). Все тут обходилось мирно, чинно и по-господски. Да и как может быть иначе, если здесь никто не пользуется ни чарками, ни кружками, а пьют из несчастных рюмок. Поставят перед гостем рюмку вина и стакан воды, смешает он вино с водой — три четверти воды и четверть вина,— отопьет маленько, почитает газеты, опять сделает глоток и снова за газеты. И пока прочтет и выпьет таким манером свою смесь, пройдет часа два; потом гость встанет, расплатится, кивнет хозяину и выйдет из кофейни такой же трезвый, как и вошел. Кофейню эту держал некий толстопузый и плоскостопый шваб в бархатной шапочке с золотой кисточкой; он знай себе прогуливается по кофейне, поглядывает, все ли в порядке, выверяет да подводит стенные часы по своим карманным и раскланивается с гостями, когда они приходят или уходят, а после обеда неизменно берет в руки хлопушку и, слоняясь из угла в угол, бьет мух, чтобы разогнать сон, так как ему запрещено спать после обеда во избежание удара.
Итак, повозка остановилась перед кофейней. Возница снял два сундука очень забавного вида, один побольше, другой поменьше,— заметно было, что они изрядно попутешествовали, натерпелись всяких бед, переменили многих хозяев и место им уже не в комнате; обернутый в бумагу зонтик чуть поменьше ярмарочной карусели и сложенную кровать, которая когда-то была, должно быть, полированной и стояла в комнате для гостей; затем зимнее пальто с облезлым меховым воротником и распоротой подкладкой и, наконец, большой зимний платок кофейного цвета с длинной бахромой. Все эти вещи возница снял на глазах у приезжего и отнес в кофейню.
Приезжий умылся, почистился и спросил хозяина шваба, где находится дом отца Спиры. Шваб объяснил и, кликнув с улицы мальчугана, велел проводить господина до самого дома. Умытый, почищенный и причесанный, приезжий отправился было к попу, но по дороге почему-то раздумал. Он сунул три крейцера мальчугану, и тот в восторге умчался, даже забыв сказать спасибо. Колотя себя босыми пятками по заду, он летел сломя голову, чтобы похвастаться друзьям (потому что получить три крейцера сразу — этого еще ни с кем в селе не случалось), а новый учитель торопливо зашагал в церковь к вечерне, которая, по его расчетам, еще не кончилась.
Войдя в церковь, он поклонился всем стоявшим у аналоев — народу было не очень-то много, одни старики да старухи, которых спровадили в церковь снохи, чтобы хоть разок в неделю отдохнуть душой,— и направился к тому клиросу, где хор вел пономарь Аркадий, а не к другому, где пел старый учитель, с которым Аркадий состязался в перекличном пении и, конечно, постоянно перепевал старого учителя. Тот когда-то пел очень хорошо, но сейчас годы давали себя знать. Пока он пел, молодой учитель представился пономарю Аркадию, и тот выразил свое удовольствие.
— Ждали мы вас, ждали с великим нетерпением,— отозвался Аркадий.— Чуть затарахтит телега: «Вот он!» — думаем. Ан это вовсе не вы, а какой-нибудь еврей, из тех, что скупают перья, зерно или кукурузу.
— Не разрешите ли заменить вас ненадолго? — спросил приезжий.
— О, пожалуйста... сделайте одолжение! — согласился Аркадий и положил перед ним книгу.
Когда пришел черед подхватить новому учителю и он громко запел, все повернули головы к левому клиросу, желая посмотреть, кто это поет. Старый учитель, вскинув очки на лоб, пристально уставился туда же, а старый кондитер Лекса, покинув свой аналой, пробрался поближе к клиросу, чтобы лучше слышать и видеть этого, как он сам выразился, «сладкогласого», да так в продолжение всей вечерни и не вернулся на свое место — до того был очарован пением. «Истинно херувимский голос»,— сказал он, выйдя из церкви. Да и сам поп Спира (был его черед служить) удивился, услышав этот незнакомый голос, и выглянул из алтаря через северные врата, чтобы узнать, кто поет.
Вот так-то во время вечерни и представился новый учитель своим будущим согражданам. Первый шаг и первое выступление всем понравилось, очаровали всех, решительно всех, начиная с попа Спиры в алтаре и кончая ребятишками, что вечно торчат на колокольне или прислуживают в церкви и в алтаре, помогая Аркадию; ребятишки с топотом сбежались, едва прослышав, что приехал новый учитель.
Спустя полчаса все село знало, что приезжий, который столь набожно крестился и при первом ударе колокола, и проезжая мимо Большого креста, как засвиде-
тельствовали старухи, и столь франтовски повязывал платок, как рассказывали девушки, есть тот самый долгожданный учитель. Все это с молниеносной быстротой разнесли по селу завсегдатаи колокольни — ребятишки. По окончании вечерни учитель встретился с отцом Спирой в церковной ограде и представился:
— Петар Петрович, окончил семинарию, назначен учителем в ваше село и утвержден в оной должности.— Поклонившись, он приложился к руке батюшки, чем сразу его подкупил.
До сих пор отец Спира весьма осудительно отзывался о современных молодых людях, а в особенности не жаловал омладинцев, которые считали нужным всем говорить «ты»: ты, брат, ты, сестра; или: брат серб, сестра сербка. Впрочем, это ни у кого из попов в голове не укладывалось. Успокоившись на этот счет, преподобный отец подумал про себя: «Благопристойный юноша! Вот и я таким же был!»— и продолжил громко:
— Очень приятно... Здешний священник Спиридон... Ну конечно! Могу себе представить, как тяжко вам было бросить все и уехать сюда. Это вам не Карловцы — нет здесь ни изысканного общества, ни удобств. Это деревня, молодой человек, деревня. Трудненько вам придется, пока не привыкнете, особенно если вы холостой. Женатому еще так-сяк; но холостяку и вовсе плохо!
— О, что вы, что вы! Везде хорошо! — заверил Пера; он даже содрогнулся, вспоминая изысканное общество и свой утонченный образ жизни в Карловцах.— Знаете, как сказано: добрый пастырь не смеет думать о себе, он там, где овцы, то есть доверенное ему стадо. А я ведь, хе-хе, тоже в некотором роде пастырь,— заметил он с улыбкой,— буду пасти доверенное мне стадо — молодых и шаловливых козлят сего села.
— Да, да, воистину так, вы прекрасно изволили выразиться. Поначалу, как вы сказали, будете учить детей — пасти козлят, потом, если бог даст, станете священником и будете пасти богобоязненных овечек. Только не торопитесь, не торопитесь. Вы, конечно, думаете со временем принять сан или же нет?
— Ну разумеется. Это мечта и моя и моих родителей... Хе, но это зависит от случая, от счастья... если посчастливится дождаться, когда освободится подходящий приход...
1 Омладинцы — члены «Омладины» (1866—1872), сербской культурной и общественно-политической организации, игравшей прогрессивную роль в формировании национального сознания сербского общества.
— Вам бы, знаете, заполучить хороший, богатый приход, вроде нашего. Лучшего и желать не приходится. Вот, к примеру, мой почтеннейший приятель, отец Кирилл, взял дочь священника, своего предшественника, а потом, когда пришло время, прекраснейшим образом занял его место. Да и я тоже до того доволен, что не поменялся бы и с самим крушедольским архимандритом; уверен, что и мой преемник будет доволен не меньше.
— Э-э, мое дело ждать,— отвечает господин Пера,— а прочее в руках божьих!
— Конечно, конечно! Все в руце божией. Однако все-таки...— мнется отец Спира.— Слышали рассказ о том грешнике, что тонул и кричал: «Помоги, святой Николай!» — а святой Николай ему в ответ: «Эй, сынок, пошевели-ка и ты руками, а моя помощь не оскудеет!» Хе, так и тут! Все в руце божией, это верно, но и сидеть сложа руки не следует. Хороший приход, прости господи, что добрая и красивая невеста. Кто смел, тот двух съел! — закончил отец Спира, бросая на юношу полный значения взгляд. Очень уж тот ему понравился. «Славный был бы священник»,— думал Спира, а как хороший отец он и не желал большего счастья для своей Юлы, чем стать, подобно ее матери, попадьей.
— Но это значило бы искушать господа бога, если бы я сразу пожелал такого. Нужно испытывать свое терпение, это наш долг. Я убежден в этом,— заключил господин Пера.
— Ну-ну-ну! Все это прекрасно,— заметил отец Спира,— знаю, что это чудесная христианская добродетель, но повторяю: не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня, это вам говорит священник. Как женатый человек, вы могли бы тотчас...
— Ах, извините,— прервал его господин Пера,— еще нет, еще нет...
— Что еще нет? — удивился отец Спира (он прекрасно знал, что господин Пера не женат).
— Нет, еще не избрал себе спутницу жизни.
— Так! Э! Вот видите, прошу покорно! Да что вы говорите? — притворно изумляется отец Спира.— Значит, вы один приехали?
— Один-одинешенек.
— И, должно быть, в корчме остановились?
— Разумеется.
— Эх, чего там «разумеется»} Этого еще недоставало!
— Почему, боже ты мой!
— Да потому, что не приличествует это вам, мало разве нас здесь?..
— Нет, нет, через день-два, не больше, я переселюсь в школу... а пока потерплю.
— Ну, квартира — это я еще понимаю, но столоваться в корчме... у шваба... этого мы ни за что не допустим! Во всяком случае это не в моем обычае. Видали вы такого!.. Но довольно об этом, хотите пройтись маленько по селу, я провожу вас до школы, а?
— О, пожалуйста, прошу вас.
— Зайду только на минутку домой, нам это по пути, кстати, посмотрите, где мой дом, чтобы завтра нас найти, если я случайно задержусь немного после богослужения,— ведь, надеюсь, вы будете столь любезны, что окажете мне честь у меня отобедать?
— О, благодарю вас! Как вы заботливы! С большим удовольствием! — ответил господин Пера с учтивым поклоном.
— Итак, не угодно ли, тронемся, пожалуй! — пригласил отец Спира, и они покинули церковную ограду.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой описаны и старый пегий пес, и воришка кот, и молодые гусята, и старый селезень, и попова дочка, и посещение учителя, и чего только в ней нет. Иными словами, здесь описан идиллический вечер в канун воскресенья в доме отца Спиры
Дом отца Спиры стоит неподалеку от церкви, на соседней улице. Красивый, большой дом, и на нем ни крейцера долгу. Пять окон на улицу, в окнах полно цветов, а среди цветов две клетки с канарейками. Пешие входят через калитку, а повозки въезжают в ворота, сплошь утыканные поверху длинными гвоздями с торчащими остриями — от воров, а главное, из-за прислуги мадьярки. Перед домом ряд акаций и две густые бесплодные шелковицы; под шелковицами скамья, и на той скамье, в тенистой прохладе, весьма располагающей к пересудам и оговорам, часто и охотно сиживали попадьи.
Поравнявшись с домом, отец Спира отворил калитку и предложил гостю пройти вперед; после недолгих препирательств юноша боком проскользнул во двор.
Попова семья уже знала о приезде учителя,— сообщил им об этом прибежавший с церковного двора мальчишка, который постоянно торчал там, помогая Аркадию звонить и раздувать кадило, за что и получал обычно полпросфоры. Аркадий его и послал. Они, повторяем, знали, что учитель прибыл, но вовсе не рассчитывали видеть его у себя. Первым его заметил в калитке большой головастый и лохматый пес с хвостом, полным репьев. Когда пес разевал пасть, издали казалось, будто он улыбается. Но внешность его, как говорится, была обманчива, потому что был он зол, как настоящий пес. Завидев чужого, он залился лаем, стал рваться с цепи и чуть было не вывернул кол, к которому был привязан; только появление хозяина заставило его прийти в себя и немного успокоиться. Больше он так не надрывался при госте,— гавкнет изредка, кинет в его сторону подозрительный взгляд и проворчит что-то вроде: «Проваливай!»,— а потом и вовсе затих, лег и снова задремал, «лентяй этакий и дармоед» (да будет нам позволено воспользоваться словами попадьи, которая частенько его поругивала, лаская, и упрекала особенно за то, что стал он ненадежен и не хотел лаять на ухажеров Жужи, которым не было числа).
Во дворе перед приезжим открылось необыкновенное зрелище. Поистине идиллия, чудесная идиллия сельской усадьбы. Ах, чего-чего только здесь не было! Настоящее богатейшее поместье, не знаешь, на чем остановить взгляд, просто глаза разбегаются! Хозяин и гость остановились, беседуя о чем-то у калитки. Пока они ведут беседу, воспользуемся случаем и познакомимся с усадьбой.
Просторный двор раскинулся, словно поле,— едва дозовешься кого-нибудь с другого конца, а во дворе всяческое изобилие, достойное зависти. Тут тебе и клети, и амбары, и голубятни; три омета соломы, гора кизяку и голых кукурузных початков, дающих отличный жар для утюга, которым фрайла Юла гладит белые юбочки с оборками; ворох нарезанной заблаговременно виноградной лозы,— на ней жарят барашков, которыми его преподобие частенько балуется. Здесь же, во дворе, и колодец с чудесной ледяной водой,— в нем преподобный отец охлаждает вино и арбузы. Рядом с колодцем — новое корыто, возле которого постоянно толклась и гоготала домашняя птица, особенно утки с утятами, а старое, разбитое корыто привязывалось к нижнему краю журавля, чтобы легче было вытаскивать из колодца огромную бадью. Во дворе, как и на улице перед домом, росла посаженная рядами акация и высились две шелковицы, но не бесплодные, как на улице,— эти каждый год приносили урожай и сторицей воздали отцу Спире за вложенный труд. Под шелковицами вечно разгуливали болтливые утки с утятами и прочая живность, а покачиваясь на ветках, угощалась ягодами детвора. Попадье не было нужды выбегать на улицу и вертеть головой налево и направо, высматривая, нет ли где какого малыша, чтобы отправить его с поручением. Достаточно было выглянуть из кухни и крикнуть: «Эй, Неца, Пера, Рада!» — и тут же сперва летели шапки, а вслед за ними с веток, точно обезьяны, сваливались к ее ногам ребятишки — по двое, по трое, крича и толкаясь, чтобы опередить друг друга. В поповом работящем доме дела было много, и постоянно требовалась чья-нибудь помощь. То нужно было полоть огород, то набивать зоб гуски орехами, то сторожить от птицы разложенную на солнце лапшу — и мало ли еще какой работы по хозяйству; за все это матушка попадья выдавала ребятам по ломтю хлеба да разрешала взобраться на дерево и натрясти себе шелковицы. Им позволялось наедаться досыта и даже уносить полные шляпы ягод домой своим бедным родителям. Вот почему детские шляпы в этом селе были внутри как луженые. Родители обычно позже благодарили и всячески извинялись за детей: у них-де дома еды, слава богу, хватает, но дети как дети — ни стыда, ни совести, вот они что ни день и надоедают его преподобию. А преподобный отец прощал им и говорил: «Ну вот, еще чего не хватало! Какая там благодарность! Ничего здесь такого нет. С народом наживал, пусть теперь народ и пользуется! Не возьму же я эти шелковицы с собой на тот свет. Неужто это все, чего можно достигнуть на земле? «Безумец,— рече евангелист,— еще ныне ночью возьму твою душу...» А человек, как говорится, ничего с собой не унесет, только скрещенные руки да праведные дела свои!» — «Так, так,— отвечают прихожане.— Место, значит, для души готовите!»
Со двора виднелась просторная крытая веранда, на которой осенью отец Спира, Аркадий и Жужа обычно лущат кукурузу, а летом, в сильную жару, под пологом спит сам хозяин собственной персоной. Отец Спира был из хлебопашцев, хоть и благородного рода, и никак не мог отвыкнуть от этой, как он сам выражался, мужицкой привычки летом спать на воздухе под пологом. Однако это имело и свою хорошую сторону, так как было удобно и шло на пользу не только ожиревшей плоти его преподобия, но всему поповскому дому и даже соседним домам. Сколько раз, бывало, услыша могучий храп, вор останавливался в нерешительности, не понимая, откуда доносится храп, да так и не отваживался перемахнуть через стену ближайших дворов. Так мирно спавший под пологом отец Спира не раз спасал своим громоподобным благородно-мужицким храпом себя и еще по крайней мере пять-шесть соседских домов.
Сразу же, с первого взгляда, становилось ясно, что дом этот — полная чаша. Пусть читатель сам судит, сколько крестьян должно было окреститься, повенчаться, причаститься и умереть, прежде чем создалось такое хозяйство! И ведь мы упомянули только крупные предметы, а что, если коснуться мелких, например живности? Какой только птицы не было во дворе! Настоящий Ноев ковчег! Были тут гуски, раскормленные до того, что у отца Спиры слюнки текли, когда он видел их еще в перьях, и придурковатые индюшки с глупым, надутым индюком, над которым постоянно потешались соседские ребятишки. Он всегда пыжился и выступал с большим достоинством, чем и напоминал им — детям — неопытного учителя. Стоило ему выйти на улицу, как соседская детвора принималась дразнить его, и госпоже Сиде приходилось вмешиваться собственной персоной и заступаться за беднягу. «Не стыдно ли вам, шалопаи,— укоряла она,— нет у вас ни души, ни сердца! Что он вам сделал, почему вы дразните его?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Итак, повозка остановилась перед кофейней. Возница снял два сундука очень забавного вида, один побольше, другой поменьше,— заметно было, что они изрядно попутешествовали, натерпелись всяких бед, переменили многих хозяев и место им уже не в комнате; обернутый в бумагу зонтик чуть поменьше ярмарочной карусели и сложенную кровать, которая когда-то была, должно быть, полированной и стояла в комнате для гостей; затем зимнее пальто с облезлым меховым воротником и распоротой подкладкой и, наконец, большой зимний платок кофейного цвета с длинной бахромой. Все эти вещи возница снял на глазах у приезжего и отнес в кофейню.
Приезжий умылся, почистился и спросил хозяина шваба, где находится дом отца Спиры. Шваб объяснил и, кликнув с улицы мальчугана, велел проводить господина до самого дома. Умытый, почищенный и причесанный, приезжий отправился было к попу, но по дороге почему-то раздумал. Он сунул три крейцера мальчугану, и тот в восторге умчался, даже забыв сказать спасибо. Колотя себя босыми пятками по заду, он летел сломя голову, чтобы похвастаться друзьям (потому что получить три крейцера сразу — этого еще ни с кем в селе не случалось), а новый учитель торопливо зашагал в церковь к вечерне, которая, по его расчетам, еще не кончилась.
Войдя в церковь, он поклонился всем стоявшим у аналоев — народу было не очень-то много, одни старики да старухи, которых спровадили в церковь снохи, чтобы хоть разок в неделю отдохнуть душой,— и направился к тому клиросу, где хор вел пономарь Аркадий, а не к другому, где пел старый учитель, с которым Аркадий состязался в перекличном пении и, конечно, постоянно перепевал старого учителя. Тот когда-то пел очень хорошо, но сейчас годы давали себя знать. Пока он пел, молодой учитель представился пономарю Аркадию, и тот выразил свое удовольствие.
— Ждали мы вас, ждали с великим нетерпением,— отозвался Аркадий.— Чуть затарахтит телега: «Вот он!» — думаем. Ан это вовсе не вы, а какой-нибудь еврей, из тех, что скупают перья, зерно или кукурузу.
— Не разрешите ли заменить вас ненадолго? — спросил приезжий.
— О, пожалуйста... сделайте одолжение! — согласился Аркадий и положил перед ним книгу.
Когда пришел черед подхватить новому учителю и он громко запел, все повернули головы к левому клиросу, желая посмотреть, кто это поет. Старый учитель, вскинув очки на лоб, пристально уставился туда же, а старый кондитер Лекса, покинув свой аналой, пробрался поближе к клиросу, чтобы лучше слышать и видеть этого, как он сам выразился, «сладкогласого», да так в продолжение всей вечерни и не вернулся на свое место — до того был очарован пением. «Истинно херувимский голос»,— сказал он, выйдя из церкви. Да и сам поп Спира (был его черед служить) удивился, услышав этот незнакомый голос, и выглянул из алтаря через северные врата, чтобы узнать, кто поет.
Вот так-то во время вечерни и представился новый учитель своим будущим согражданам. Первый шаг и первое выступление всем понравилось, очаровали всех, решительно всех, начиная с попа Спиры в алтаре и кончая ребятишками, что вечно торчат на колокольне или прислуживают в церкви и в алтаре, помогая Аркадию; ребятишки с топотом сбежались, едва прослышав, что приехал новый учитель.
Спустя полчаса все село знало, что приезжий, который столь набожно крестился и при первом ударе колокола, и проезжая мимо Большого креста, как засвиде-
тельствовали старухи, и столь франтовски повязывал платок, как рассказывали девушки, есть тот самый долгожданный учитель. Все это с молниеносной быстротой разнесли по селу завсегдатаи колокольни — ребятишки. По окончании вечерни учитель встретился с отцом Спирой в церковной ограде и представился:
— Петар Петрович, окончил семинарию, назначен учителем в ваше село и утвержден в оной должности.— Поклонившись, он приложился к руке батюшки, чем сразу его подкупил.
До сих пор отец Спира весьма осудительно отзывался о современных молодых людях, а в особенности не жаловал омладинцев, которые считали нужным всем говорить «ты»: ты, брат, ты, сестра; или: брат серб, сестра сербка. Впрочем, это ни у кого из попов в голове не укладывалось. Успокоившись на этот счет, преподобный отец подумал про себя: «Благопристойный юноша! Вот и я таким же был!»— и продолжил громко:
— Очень приятно... Здешний священник Спиридон... Ну конечно! Могу себе представить, как тяжко вам было бросить все и уехать сюда. Это вам не Карловцы — нет здесь ни изысканного общества, ни удобств. Это деревня, молодой человек, деревня. Трудненько вам придется, пока не привыкнете, особенно если вы холостой. Женатому еще так-сяк; но холостяку и вовсе плохо!
— О, что вы, что вы! Везде хорошо! — заверил Пера; он даже содрогнулся, вспоминая изысканное общество и свой утонченный образ жизни в Карловцах.— Знаете, как сказано: добрый пастырь не смеет думать о себе, он там, где овцы, то есть доверенное ему стадо. А я ведь, хе-хе, тоже в некотором роде пастырь,— заметил он с улыбкой,— буду пасти доверенное мне стадо — молодых и шаловливых козлят сего села.
— Да, да, воистину так, вы прекрасно изволили выразиться. Поначалу, как вы сказали, будете учить детей — пасти козлят, потом, если бог даст, станете священником и будете пасти богобоязненных овечек. Только не торопитесь, не торопитесь. Вы, конечно, думаете со временем принять сан или же нет?
— Ну разумеется. Это мечта и моя и моих родителей... Хе, но это зависит от случая, от счастья... если посчастливится дождаться, когда освободится подходящий приход...
1 Омладинцы — члены «Омладины» (1866—1872), сербской культурной и общественно-политической организации, игравшей прогрессивную роль в формировании национального сознания сербского общества.
— Вам бы, знаете, заполучить хороший, богатый приход, вроде нашего. Лучшего и желать не приходится. Вот, к примеру, мой почтеннейший приятель, отец Кирилл, взял дочь священника, своего предшественника, а потом, когда пришло время, прекраснейшим образом занял его место. Да и я тоже до того доволен, что не поменялся бы и с самим крушедольским архимандритом; уверен, что и мой преемник будет доволен не меньше.
— Э-э, мое дело ждать,— отвечает господин Пера,— а прочее в руках божьих!
— Конечно, конечно! Все в руце божией. Однако все-таки...— мнется отец Спира.— Слышали рассказ о том грешнике, что тонул и кричал: «Помоги, святой Николай!» — а святой Николай ему в ответ: «Эй, сынок, пошевели-ка и ты руками, а моя помощь не оскудеет!» Хе, так и тут! Все в руце божией, это верно, но и сидеть сложа руки не следует. Хороший приход, прости господи, что добрая и красивая невеста. Кто смел, тот двух съел! — закончил отец Спира, бросая на юношу полный значения взгляд. Очень уж тот ему понравился. «Славный был бы священник»,— думал Спира, а как хороший отец он и не желал большего счастья для своей Юлы, чем стать, подобно ее матери, попадьей.
— Но это значило бы искушать господа бога, если бы я сразу пожелал такого. Нужно испытывать свое терпение, это наш долг. Я убежден в этом,— заключил господин Пера.
— Ну-ну-ну! Все это прекрасно,— заметил отец Спира,— знаю, что это чудесная христианская добродетель, но повторяю: не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня, это вам говорит священник. Как женатый человек, вы могли бы тотчас...
— Ах, извините,— прервал его господин Пера,— еще нет, еще нет...
— Что еще нет? — удивился отец Спира (он прекрасно знал, что господин Пера не женат).
— Нет, еще не избрал себе спутницу жизни.
— Так! Э! Вот видите, прошу покорно! Да что вы говорите? — притворно изумляется отец Спира.— Значит, вы один приехали?
— Один-одинешенек.
— И, должно быть, в корчме остановились?
— Разумеется.
— Эх, чего там «разумеется»} Этого еще недоставало!
— Почему, боже ты мой!
— Да потому, что не приличествует это вам, мало разве нас здесь?..
— Нет, нет, через день-два, не больше, я переселюсь в школу... а пока потерплю.
— Ну, квартира — это я еще понимаю, но столоваться в корчме... у шваба... этого мы ни за что не допустим! Во всяком случае это не в моем обычае. Видали вы такого!.. Но довольно об этом, хотите пройтись маленько по селу, я провожу вас до школы, а?
— О, пожалуйста, прошу вас.
— Зайду только на минутку домой, нам это по пути, кстати, посмотрите, где мой дом, чтобы завтра нас найти, если я случайно задержусь немного после богослужения,— ведь, надеюсь, вы будете столь любезны, что окажете мне честь у меня отобедать?
— О, благодарю вас! Как вы заботливы! С большим удовольствием! — ответил господин Пера с учтивым поклоном.
— Итак, не угодно ли, тронемся, пожалуй! — пригласил отец Спира, и они покинули церковную ограду.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой описаны и старый пегий пес, и воришка кот, и молодые гусята, и старый селезень, и попова дочка, и посещение учителя, и чего только в ней нет. Иными словами, здесь описан идиллический вечер в канун воскресенья в доме отца Спиры
Дом отца Спиры стоит неподалеку от церкви, на соседней улице. Красивый, большой дом, и на нем ни крейцера долгу. Пять окон на улицу, в окнах полно цветов, а среди цветов две клетки с канарейками. Пешие входят через калитку, а повозки въезжают в ворота, сплошь утыканные поверху длинными гвоздями с торчащими остриями — от воров, а главное, из-за прислуги мадьярки. Перед домом ряд акаций и две густые бесплодные шелковицы; под шелковицами скамья, и на той скамье, в тенистой прохладе, весьма располагающей к пересудам и оговорам, часто и охотно сиживали попадьи.
Поравнявшись с домом, отец Спира отворил калитку и предложил гостю пройти вперед; после недолгих препирательств юноша боком проскользнул во двор.
Попова семья уже знала о приезде учителя,— сообщил им об этом прибежавший с церковного двора мальчишка, который постоянно торчал там, помогая Аркадию звонить и раздувать кадило, за что и получал обычно полпросфоры. Аркадий его и послал. Они, повторяем, знали, что учитель прибыл, но вовсе не рассчитывали видеть его у себя. Первым его заметил в калитке большой головастый и лохматый пес с хвостом, полным репьев. Когда пес разевал пасть, издали казалось, будто он улыбается. Но внешность его, как говорится, была обманчива, потому что был он зол, как настоящий пес. Завидев чужого, он залился лаем, стал рваться с цепи и чуть было не вывернул кол, к которому был привязан; только появление хозяина заставило его прийти в себя и немного успокоиться. Больше он так не надрывался при госте,— гавкнет изредка, кинет в его сторону подозрительный взгляд и проворчит что-то вроде: «Проваливай!»,— а потом и вовсе затих, лег и снова задремал, «лентяй этакий и дармоед» (да будет нам позволено воспользоваться словами попадьи, которая частенько его поругивала, лаская, и упрекала особенно за то, что стал он ненадежен и не хотел лаять на ухажеров Жужи, которым не было числа).
Во дворе перед приезжим открылось необыкновенное зрелище. Поистине идиллия, чудесная идиллия сельской усадьбы. Ах, чего-чего только здесь не было! Настоящее богатейшее поместье, не знаешь, на чем остановить взгляд, просто глаза разбегаются! Хозяин и гость остановились, беседуя о чем-то у калитки. Пока они ведут беседу, воспользуемся случаем и познакомимся с усадьбой.
Просторный двор раскинулся, словно поле,— едва дозовешься кого-нибудь с другого конца, а во дворе всяческое изобилие, достойное зависти. Тут тебе и клети, и амбары, и голубятни; три омета соломы, гора кизяку и голых кукурузных початков, дающих отличный жар для утюга, которым фрайла Юла гладит белые юбочки с оборками; ворох нарезанной заблаговременно виноградной лозы,— на ней жарят барашков, которыми его преподобие частенько балуется. Здесь же, во дворе, и колодец с чудесной ледяной водой,— в нем преподобный отец охлаждает вино и арбузы. Рядом с колодцем — новое корыто, возле которого постоянно толклась и гоготала домашняя птица, особенно утки с утятами, а старое, разбитое корыто привязывалось к нижнему краю журавля, чтобы легче было вытаскивать из колодца огромную бадью. Во дворе, как и на улице перед домом, росла посаженная рядами акация и высились две шелковицы, но не бесплодные, как на улице,— эти каждый год приносили урожай и сторицей воздали отцу Спире за вложенный труд. Под шелковицами вечно разгуливали болтливые утки с утятами и прочая живность, а покачиваясь на ветках, угощалась ягодами детвора. Попадье не было нужды выбегать на улицу и вертеть головой налево и направо, высматривая, нет ли где какого малыша, чтобы отправить его с поручением. Достаточно было выглянуть из кухни и крикнуть: «Эй, Неца, Пера, Рада!» — и тут же сперва летели шапки, а вслед за ними с веток, точно обезьяны, сваливались к ее ногам ребятишки — по двое, по трое, крича и толкаясь, чтобы опередить друг друга. В поповом работящем доме дела было много, и постоянно требовалась чья-нибудь помощь. То нужно было полоть огород, то набивать зоб гуски орехами, то сторожить от птицы разложенную на солнце лапшу — и мало ли еще какой работы по хозяйству; за все это матушка попадья выдавала ребятам по ломтю хлеба да разрешала взобраться на дерево и натрясти себе шелковицы. Им позволялось наедаться досыта и даже уносить полные шляпы ягод домой своим бедным родителям. Вот почему детские шляпы в этом селе были внутри как луженые. Родители обычно позже благодарили и всячески извинялись за детей: у них-де дома еды, слава богу, хватает, но дети как дети — ни стыда, ни совести, вот они что ни день и надоедают его преподобию. А преподобный отец прощал им и говорил: «Ну вот, еще чего не хватало! Какая там благодарность! Ничего здесь такого нет. С народом наживал, пусть теперь народ и пользуется! Не возьму же я эти шелковицы с собой на тот свет. Неужто это все, чего можно достигнуть на земле? «Безумец,— рече евангелист,— еще ныне ночью возьму твою душу...» А человек, как говорится, ничего с собой не унесет, только скрещенные руки да праведные дела свои!» — «Так, так,— отвечают прихожане.— Место, значит, для души готовите!»
Со двора виднелась просторная крытая веранда, на которой осенью отец Спира, Аркадий и Жужа обычно лущат кукурузу, а летом, в сильную жару, под пологом спит сам хозяин собственной персоной. Отец Спира был из хлебопашцев, хоть и благородного рода, и никак не мог отвыкнуть от этой, как он сам выражался, мужицкой привычки летом спать на воздухе под пологом. Однако это имело и свою хорошую сторону, так как было удобно и шло на пользу не только ожиревшей плоти его преподобия, но всему поповскому дому и даже соседним домам. Сколько раз, бывало, услыша могучий храп, вор останавливался в нерешительности, не понимая, откуда доносится храп, да так и не отваживался перемахнуть через стену ближайших дворов. Так мирно спавший под пологом отец Спира не раз спасал своим громоподобным благородно-мужицким храпом себя и еще по крайней мере пять-шесть соседских домов.
Сразу же, с первого взгляда, становилось ясно, что дом этот — полная чаша. Пусть читатель сам судит, сколько крестьян должно было окреститься, повенчаться, причаститься и умереть, прежде чем создалось такое хозяйство! И ведь мы упомянули только крупные предметы, а что, если коснуться мелких, например живности? Какой только птицы не было во дворе! Настоящий Ноев ковчег! Были тут гуски, раскормленные до того, что у отца Спиры слюнки текли, когда он видел их еще в перьях, и придурковатые индюшки с глупым, надутым индюком, над которым постоянно потешались соседские ребятишки. Он всегда пыжился и выступал с большим достоинством, чем и напоминал им — детям — неопытного учителя. Стоило ему выйти на улицу, как соседская детвора принималась дразнить его, и госпоже Сиде приходилось вмешиваться собственной персоной и заступаться за беднягу. «Не стыдно ли вам, шалопаи,— укоряла она,— нет у вас ни души, ни сердца! Что он вам сделал, почему вы дразните его?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32