! — протянула госпожа Сида. И в самом деле ей был приятно! Учитель сразу ей понравил-i ся, особенно же приятно было то, что он и ее дочь застал ) за работой, и, конечно, ему, как ученому человеку, из-i вестна пословица: «Гляди на мать, и узнаешь, чего стоит I дочь». Очень ей понравился учитель, с первого же взгляда, вежлив, скромен и пробор посредине: точь-в-точь такой, как у ее попа во время оно, когда, изучив богословие в Карловцах, он влюбился в нее и все распевал: «Ах, Венера, страшная богиня. Над смертными свирепая княгиня!» Ну и славная же пара получилась бы, если бы они поженились! Он красивый, высокого роста, и она красивая, только чуть пониже; но жене и полагается быть немного ниже, это гораздо лучше, чем если муж и жена высокие или, упаси боже, если муж маленький, а жена долговязая! Вот, к примеру, как неприятно смотреть, когда Арса-грек шагает рядом с женой: она длинная, как каланча, а он маленький и приземистый, вроде утки. А еще как возьмутся под руку, то издалека кажется, будто какая-то женщина возвращается с базара с битком набитой кошелкой. Вот о чем думала про себя матушка Сида, прежде чем вступить в разговор.
— А мы только вчера рассуждали, я и мой супруг, насчет того, когда же вы приедете. Решили, что уж совсем не приедете. Может, передумали, говорим,— он себе не враг, чтобы заживо похоронить себя в нашем деревенском болоте, когда есть столько красивых городов и столько городских барышень. Молодой образованный человек любит развлечения, рояль, светские разговоры, и все по-немецки,— так он и явится сюда, держи карман чтобы омужичиться с нами! Да и мы разве жили бы здесь, будь наша воля!
— О сударыня,— прервал ее гость,— вы мало цените красоты сельской жизни, раз так говорите. Поверьте, и в селе можно прекрасно жить.
— Так-то так, сударь,— поправляется матушка Сида,— и все же я повторяю: одно дело город, другое дело село. Все здесь по-иному. Взять, к примеру, хоть девушек. Деревенские девушки неуклюжие, конфузливые, слова из них клещами не вытащишь. Чуть что скажут ей — покраснеет до ушей и готова сквозь землю провалиться, а уж об унтергальтунге 1 и помину нет! Или стесняются, или попросту не знают. А в городе они такие деликатные, какие манеры, играют на рояле, распевают
Беседа (нем.).
немецкие арии, хе, а это каждому молодому человеку всегда больше нравится. Признайтесь, разве не правду я говорю?
— Кря-кря! — вмешался в разговор селезень, воспользовавшись короткой паузой, возникшей после вопроса матушки Сиды. Гость взглянул на селезня в фартуке и улыбнулся.
— Но, Сида...— заметил отец Спира,— что ты докучаешь гостю?
— О, напротив! — возразил тот.— Кому как, а мне, смею вас уверить, всегда больше нравился простой удобный домик со скромной, трудолюбивой хозяйкой, которая образцово ведет хозяйство, подавая этим пример, скажем, своей дочери, чтобы и та со временем стала хорошей домоправительницей и помогала матери на кухне, чтобы, чтобы... и тому подобное,— закончил гость, слегка зарапортовавшись.
— Ах, вот как? — удивляется матушка Сида.— Кто бы мог подумать, что вам это нравится?!
— Да уж, поверьте, сударыня. Это мой идеал. Маленький домик с огородом. Простая кухня, скромная, самая обыкновенная, но вкусная пища: допустим, куриный суп, паприкаш с ушками и сербская гужвара,— на большее я не претендую, лишь бы хозяйка сумела сготовить мужу обед.
— Да что вы говорите?! — снова удивляется матушка Сида.— Кому бы в голову пришло?.. Кстати, раз уж вспомнили про обед...— И, обращаясь к попу, спрашивает: — Спира, ты пригласил гостя на завтра обедать? Зачем ему скитаться бог знает где? Чего доброго, к этому швабу пойдет, у которого кухарка, говорят, еврейка. Стоит ли, да еще в воскресенье, там обедать, есть хлеб с тмином и прочие еврейские блюда?
— Само собой разумеется, и господин Пера был настолько добр, что выразил согласие,— гордо отвечает отец Спира.
— О, благодарю вас, благодарю,— кланяется гость,— вы слишком любезны.
— А завтра как раз дочкина очередь готовить,— говорит матушка Сида.— Ты хорошо запомнила все, что любит гость? Она у нас не стремится читать да писать, зато уж в стряпне ни одна из сверстниц не может с ней состязаться во всей округе. Юца, дитя мое, ступай в кухню,— пора ужин готовить; знаешь ведь, что отец любит ужинать пораньше.
— Юца, доченька, раз уж ты идешь, принеси-ка нам по стаканчику ракии, если позволите, так сказать, предложить,— сказал отец Спира, обращаясь к гостю.— И принеси стул... нет, два стула. Есть у меня замечательная сремская сливовица. Си да, как это патер Иннокентий говорит, когда выпьет, а? «Айн варес гетлихес гетренк, айн варес нектар, дизе слинговиц» . Прислал мне приятель из Фрушки... Одну только чарочку...
— Нет, покорно благодарю.
— Да одну-единственную.
— Нет, нет, право же... не пью.
— Ну чарочку, сделайте милость.
— Ах, ни капли, ни капельки! — отнекивается гость; встает, кланяется и благодарит.— Не пью, верьте слову, не пью!
— Неужто так никогда и не пробовали?
— Не то что никогда... пробовал, помнится, как противоядие после слив... и, знаете, исключительно с целью предупредить лихорадку.
— Значит, из симпатии к сливам согласны, а из симпатии к нам отказываетесь,— говорит матушка Си да и, подталкивая локтем Юлу, шепчет: — Скажи: «А из симпатии ко мне, сударь?»
— А из симпатии ко мне, сударь, тоже не хотите? — молвила Юла, покраснев до ушей, испуганно взглянула на гостя и поднесла на подносе ракию.
— Э, э, вам отказать не могу,— сказал гость,— но, поверьте, поступаю против моих принципов! — Он взял стаканчик, отпил половину и, поклонившись, поставил обратно на поднос.
— Такусенькую чарочку, и только до половины? — запротестовала матушка Сида.
— Больше, право, не могу. Я сразу чувствую, как вредно она действует на мой организм и конструкцию тела.— Затем гость встал и вежливо раскланялся.— Итак, всего доброго, прошу извинить, что отвлек вас от дел.
— Ну, раз вы так торопитесь, не смеем задерживать, но завтра? Завтра, значит, будем надеяться, вы окажете нам честь своим посещением,— говорит матушка Сида.
— Я буду настолькр дерзок...
Натуральный чудесный напиток, подлинный нектар, эта сливовица (нем.).
— Ну, что вы! Еще чего выдумали!..— прерывает матушка Сида. — Как это дерзок?! Мы ведь не совсем чужие, не какие-нибудь швабы...
— До свидания! Целую ручку, сударыня... целую ручку, мадемуазель,— и господин Пера поцеловал матери руку, а дочери вежливо поклонился.
— Прощайте,— ответила Юла и поклонилась, как обычно кланяются деревенские барышни, то есть немного вытянув шею на манер черепахи.
Гость ушел. Все остались довольны его посещением, особенно же той счастливой случайностью, что он застал Юлу за работой:
— До чего хорош и деликатен этот молодой человек! — восторгается матушка Сида.— И как складно говорит, будто по книге. Наша семинария может гордиться, что такую воспитанную молодежь выпускает. Деликатный юноша, точно в монастыре воспитан, в монастыре! — повторяет матушка Сида.— И как учтиво извинился! «Повредит, дескать, моей конструкции!» Насилу полчарки выпил! Бедный юноша, даже сам удивился, как на него подействовало.
— Ах, очень подействовало, ей-богу! Такая жалость! — насмешливо бросает отец Спира.— Где это видано, чтоб богослов пил ракию?! Подобные песни и я когда-то, помнится, распевал, а, Сида, вспоминаешь? А сейчас, ей-богу, сейчас...
— Вот еще что! И чего ты себя с ним сравниваешь. Его конструкция — и твоя!
— Э, вот еще выдумала!.. Конструкция! А знаешь ли ты, Сида, что тощие нильские коровы пожрали тучных? Видали, как выворачивался! Не знаю я богословов? Никогда не был в семинарии, не учился? Брось ты, Сида, ей-богу, плетешь как, как... Пьет и этот, напивается поди до зеленого змея, потому и худой такой, я тебе говорю.
— Ну конечно,— не уступает госпожа Сида.
— Брось, брось! Насквозь вижу таких притворщиков. Он как раз подобного сорта.
— Чего пристал, да еще при ребенке?! Юца, дитятко, не слушай отца... На него порой находит, не успокоится, пока не изведет, сердце и душа у него не на месте.
— Э, э, я свое сказал,— отвечал поп Спира.
И он не ошибался; опытного попа Спиру отнюдь не сбила с толку ссылка господина Перы на конструкцию. Господин Пера, как и всякий богослов, любил сливовицу. Сколько раз он распевал, потягивая сливовицу, ей же посвященный и так хорошо всем богословам известный тропарь: «Пресвятая мученица, препеченица». Пил он часто, и в одиночку и в обществе друзей, и нередко впадал «в меланхолию», как и всякий богослов.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой повествуется о том, как служанка Эржа явилась с рапортом к госпоже Персе. В ней же читатель предугадает конфликт, без которого любой роман не интересен
О приезде нового учителя узнали не только в доме попа Спиры, но и в доме попа Чиры, притом в тот же самый день и в тот же самый час. Так как в это село (как, впрочем, и во всякое другое) редко кто заглядывает, то и не удивительно, что тотчас же пронеслась весть о приезде долгожданного нового учителя. Служанка отца Чиры Эржа как раз в это время стояла у калитки, провожая своими маслеными глазками писаря Лацку, самого младшего и по годам и по службе, и ясно видела, как отец Спира вошел в свою усадьбу, пропустив вперед какого-то незнакомца. Не теряя ни минуты, она отправилась с рапортом к госпоже Персе.
— Ага, что я говорила! — сердито прошипела матушка Перса.— Этот мужлан уже подцепил его, негодник! — добавила она про себя и задумалась. Любопытство ее мучило, сама бы себя живьем проглотила, только бы узнать, что это за гость, как он выглядит и о чем у них идет беседа! Понаведаться сейчас, когда доят коров,— неудобно, да и смысла нет. Каиафа она, эта Сида, сразу догадается. Нет, не стоит! Что бы придумать? А что, если по-соседски, решилась наконец матушка Перса (как решилась бы всякая заботливая мать, у которой дочь на выданье, а опасность так близка), если срочно послать Эржу с поручением? Она все высмотрит и доложит.
— Эржа, упование мое,— кликнула ее матушка Перса,— беги скорей к Спириной матушке и передай ей: «Кланяется, мол, вам моя госпожа и просит одолжить нам только на одну ночь вашего кота». Скажи, что забежала, должно быть из соседского амбара, большущая крыса, натворила бог знает каких бед в чулане и изгрызла сапоги его преподобия, просто, скажи, сожрала их, остались одни ушки да каблуки. Так и передай и попроси, чтобы поймали и дали тебе этого кота, он мастак насчет крыс. Ну, беги сейчас же. Стой! Ты все перезабудешь, как те пробки. Значит, что я тебе сказала? Что тебе нужно передать? — допытывалась матушка Перса и заставила Эржу повторить все до последней мелочи. Никак без этого нельзя было обойтись: Эржа девица весьма рассеянная, потому-то госпожа Перса и попрекнула ее бутылочными пробками, которые она постоянно забывает в магазине у грека.
Вот что придумала матушка Перса — и, нужно признаться, неплохо. Возможно, кто-нибудь из читателей задумается, с сомнением покачает головой и спросит: «Как, разве у попа Чиры не было кошки? Разве попов дом со всем его богатством оставляют без такого сторожа?» Вопрос вполне уместен, но им не удастся сбить писателя, ибо он заранее заготовил ответ.
В этом доме был, конечно, кот. Но не повезло с ним отцу Чире. Несмотря на то что его преподобие с самых первых дней воспитывал кота в определенном духе, а именно готовил из него, так сказать, опору своего дома,— наперекор всему из него получилось нечто совсем другое, совершенно противоположное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32