.. Потому что все, какие есть в селе крытые телеги, сейчас в разъезде.
«Все этому чертову мужику известно. Вот беда!» — думает отец Спира и продолжает:
— Восемь, восемь, Петр. За глаза довольно с тебя! Ну хорошо: если подвернется оказия, можешь прихватить еще кого-нибудь.
«Почему бы и нет!» — ухмыльнулся про себя Пера Тоцилов, а вслух сказал:
— Четырнадцать, ваше преподобие... Ну ладно — двенадцать, и возьму еще одного седока, чтобы выручить свои шестнадцать сребров. Может, вы кого подыщете, тогда повезу вас не за восемь, а за шесть!
Задумался преподобный отец и после долгого раздумья, колебаний и торговли наконец согласился. Уступил и Пера,— сошлись на десяти сребрах.
— Ладно! — сказал поп Спира.— Десять так десять,— но уж за эти десять погоняй как надо.
— Не беспокойтесь,— как паровоз!
Спустя час к отцу Спире прибежал Аркадий и застал преподобного уже дома.
— Что хорошего, Аркадий?
— Все в порядке! Разузнал! Господин Чира подрядил на завтра Перу этого, Тоцилова, утром выедут.
— Вот те и на! И я его подрядил! Ну, пойдет теперь потеха!
— Так, значит, вы вместе едете! Как по заказу! Вот здорово! Как нельзя лучше!
— Что ты тут «здорового» нашел? Как раз и плохо!
— Как раз и хорошо! «Ну, слава богу,— радуется про себя Аркадий,— славно удалась моя затея!» И уже громко добавляет: — Вот именно, здорово получилось!
— Почему?
— А потому, что сейчас вам легко будет добраться до зуба!
— Э, а как?
— Да вот как, я все обдумал... Если тронетесь завтра на заре, приедете в Темишвар к вечеру, и тогда никакой надежды не будет. Вот вы и отправляйтесь не утром, а в полдень, тогда вам придется заночевать в Ченее у отца Бури, как его крестьяне прозвали,— у вашего общего с отцом Чирой приятеля... А я скажу Тоцилову, чтоб нашел отговорку и не запрягал на заре; отец Спира, скажу, сможет выехать только после обеда.
— Ну, хорошо, но все же я не понимаю... Дальше-то что?
— Так... А теперь скажите, пожалуйста, этот отец Буря с кем больше дружит, с вами или с отцом Чирой?
— Буря? Со мной, конечно! Задушевные приятели мы с ним, и с каких пор! С первого класса! Еще ребятами «вертеп» носили; я изображал царя Бальтазара, а он Перу из села Старого Кера. Самый озорной из всей школы! Приятель мой, и еще какой!..
— Вот это нам и на руку! Коли так, вы можете ему свободно открыться, а открывшись,— постарайтесь, чтобы он вам помог добраться до зуба. Знаете, как случается в дороге... время осеннее, сырость, мрак... человек продрогнет... Ну, за ужином беседа, винцо!.. Да вы уж меня понимаете... Может быть... удобно...
— Но как, каким образом? Он ведь, говорят, бережет этот зуб как зеницу ока, то и дело щупает, на месте ли. Ну, допустим, доберусь я, а он вдруг хватится, тогда что, а?
— Не беспокойтесь, средство мы найдем! Я обо всем позаботился. Вот вам сверточек. Когда зуб возьмете, вы чин чином на то же место подсунете вот это,— говорит Аркадий, протягивая крошечный узелок.— Небось по дороге не станет развязывать.
Отец Спира взял узелок, а когда развязал его, разразился хохотом.
— «Се день, его же сотвори господь!..» Аркадий, че-ловече, ты еси паки и паки мой избавитель! Ну, если сейчас выпутаюсь, не забуду тебя во веки веков. Ей-ей, Аркадий,— говорит отец Спира, подняв с довольным видом брови,— ты, ты... форменный мошенник! — И похлопал его ласково по плечу.
— Хе-хе! — сконфуженно рассмеялся Аркадий.
— Но как только, черт побери, пришло тебе это в голову? Ведь и в школе ты никакой не учился.
— Хе,— говорит Аркадий и потирает руки этак смиренно, совсем как поп, и втягивает застенчиво шею,— учился я, отче, как мог... Учился, да еще как учился! Окончил я, отче, ту самую тринадцатую школу! — гордо заканчивает Аркадий.— А кроме того, все мы, Продувные, на этот счет мастера; а наша семья, если вам знать угодно, носит прозвище Продувные.
— А ведь зря говорят,— восклицает радостно поп Спира,— «что без попа и вода не освятится»! Если никто другой этого не сделал, так я исправлю. Отныне пускай говорят, «что без пономаря и вода не освятится». А, ладно я говорю? — как сказал бы наш сторож Нича. Что верно, то верно! Правильно заметили наши старики: «Свой своему поневоле брат!»
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,
в которой описано осеннее путешествие, а также сценка в корчме. В первой половине главы — развлечение, а во второй — поучение; иными словами, в назидание многим читателям нарисована ужасная картина отравленного алкоголем организма
Итак, в среду, около десяти часов утра, в то самое время, когда господин нотариус шел на службу, из распахнутых настежь ворот Перы Тоцилова выехала запряженная повозка с добротным верхом, под которым сидел сам Пера. Согнувшись и вытянув шею, он отдавал распоряжения стоявшим во дворе домочадцам, потом перекрестился, обругал грязь и дождь (а дождь лил так усердно, словно, молясь о нем по крайней мере неделю, служили попы и ходили до долы), хлестнул по лошадям и покатил прямо в попову улицу, к дому отца Спиры. Усадив его в повозку и перекрестившись еще раз уже машинально, видя крестящуюся у калитки матушку Сиду, повернул к Чириному дому и остановился у ворот.
— И усы и бороду,— слышится со двора,— всё, всё обрей, наголо обрей вахлаку-деревенщине всё! Пускай люди на него подивятся, как на чудище, как...
И вдруг матушка Перса обрывает речь на полуслове, а отец Чира застывает, ухватившись за тяж и поставив ногу на барку, чтобы взобраться на подводу,— оба точно окаменели, увидев, как отец Спира, закутанный в большую зимнюю шаль своей супруги, подвинулся влево, предоставляя (почета ради) попу Чире сесть «одесную».
— А-а-а,— тянул, заикаясь, огорошенный отец Чира,— а-а-а, а что это там, а, Петр? Что это еще опять за представление?
— Ну, какое же тут может быть представление, про шу покорно? — недоумевает Пера Тоцилов с наивно-почтительным видом, как это умеют делать крестьяне.
— Но, Пера сынок, честно ли это с твоей стороны, скажи сам? Разве не я нанимал подводу, не я дал задаток, а кто-то другой? А? — допрашивает отец Чира, стоя у подводы.
— Ваше преподобие, явите милость, вы подрядили, но и его преподобие подрядил. Оба вы подрядили меня и чин чином, как говорится, дали задаток, чего я, человек бедный, вовек вам не зубуду и за что покорно благодарю! Правда, Аркадий подрядил, а не вы. Однако пожалуйте садиться... пожалуйте, чтобы понапрасну не мокли ни лошади, ни сбруя.
— Хе, Петр сынок, так дело не пойдет,— не унимается поп Чира.
— Но, прошу покорно, ваше преподобие, разве вы не разрешили взять еще одного седока на переднее сидение, рядом со мной? Ведь господин Спира такой же священник, как и вы, куда же я его около себя посажу? Вот и он вам честь оказывает, правую сторону уступает... потому и везу вас за полцены. А за десять сребров, как говорится, не стоит в такую мокропогодицу и запрягать. Мне-то, бедняку, сам бог велел какой ни на есть крейцер на хлеб заработать, но ведь и у лошадей есть душа, хотя они, как говорится, бессловесная скотина.
— Да уж вы, крестьяне, мастера на такие дела! Знаем мы вас и вашу политику! — вставляет свое слово матушка Перса.— Господи, Николаич, тебе-то известно, что нужно глядеть в оба, когда рядишь подводу у этих мужиков, черт бы их драл вместе со всеми пройдохами!.. Избави бог,— продолжает матушка Перса, совсем зеленая от злости,— к лицу ли тебе ехать с кем попало! Поищи другую подводу, этого добра, слава богу, хватает.
— Подводы-то есть, да не крытые, милостивица! — говорит Пера Тоцилов.— Поглядите только, какова погодка! Собаку на улицу грешно выгнать в такой дождь да грязь!
— Все вы мошенники, все до одного. В благородные лезете, в благородные!
— Эх, да бросьте вы, госпожа, ломать комедию! Какие там благородные? Мы с вами благородные навыворот, потому и ругаемся. А будь мы настоящие, так и вам бы не сидеть без подводы и мне вас не возить. А иной «благородный» и сам не лучше нашего брата! Вон Рада Кара-баш из благородных, а извозом промышляет, евреев, что скупают перо, возит,— вот до чего опустился! И сейчас отправляетесь в лустрайзе*, да? Вместе едете?.. Браво!.. Как я счастлива, увидев то, о чем неустанно мечтала. Мои гратуляции и майн грюс! 2 — кричит фрау Габ-риэлла; она заглянула в повозку и, к великому своему удивлению, увидела там чинно сидящих рядышком попов. Появилась она перед Чириным домом неведомо откуда, вся в грязи, в ту минуту, когда Пера Тоцилов набивал трубку и, высекая огонь, бранил и трут, и кремень, и кресало, и еврея-торговца.
— Погоняй в конце концов! — заревели попы в один голос.
И повозка тронулась.
— Счастливого пути! — прокричала им вслед, махая белым платочком, фрау Габриэлла.— Ну вот, как это замечательно! Кто бы подумал! Ну, ну!.. Я прямо-таки счастлива, иначе и не скажешь! Мне все чего-то не хватало, пока были фашё, и, поверите ли, гнедиге, это меня просто убивало, ну форменным образом убивало! — продолжала фрау Габриэлла, обращаясь к матушке Персе.— Э-э, кто бы мог подумать! А я еще сегодня, едва проснувшись, в полном дешперате3 подумала: боже, что ждет его преподобие, вашего супруга, вас и всех ваших! А вон что я увидела! Фью-ю! Не поверят мне люди, когда стану рассказывать, да я сама просто глазам своим не поверила. Бегу сообщить друзьям вашего уважаемого супруга, они ведь тоже в отчаянии!.. Милостивица, кис ди ханд! Фрайлица... господин Пера... честь имею! — продолжала тараторить фрау Габриэлла, стремительно удаляясь.
— Иди ты к черту, чтоб тебе шею свихнуть! — злобно бросила ей вслед матушка Перса.— Ничего от этой швабской сплетницы и трещотки не укроется! Всюду лезет, разрази ее гром! Словно из-под земли возникла! Поглядите-ка на нее,— продолжала матушка Перса, провожая ее взглядом,— перепачкалась в грязи, точно быки за ней гнались! О пречестная! — крестится попадья.— И что за удовольствие месить грязь без всякой нужды? Вот уж сущая божья кара для села! — приговаривала матушка, рассеянно глядя вслед Габриэлле.— Ступайте, дети, простудитесь! А ты, Меланья, дитятко,— продрогнешь в таком легком платьице,— опять будешь бредить ночью.
1 Увеселительное путешествие (нем.).
2 Мои поздравления и привет (нем.).
3 Отчаяние (искаженное фр.).
Калитка захлопнулась, и со двора опять послышались страшные слова: «И бороду, и усы — всё наголо... наголо негодяю, вахлаку-деревенщине!»
Повозка миновала село и покатила по ярмарочной площади. Как пустынна и жалка эта площадь сейчас, а какой веселой и оживленной была она еще семь недель назад, во время трехдневной ярмарки. Шесть суток пропивал Рада Карабаш (еще кой с какими барышниками из Бачки) магарыч за купленного им кровного жеребца; жеребец стоил пятьсот сребров, а выпитое вино, разбитые бутылки и головы только ему одному обошлись в семьдесят пять сребров. Кого только не было на ярмарке, чего только там не продано и не разворовано за эти три дня! А сейчас не слышно ни звука. Тишина, безмолвие. Ни говора, ни крика, ни визга под шатрами, ни залихватских плясовых песен на повозках, ни ударов палки, гуляющей по спине вора цыгана, ни оправданий какого-нибудь Нецы или Проки, доказывающего комиссару, что лошадь он продает свою собственную, а паспорта нет потому, что злоумышленники сначала украли у него паспорт, чтобы потом украсть и лошадь, потому якобы он и продает ее со скидкой.
Гонит коней Пера Тоцилов через ярмарочную площадь, и грусть его охватывает: вспоминается ему прошлая ярмарка, приторговывал он вороного — не то марто-ношского, не то башахидского конного завода — и упустил, прозевал! До самой смерти будет жалеть, что не купил или не украл его. Глубоко задумался он на сей счет, так что даже трубка погасла, а взгляд блуждал по пустынной площади. Узнал он то место, где стоял в кольце густой толпы вороной; сейчас там ни души, пусто повсюду, только галки да вороны с карканьем перелетают с акации на акацию. Очнулся Пера Тоцилов, сунул трубку за голенище, завернулся в кабаницу и стегнул по лошадям.
В один миг остались позади и ярмарочная площадь, и кладбище, и тутовая роща; выехали на большак, справа и слева потянулись поля. Перед каждой полосой две шелковицы,— по деревьям узнают, где чья нива. Все сейчас уныло — и поля и деревья. Безлюдно на дороге, безлюдно на полях, а на оголенных шелковицах чернеют лишь мокрые ветви. Редко где увидишь на них ворону или обрывок хвоста от детского змея, бог знает откуда залетевшего и застрявшего в ветвях; листья давно уже опали, а хвост остался в виде украшения на голом дереве,— так и провисит он до следующего лета, пока не скроется в зеленой листве, среди неисчислимого множества тутовых ягод, разве только какой-нибудь проголодавшийся бродячий подмастерье, вскарабкавшийся на шелковицу (не разбирая, черная она, белая или оливковая), чтобы утолить свой голод и подкрепить силы для дальнейшего пешего странствия, снимет этот хвост, завяжет им — веревочка ведь! — свой мешок и зашагает дальше, все вдоль шелковиц, по этой же самой дороге^ где нашим путникам не повстречалась сегодня ни одна живая душа.
Попы молчат, а Пера Тоцилов, не слыша за спиной ни слова, погоняет лошадей и беседует с ними. Отец Чира, должно быть, спит, а отец Спира дремлет слегка, насколько ему позволяют заботы. Пера подбадривает лошадей, ставит им в пример вороного мартоношанина, укоряет и стыдит их за то, что не дружно тянут. После трех часов пути повозка останавливается у покосившейся и облезлой корчмы.
— Не передохнем ли малость? — спросил Пера, который не любил проезжать мимо корчмы, как мимо турецкого кладбища. Его принцип был проверен и стал широко известен, вроде хорошей пословицы: «Когда проходишь мимо креста, чей бы он ни был, перекрестись, а когда проходишь мимо кабака, какой бы он ни был, остановись!»
— Эй,— окликнул он погромче, обернувшись к седокам.— Не дадим ли малость передохнуть бедным лошадкам?
— Да не худо бы! — ответил поп Спира, который не прочь был отвлечься от назойливой вереницы мыслей, одолевших его в повозке, да и закусить ему хотелось.
Отец Спира и Пера сошли. Пера укрыл лошадей попонами, выпряг и вошел вслед за преподобным в корчму, а отец Чира остался в повозке, притворившись спящим.
Корчма — покосившаяся на один бок хибара — была пуста, только какой-то пастух-погонщик с распухшим лицом сидел за длинным еловым столом и поглядывал из-за угла, как крыса из норы; перед ним стоял стаканчик с мутной ракией; попивая, он беседовал с корчмаркой, которая тут же гладила плиссированные юбки. Он разглагольствовал о прошлых золотых днях, о высоких когда-то, а теперь низких заработках погонщиков; рассказывал,— хотя она его и не слушала, потому что слышала об этом уже сотни раз и знала все наизусть,— как выгодно было лет тридцать тому назад, когда он был еще молодым парнем, нанявшись пастухом или свинопасом, гнать крестьянских, а то и купеческих свиней в Вену на ярмарку: немало тогда побродили по свету и всякого нагляделись погонщики.
— Эй, корчмарь! — постучав, кричит Пера Тоцилов.— Зовет тебя его преподобие.
— Принеси-ка чего-нибудь Пере,— говорит отец Спи-ра,— а кстати и мне.
— Ракии, стопочку ракии,— говорит Пера,— в самый раз будет в этакий холод.
— Сейчас, сейчас! — говорит корчмарка, довольно еще красивая женщина с подвязанной щекой, бросает работу и прикладывается к руке его преподобия; она приносит им ракию — попу Спире в маленьком стаканчике, а Пере в большом.
— А где твой муж? — спрашивает ее Пера Тоцилов.
— Уехал вчера в Темишвар по делам. Готовимся!.. Будет у нас в воскресенье малость суматошно! — радостно говорит корчмарка.
— А по какому случаю суматоха? — спрашивает Пера.
— Да вот... не нашлось другого дела! — говорит она стыдливо и уходит.
— Вы, значит... скажем,— вмешивается в разговор сидящий в углу погонщик с длинными жиденькими усами (сущая развалина), которого только теперь заметили проезжие,— хотите, как путники, знать, что будет у нас здесь в воскресенье? Э, могу, если позволите, вам объяснить. Потому что я прихожусь родственником этому корчмарю, который сейчас в Темишваре. Он, значит, собирается жениться и в воскресенье справляет свадьбу.
— Что ж, это, ей-богу, неплохо! — говорит поп Спира, принимаясь за ветчину, которую захватил из повозки.
— А берет он вот эту самую, что здесь гладила и туда вышла,— и пастух указывает чубуком на дверь, куда вышла корчмарка.— Такая честная душа, что, как говорится, хоть через газеты ищи, не найдешь подобной, не женщина, а сокровище! — продолжает пастух, потом встает и быстро наливает себе стакан ракии.
— Я здесь, знаете, как родной, потому и не церемонюсь, сам себя обслуживаю. Это для меня бальзам и, так сказать, единственная услада. Ну, помогаю им, как своим: ведь попадаются люди, которым выпить охота, а платить неохота, вот я и не даю, приглядываю по-родственному, так сказать, берегу хозяйское добро, как свое собственное.
— Что ж, доброе дело, доброе дело!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
«Все этому чертову мужику известно. Вот беда!» — думает отец Спира и продолжает:
— Восемь, восемь, Петр. За глаза довольно с тебя! Ну хорошо: если подвернется оказия, можешь прихватить еще кого-нибудь.
«Почему бы и нет!» — ухмыльнулся про себя Пера Тоцилов, а вслух сказал:
— Четырнадцать, ваше преподобие... Ну ладно — двенадцать, и возьму еще одного седока, чтобы выручить свои шестнадцать сребров. Может, вы кого подыщете, тогда повезу вас не за восемь, а за шесть!
Задумался преподобный отец и после долгого раздумья, колебаний и торговли наконец согласился. Уступил и Пера,— сошлись на десяти сребрах.
— Ладно! — сказал поп Спира.— Десять так десять,— но уж за эти десять погоняй как надо.
— Не беспокойтесь,— как паровоз!
Спустя час к отцу Спире прибежал Аркадий и застал преподобного уже дома.
— Что хорошего, Аркадий?
— Все в порядке! Разузнал! Господин Чира подрядил на завтра Перу этого, Тоцилова, утром выедут.
— Вот те и на! И я его подрядил! Ну, пойдет теперь потеха!
— Так, значит, вы вместе едете! Как по заказу! Вот здорово! Как нельзя лучше!
— Что ты тут «здорового» нашел? Как раз и плохо!
— Как раз и хорошо! «Ну, слава богу,— радуется про себя Аркадий,— славно удалась моя затея!» И уже громко добавляет: — Вот именно, здорово получилось!
— Почему?
— А потому, что сейчас вам легко будет добраться до зуба!
— Э, а как?
— Да вот как, я все обдумал... Если тронетесь завтра на заре, приедете в Темишвар к вечеру, и тогда никакой надежды не будет. Вот вы и отправляйтесь не утром, а в полдень, тогда вам придется заночевать в Ченее у отца Бури, как его крестьяне прозвали,— у вашего общего с отцом Чирой приятеля... А я скажу Тоцилову, чтоб нашел отговорку и не запрягал на заре; отец Спира, скажу, сможет выехать только после обеда.
— Ну, хорошо, но все же я не понимаю... Дальше-то что?
— Так... А теперь скажите, пожалуйста, этот отец Буря с кем больше дружит, с вами или с отцом Чирой?
— Буря? Со мной, конечно! Задушевные приятели мы с ним, и с каких пор! С первого класса! Еще ребятами «вертеп» носили; я изображал царя Бальтазара, а он Перу из села Старого Кера. Самый озорной из всей школы! Приятель мой, и еще какой!..
— Вот это нам и на руку! Коли так, вы можете ему свободно открыться, а открывшись,— постарайтесь, чтобы он вам помог добраться до зуба. Знаете, как случается в дороге... время осеннее, сырость, мрак... человек продрогнет... Ну, за ужином беседа, винцо!.. Да вы уж меня понимаете... Может быть... удобно...
— Но как, каким образом? Он ведь, говорят, бережет этот зуб как зеницу ока, то и дело щупает, на месте ли. Ну, допустим, доберусь я, а он вдруг хватится, тогда что, а?
— Не беспокойтесь, средство мы найдем! Я обо всем позаботился. Вот вам сверточек. Когда зуб возьмете, вы чин чином на то же место подсунете вот это,— говорит Аркадий, протягивая крошечный узелок.— Небось по дороге не станет развязывать.
Отец Спира взял узелок, а когда развязал его, разразился хохотом.
— «Се день, его же сотвори господь!..» Аркадий, че-ловече, ты еси паки и паки мой избавитель! Ну, если сейчас выпутаюсь, не забуду тебя во веки веков. Ей-ей, Аркадий,— говорит отец Спира, подняв с довольным видом брови,— ты, ты... форменный мошенник! — И похлопал его ласково по плечу.
— Хе-хе! — сконфуженно рассмеялся Аркадий.
— Но как только, черт побери, пришло тебе это в голову? Ведь и в школе ты никакой не учился.
— Хе,— говорит Аркадий и потирает руки этак смиренно, совсем как поп, и втягивает застенчиво шею,— учился я, отче, как мог... Учился, да еще как учился! Окончил я, отче, ту самую тринадцатую школу! — гордо заканчивает Аркадий.— А кроме того, все мы, Продувные, на этот счет мастера; а наша семья, если вам знать угодно, носит прозвище Продувные.
— А ведь зря говорят,— восклицает радостно поп Спира,— «что без попа и вода не освятится»! Если никто другой этого не сделал, так я исправлю. Отныне пускай говорят, «что без пономаря и вода не освятится». А, ладно я говорю? — как сказал бы наш сторож Нича. Что верно, то верно! Правильно заметили наши старики: «Свой своему поневоле брат!»
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,
в которой описано осеннее путешествие, а также сценка в корчме. В первой половине главы — развлечение, а во второй — поучение; иными словами, в назидание многим читателям нарисована ужасная картина отравленного алкоголем организма
Итак, в среду, около десяти часов утра, в то самое время, когда господин нотариус шел на службу, из распахнутых настежь ворот Перы Тоцилова выехала запряженная повозка с добротным верхом, под которым сидел сам Пера. Согнувшись и вытянув шею, он отдавал распоряжения стоявшим во дворе домочадцам, потом перекрестился, обругал грязь и дождь (а дождь лил так усердно, словно, молясь о нем по крайней мере неделю, служили попы и ходили до долы), хлестнул по лошадям и покатил прямо в попову улицу, к дому отца Спиры. Усадив его в повозку и перекрестившись еще раз уже машинально, видя крестящуюся у калитки матушку Сиду, повернул к Чириному дому и остановился у ворот.
— И усы и бороду,— слышится со двора,— всё, всё обрей, наголо обрей вахлаку-деревенщине всё! Пускай люди на него подивятся, как на чудище, как...
И вдруг матушка Перса обрывает речь на полуслове, а отец Чира застывает, ухватившись за тяж и поставив ногу на барку, чтобы взобраться на подводу,— оба точно окаменели, увидев, как отец Спира, закутанный в большую зимнюю шаль своей супруги, подвинулся влево, предоставляя (почета ради) попу Чире сесть «одесную».
— А-а-а,— тянул, заикаясь, огорошенный отец Чира,— а-а-а, а что это там, а, Петр? Что это еще опять за представление?
— Ну, какое же тут может быть представление, про шу покорно? — недоумевает Пера Тоцилов с наивно-почтительным видом, как это умеют делать крестьяне.
— Но, Пера сынок, честно ли это с твоей стороны, скажи сам? Разве не я нанимал подводу, не я дал задаток, а кто-то другой? А? — допрашивает отец Чира, стоя у подводы.
— Ваше преподобие, явите милость, вы подрядили, но и его преподобие подрядил. Оба вы подрядили меня и чин чином, как говорится, дали задаток, чего я, человек бедный, вовек вам не зубуду и за что покорно благодарю! Правда, Аркадий подрядил, а не вы. Однако пожалуйте садиться... пожалуйте, чтобы понапрасну не мокли ни лошади, ни сбруя.
— Хе, Петр сынок, так дело не пойдет,— не унимается поп Чира.
— Но, прошу покорно, ваше преподобие, разве вы не разрешили взять еще одного седока на переднее сидение, рядом со мной? Ведь господин Спира такой же священник, как и вы, куда же я его около себя посажу? Вот и он вам честь оказывает, правую сторону уступает... потому и везу вас за полцены. А за десять сребров, как говорится, не стоит в такую мокропогодицу и запрягать. Мне-то, бедняку, сам бог велел какой ни на есть крейцер на хлеб заработать, но ведь и у лошадей есть душа, хотя они, как говорится, бессловесная скотина.
— Да уж вы, крестьяне, мастера на такие дела! Знаем мы вас и вашу политику! — вставляет свое слово матушка Перса.— Господи, Николаич, тебе-то известно, что нужно глядеть в оба, когда рядишь подводу у этих мужиков, черт бы их драл вместе со всеми пройдохами!.. Избави бог,— продолжает матушка Перса, совсем зеленая от злости,— к лицу ли тебе ехать с кем попало! Поищи другую подводу, этого добра, слава богу, хватает.
— Подводы-то есть, да не крытые, милостивица! — говорит Пера Тоцилов.— Поглядите только, какова погодка! Собаку на улицу грешно выгнать в такой дождь да грязь!
— Все вы мошенники, все до одного. В благородные лезете, в благородные!
— Эх, да бросьте вы, госпожа, ломать комедию! Какие там благородные? Мы с вами благородные навыворот, потому и ругаемся. А будь мы настоящие, так и вам бы не сидеть без подводы и мне вас не возить. А иной «благородный» и сам не лучше нашего брата! Вон Рада Кара-баш из благородных, а извозом промышляет, евреев, что скупают перо, возит,— вот до чего опустился! И сейчас отправляетесь в лустрайзе*, да? Вместе едете?.. Браво!.. Как я счастлива, увидев то, о чем неустанно мечтала. Мои гратуляции и майн грюс! 2 — кричит фрау Габ-риэлла; она заглянула в повозку и, к великому своему удивлению, увидела там чинно сидящих рядышком попов. Появилась она перед Чириным домом неведомо откуда, вся в грязи, в ту минуту, когда Пера Тоцилов набивал трубку и, высекая огонь, бранил и трут, и кремень, и кресало, и еврея-торговца.
— Погоняй в конце концов! — заревели попы в один голос.
И повозка тронулась.
— Счастливого пути! — прокричала им вслед, махая белым платочком, фрау Габриэлла.— Ну вот, как это замечательно! Кто бы подумал! Ну, ну!.. Я прямо-таки счастлива, иначе и не скажешь! Мне все чего-то не хватало, пока были фашё, и, поверите ли, гнедиге, это меня просто убивало, ну форменным образом убивало! — продолжала фрау Габриэлла, обращаясь к матушке Персе.— Э-э, кто бы мог подумать! А я еще сегодня, едва проснувшись, в полном дешперате3 подумала: боже, что ждет его преподобие, вашего супруга, вас и всех ваших! А вон что я увидела! Фью-ю! Не поверят мне люди, когда стану рассказывать, да я сама просто глазам своим не поверила. Бегу сообщить друзьям вашего уважаемого супруга, они ведь тоже в отчаянии!.. Милостивица, кис ди ханд! Фрайлица... господин Пера... честь имею! — продолжала тараторить фрау Габриэлла, стремительно удаляясь.
— Иди ты к черту, чтоб тебе шею свихнуть! — злобно бросила ей вслед матушка Перса.— Ничего от этой швабской сплетницы и трещотки не укроется! Всюду лезет, разрази ее гром! Словно из-под земли возникла! Поглядите-ка на нее,— продолжала матушка Перса, провожая ее взглядом,— перепачкалась в грязи, точно быки за ней гнались! О пречестная! — крестится попадья.— И что за удовольствие месить грязь без всякой нужды? Вот уж сущая божья кара для села! — приговаривала матушка, рассеянно глядя вслед Габриэлле.— Ступайте, дети, простудитесь! А ты, Меланья, дитятко,— продрогнешь в таком легком платьице,— опять будешь бредить ночью.
1 Увеселительное путешествие (нем.).
2 Мои поздравления и привет (нем.).
3 Отчаяние (искаженное фр.).
Калитка захлопнулась, и со двора опять послышались страшные слова: «И бороду, и усы — всё наголо... наголо негодяю, вахлаку-деревенщине!»
Повозка миновала село и покатила по ярмарочной площади. Как пустынна и жалка эта площадь сейчас, а какой веселой и оживленной была она еще семь недель назад, во время трехдневной ярмарки. Шесть суток пропивал Рада Карабаш (еще кой с какими барышниками из Бачки) магарыч за купленного им кровного жеребца; жеребец стоил пятьсот сребров, а выпитое вино, разбитые бутылки и головы только ему одному обошлись в семьдесят пять сребров. Кого только не было на ярмарке, чего только там не продано и не разворовано за эти три дня! А сейчас не слышно ни звука. Тишина, безмолвие. Ни говора, ни крика, ни визга под шатрами, ни залихватских плясовых песен на повозках, ни ударов палки, гуляющей по спине вора цыгана, ни оправданий какого-нибудь Нецы или Проки, доказывающего комиссару, что лошадь он продает свою собственную, а паспорта нет потому, что злоумышленники сначала украли у него паспорт, чтобы потом украсть и лошадь, потому якобы он и продает ее со скидкой.
Гонит коней Пера Тоцилов через ярмарочную площадь, и грусть его охватывает: вспоминается ему прошлая ярмарка, приторговывал он вороного — не то марто-ношского, не то башахидского конного завода — и упустил, прозевал! До самой смерти будет жалеть, что не купил или не украл его. Глубоко задумался он на сей счет, так что даже трубка погасла, а взгляд блуждал по пустынной площади. Узнал он то место, где стоял в кольце густой толпы вороной; сейчас там ни души, пусто повсюду, только галки да вороны с карканьем перелетают с акации на акацию. Очнулся Пера Тоцилов, сунул трубку за голенище, завернулся в кабаницу и стегнул по лошадям.
В один миг остались позади и ярмарочная площадь, и кладбище, и тутовая роща; выехали на большак, справа и слева потянулись поля. Перед каждой полосой две шелковицы,— по деревьям узнают, где чья нива. Все сейчас уныло — и поля и деревья. Безлюдно на дороге, безлюдно на полях, а на оголенных шелковицах чернеют лишь мокрые ветви. Редко где увидишь на них ворону или обрывок хвоста от детского змея, бог знает откуда залетевшего и застрявшего в ветвях; листья давно уже опали, а хвост остался в виде украшения на голом дереве,— так и провисит он до следующего лета, пока не скроется в зеленой листве, среди неисчислимого множества тутовых ягод, разве только какой-нибудь проголодавшийся бродячий подмастерье, вскарабкавшийся на шелковицу (не разбирая, черная она, белая или оливковая), чтобы утолить свой голод и подкрепить силы для дальнейшего пешего странствия, снимет этот хвост, завяжет им — веревочка ведь! — свой мешок и зашагает дальше, все вдоль шелковиц, по этой же самой дороге^ где нашим путникам не повстречалась сегодня ни одна живая душа.
Попы молчат, а Пера Тоцилов, не слыша за спиной ни слова, погоняет лошадей и беседует с ними. Отец Чира, должно быть, спит, а отец Спира дремлет слегка, насколько ему позволяют заботы. Пера подбадривает лошадей, ставит им в пример вороного мартоношанина, укоряет и стыдит их за то, что не дружно тянут. После трех часов пути повозка останавливается у покосившейся и облезлой корчмы.
— Не передохнем ли малость? — спросил Пера, который не любил проезжать мимо корчмы, как мимо турецкого кладбища. Его принцип был проверен и стал широко известен, вроде хорошей пословицы: «Когда проходишь мимо креста, чей бы он ни был, перекрестись, а когда проходишь мимо кабака, какой бы он ни был, остановись!»
— Эй,— окликнул он погромче, обернувшись к седокам.— Не дадим ли малость передохнуть бедным лошадкам?
— Да не худо бы! — ответил поп Спира, который не прочь был отвлечься от назойливой вереницы мыслей, одолевших его в повозке, да и закусить ему хотелось.
Отец Спира и Пера сошли. Пера укрыл лошадей попонами, выпряг и вошел вслед за преподобным в корчму, а отец Чира остался в повозке, притворившись спящим.
Корчма — покосившаяся на один бок хибара — была пуста, только какой-то пастух-погонщик с распухшим лицом сидел за длинным еловым столом и поглядывал из-за угла, как крыса из норы; перед ним стоял стаканчик с мутной ракией; попивая, он беседовал с корчмаркой, которая тут же гладила плиссированные юбки. Он разглагольствовал о прошлых золотых днях, о высоких когда-то, а теперь низких заработках погонщиков; рассказывал,— хотя она его и не слушала, потому что слышала об этом уже сотни раз и знала все наизусть,— как выгодно было лет тридцать тому назад, когда он был еще молодым парнем, нанявшись пастухом или свинопасом, гнать крестьянских, а то и купеческих свиней в Вену на ярмарку: немало тогда побродили по свету и всякого нагляделись погонщики.
— Эй, корчмарь! — постучав, кричит Пера Тоцилов.— Зовет тебя его преподобие.
— Принеси-ка чего-нибудь Пере,— говорит отец Спи-ра,— а кстати и мне.
— Ракии, стопочку ракии,— говорит Пера,— в самый раз будет в этакий холод.
— Сейчас, сейчас! — говорит корчмарка, довольно еще красивая женщина с подвязанной щекой, бросает работу и прикладывается к руке его преподобия; она приносит им ракию — попу Спире в маленьком стаканчике, а Пере в большом.
— А где твой муж? — спрашивает ее Пера Тоцилов.
— Уехал вчера в Темишвар по делам. Готовимся!.. Будет у нас в воскресенье малость суматошно! — радостно говорит корчмарка.
— А по какому случаю суматоха? — спрашивает Пера.
— Да вот... не нашлось другого дела! — говорит она стыдливо и уходит.
— Вы, значит... скажем,— вмешивается в разговор сидящий в углу погонщик с длинными жиденькими усами (сущая развалина), которого только теперь заметили проезжие,— хотите, как путники, знать, что будет у нас здесь в воскресенье? Э, могу, если позволите, вам объяснить. Потому что я прихожусь родственником этому корчмарю, который сейчас в Темишваре. Он, значит, собирается жениться и в воскресенье справляет свадьбу.
— Что ж, это, ей-богу, неплохо! — говорит поп Спира, принимаясь за ветчину, которую захватил из повозки.
— А берет он вот эту самую, что здесь гладила и туда вышла,— и пастух указывает чубуком на дверь, куда вышла корчмарка.— Такая честная душа, что, как говорится, хоть через газеты ищи, не найдешь подобной, не женщина, а сокровище! — продолжает пастух, потом встает и быстро наливает себе стакан ракии.
— Я здесь, знаете, как родной, потому и не церемонюсь, сам себя обслуживаю. Это для меня бальзам и, так сказать, единственная услада. Ну, помогаю им, как своим: ведь попадаются люди, которым выпить охота, а платить неохота, вот я и не даю, приглядываю по-родственному, так сказать, берегу хозяйское добро, как свое собственное.
— Что ж, доброе дело, доброе дело!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32