Сколько одних только пеленок, распашонок и чепчиков. И все эти предметы она даже не внесла в опись приданого, а только приготовила и сложила в свой шкаф, чтобы были под рукой в случае надобности. Предусмотрительная матушка Сида заказала связать семьдесят локтей только одних повивальников,— уже по одному этому читатели могут судить о количестве всего прочего; потому-то и не стоит перечислять. Достаточно сказать, что Шандор (так после помолвки звали в доме Шацу) остался вполне удовлетворен, когда ему показали точный список всех вещей и добавили, что через неделю он получит и то, что не заинвентаризовано. И все же важнее всего было то, что он получал красавицу Юлиану, и очень-очень скоро, через несколько дней.
Приближался день святого Георгия, день венчания Юлы и Шандора. И со сватами все уже было сговорено. А сваты все такие люди, что Шандор может только гордиться, с какими господами он имеет дело!
1 Печальной (нем.).
Старшим шафером согласился быть нотариус Кипра, шафером — господин доктор (будущий коллега Шацы), а дружкой — студент-юрист из Старого Бечея, тот самый, что провалился на экзамене и сейчас, как второгодник, практикует у какого-то адвоката. Практикует он не очень усердно и большую часть времени охотится на бекасов или удит на берегу Тисы карасей и прочую рыбу на червя; ходит в шляпе с пером цапли, а как только выйдет за город, снимает сапоги и несет их за спиной на палке. Он друг детства Шацы — от начальной школы и до четвертого класса гимназии; тогда еще закадычные друзья договорились и поклялись, что у того, кто раньше женится, другой будет дружкой на свадьбе.
Занялся прекрасный день святого Георгия, день венчания и свадебного пира. Двор попа Спиры благоухал сиренью, а все дома в селе были по случаю праздника украшены любистоком, сиренью и вербой. За последние дни все в поповском доме буквально сбились с ног: отец Спира был истый серб, он не жалел ничего, когда нужно было раскошелиться и показать, что такое попов дом. «Пускай все идет прахом, затем и наживали! — говорил он.— Не каждый же день свадьба. Не хватит у меня, найдется у еврея Лоренца!» Как от прихожан он требовал щедрости в таких случаях, так и сам в день Юлиной свадьбы не поскупился и наготовил всего. Поп Спира был одним из усердных почитателей Доситея, хоть и редко в него заглядывал; но, почитая, все же не соглашался с Доситеем, когда тот поносил сербов за мотовство на музыкантов, танцы, вино и гульбу, и упрекал его за то, что, будучи во всем прочем столь мудрым человеком, он сурово отзывался о сербской свадьбе и других веселых и чудесных обычаях. «Не был никогда женат, вот и писал такое,— оправдывал его поп Спира,— потому и сердиться на него нельзя. А пока я жив, будет так и в моем доме и во всем селе!»
И в самом деле, чего только не наготовили! Из трех комнат — большой и двух соседних — вытащили в кладовую всю мебель, оставив только столы, которые в день свадьбы будут уставлены напитками и снедью. Старое вино в погребе было проверено, и отдан приказ наполнять сосуды безотказно, пока хоть кто-нибудь из приглашенных пожелает выпить. Гулянье будет продолжаться круглые сутки, так как молодые останутся дома только через несколько недель уедут в Вену, где будет учиться Шаца.
Прибыли дружки с женихом. Очарователен был жених Шаца, настоящий сын газды! И с каким вкусом оделся — сразу видно, что учился в гимназии.
На Шаце был дорогой и красивый наряд. Душанка, жилет и брюки из белого тонкого сукна, красиво отделанные голубым гайтаном; на жилете штук тридцать серебряных пуговиц, на красном шелковом галстуке — золотом вышитый сербский герб (вышила его Юла, непрестанно думая о женихе); из-под расстегнутого до половины жилета белеет сорочка тонкого сербского полотна, расшитая спереди золотом (ее вышила и прислала Шацына сестра Яна), на ногах лакированные сапожки с золотыми розетками и кистями; на голове шляпа с воткнутой в нее веточкой ковыля, который расцвел в теплый солнечный Георгиев день и закрыл жениху всю шляпу.
За повозкой жениха — вереница других повозок. Из одной только Бачки прибыло на пароме накануне вечером девять да утром семь повозок с Шацыной родней, и еще столько же по сухопутью. Загромоздили всю улицу, и без того битком набитую любопытной толпой приглашенных и неприглашенных. Играют волынки, танцуют несколько коло во дворе и вдвое больше вдоль улицы. Выходят из дома невестины или жениховы родственники и оделяют сватов розмаринами, а лошадям в уздечки продевают тонкие рушники,— даже лошади радуются, и они приноровились и танцуют под волынку, а лучше всех — кони Рады Карабаша.
На половине невесты суета: каждую минуту кто-то входит, кто-то выходит.
Как только Шаца сошел с повозки и направился к дому, девушки-бачванки, все из Шацыной родни, запели:
Ты готов, брат Шандор? Ты готов ли? Мы идем все за твоею милой, Твоею милой, а нашей слугою, Чтоб мужа любила, нам служила.
— Хо-о-о!— встречают Шацу Юлины родичи.— Милости просим! Низка стреха, высок жених! — приветствуют его, вводят в дом и угощают всю его родню. Потом появляются музыканты и заводят коло на веранде, в ожидании, пока выйдет невеста, а вокруг невесты толпятся подружки и родственники, которые от чрезмерного усердия и услужливости больше мешают, чем помогают. Из невестиных покоев несется песня подружек, заплетающих косы невесте:
Косы начнет заплетать чужая, Рвать наотмашь, тебя проклиная,— Ой, заплачешь, Юла, затоскуешь, Терпеливую мать вспоминая: «Где ты, нежная, где ты, родная!»
— Эй, дружка, эй, давай перстень,— кричит девушка с хорошеньким веселым личиком, высунувшись сквозь приоткрытую дверь невестиных покоев.
Дружка выходит из коло и отправляется за невестой. И он красиво разодет, а на шляпе большое перо цапли, как и подобает студенту-юристу. Выводят невесту и провожают к повозке, в которую запряжены самые лучшие и самые ретивые кони. Невеста просто прелестна: голубые глаза, совсем как небо георгиева дня, взгляд торжественный и прекрасный, как сегодняшний праздник.
И пока родичи еще возились и топтались около невесты, оправляя какие-то шпильки и булавки, подружки и крестьянские девушки запели плач:
Не тужи, красавица Юла, Слез горючих не роняй, невеста. Завтра мама по тебе заплачет, Как подружки по воду сберутся, Сберутся, под окном защебечут, Спутницу всегдашнюю покличут: «Пошли по воду, девушка Юла, Пошли, Юла, по студеную воду!»
Что в ответ подружки те услышат? То ли: «Юла с кувшинами вышла», То ли: «Юла с кувшином вернулась», То ли: «Юла еще не проснулась». Вот и выйдет на улицу мама, Выйдет побеседовать и скажет: «Вы берите Юлины кувшины, Юла по воду утром ходила Не для матери, а для свекрови. Ни водицы, ни Юлы-девицы!»
И сразу глаза налились слезами и у старых и молодых, а пуще всего у Юлиных подружек. Сами смеются, а слезы текут по белым личикам. Заплакали и Юла, и матушка Сида, й тетка Макра; все утирают носы и глаза. А Нича-сторож — в сапогах и куртке с гайтанами и розмарином — утешает девиц:
Да чего вы плачете? Придет и ваш черед! Пускай плачут бабы да старухи, потому что с ними этого больше не случится, а вам ждать осталось только до кукурузы! Не перевелись еще, слава богу, женихи!
И девушки смеются сквозь слезы.
Невеста садится в повозку рядом с дружкой. Старший сват приказывает трогать. Защелкали кнуты, и повозки вперегонки понеслись одна за другой. Мчатся стремительно, бешено — все живое разбежалось с улицы, к^ры и гуси разлетелись во все стороны перед этой неудержимой лавиной свадебного поезда со скачущими по бокам крестьянскими парнями. Как вихрь пронеслись по улице и мгновенно исчезли, не стало ни повозок, ни парней, ни девушек; цветы, перья и ковыль — все мгновенно скрылось вдали. Последняя повозка катит не спеша, погоняют коней полегоньку. В повозке сидят две сватьи — матушка Сида и тетка Макра, обе в шелковых платьях; попадья в каком-то капюшоне, каких автор давно уже не видывал даже на старинных гравюрах, а тетка Макра в шелковом платке; сидят, плачут и утешают друг друга, а то и молча проливают слезы,— не успеют смахнуть одну, набегает другая.
— Будет вам убиваться, сватьюшка,— утешает Сиду сватья Макра,— вот и я разревелась, а уж на что у меня характер твердый. Должно же это случиться. Раньше ли, позже ли — должно случиться!
— А-а-ах, милая сватьюшка,— вздыхает матушка Сида.
— Вот и мы, как говорится, замуж выходили, и все ладно обошлось. Слава богу, целыми и невредимыми остались. Ну... так и они...
— Ах, легко вам, сватьюшка, говорить — не ваша ведь замуж выходит!.. А каково мне!.. Вскормила-вспоила ее с малых лет... а теперь...— И снова в слезы — Сида и сватья.
— Да ведь не к турку, а, как говорится, в христианскую и соседскую семью идет!— утешает ее сватья Макра.
— Ах, сватьюшка дорогая, как же мне не плакать, ведь радость-то какая!
И обе сватьи опять заплакали — на сей раз уже от радости.
Кончилось венчанье, вернулся свадебный поезд, сделав большой крюк, прикатил еще быстрей, чем отбыл. Взялись за руки и званые и незваные и закружились в коло. Молодежь пляшет, старшие пьют в круговую вовицу (ровесницу Юлы), а сторож Нича и пьет и Начинается обед. Все уселись вокруг добрых пяти столов — два из них «глаголем», а три «покоем» — в доме и во дворе. Обед я описывать не стану, ибо, сознаюсь, лучше и проще быть званым на обед, чем его описывать. Упомяну только, что матушка Сида сделала все, что могут внушить любовь и ненависть хозяйки (ненависть к попадье Персе, а любовь к гостям и сватам), чтобы вышло как можно лучше. Расспросив обстоятельно, до мелочей, что и как было у матушки Персы, Сида постаралась сделать так, чтобы у них получилось и лучше и больше — и повозок, и лошадей, и свадебных рушников, и волынщиков, и столов, и еды, и питья. «Сербскш ку-варъ, трудом 1еротея Драгановича обштежительнога м. Крушедола 1еромонаха, сабранъ и довольнимъ искус-ствомъ правилно испытанъ» изучался и непрестанно пе-релистывался, и таким образом сегодняшний обед, превозносимый до небес всеми гостями, крестьянами и чиновниками, родился в результате союза теории с практикой — теории иеромонаха Крушедольского Еротея и практики матушки Сиды. Во время обеда произносились здравицы.
После обеда опять начались танцы.
Старшие так и не поднялись из-за стола, а молодежь пошла водить коло. Играло пятеро волынщиков — двое в комнатах, двое на просторном дворе, а один на улице перед домом. (Был и шестой, но он еще до обеда до того назюзюкался, что его отвели в кладовую проспаться, а волынку таскали по двору ребятишки, то отнимая друг у друга, то пытаясь в нее дуть.) После обеда на свадьбу к поповой Юле повалил народ, и, если бы кому вздумалось, он мог бы без помех обокрасть все село. Кого только здесь не было, кто только здесь не упился и не наплясался до упаду в этот день. Явилась даже Эржа — незваная, но, конечно, подосланная Чириной попадьей. И ее втянули насильно с улицы во двор в коло, хотя она и отбивалась слегка и кричала: «Нем тудом *, не умею!» — и просила, чтобы ее отпустили помогать Жуже на кухню. Невзирая на это, Эржу втолкнули между сторожем Ничей и ведерником Прокой. Она стеснялась, но танцевала и все извинялась перед Прокой, что совсем не умеет, а Прока ей отвечал плясовой:
Не понимаю (венг.)
Я мала, я не могу Подобраться к очагу. Повара огонь раздули, Сразу руки протянули! Ию-ю! Ию-ю!
Несется лихо коло, позвякивают сабля улана Рушняка и дукаты на шее крестьянских девушек, широко развеваются их ситцевые юбки: осмелела и Эржа — прыгает, льнет к сторожу Ниче, распалила его, и он хватил свою:
Кабы так до понедельника, Ты б осталась без передника. Ию-ю! Ию-ю!
Круг раздавался, становился все многолюднее и шире. Внутри большого коло, в котором плясал Нича, образовалось другое, поменьше, из каких-то приказчиков и фрайлиц в шляпках. Их звали в большое коло, они любезно благодарили, но отказывались,— очевидно, не хотели смешиваться с толпой, как масло с водой. Это обидело Ничу, который, пользуясь случаем, дошел уже до такого взвода, когда человек становится искренним, и он затянул:
До сих пор господь с небес
Не видал таких чудес:
Коло лавочники водят,
А кругом — селяне ходят!
Рядом с большим крестьянским коло, внутри которого было маленькое коло лавочников, составился еще один круг, тоже из крестьян. В нем плясали и какие-то швабы с другого конца села, а среди них мельник Сепл с женой Бетикой и дочерью Креддой. Сепл, как лояльный шваб и мещанин, из уважения к попу Спире презентовал новобрачным торт. Внесли его торжественно: впереди шествовала Кредла с тортом, за ней Бетика с огромнейшим зонтом, а за ними кривоногий Сепл с тяжелой трубкой на отвисшей губе. Сепл просит извинения, что не умеет даже говорить по-сербски, не то что танцевать сербское коло, но это никого не трогает! Танцует шваб, хоть ему и не танцуется! Поглядывает на него сторож Нича из другого круга, поглядывает на его жену и других швабов и швабок, которые так смешно прыгают, и затягивает:
Заплясали шваб и швабка, А на швабе — плащ и шапка,— Лучше пляшут плащ и шапка, Чем танцоры шваб и швабка.
Пляшет коло, гудят волынки, ребятишки носятся взад и вперед, толкаются и шныряют между танцующими, кидают шляпы в круг и выбрасывают их оттуда ногами или толпятся вокруг костра, где стоит пономарь Аркадий со своим помощником (когда-то самым глупым учеником в школе, которому старый учитель предсказал, что из него ничего не выйдет, не будет от него проку ни церкви, ни общине,— и ошибся, потому что он уже сейчас помощник звонаря) и время от времени палит из церковных мортир. Ребята собрались и ждут очередного выстрела. Но ждать им придется долго, потому что фрау Габриэлла просила не стрелять, пока она во дворе, так как у нее уши очень хаглих !.
— Вы ведь не станете стрелять из пушек, правда?— спрашивает фрау Габриэлла.
— Не стану, не стану, госпожа!
— Пожалуйста!.. Но вы не шутите... нет, нет, не поднимайте эту железину! — кричит фрау Габриэлла и быстро затыкает свои нежные уши.— Знаете, я ужасно нервная.
— Не стану, не стану, госпожа, как бы я посмел!— смеется Аркадий.
— Буду вам очень признательна!— благодарит фрау Габриэлла, которая тоже присутствует на свадьбе (как и ее прежняя приятельница фрау Цвечкенмаерка) и то беседует в комнатах, то выходит во двор.
Фрау Габриэлла на обеде чувствовала себя отлично. В благодушное настроение ее привели ухаживания одного престарелого франта. Не будучи в состоянии, да и не желая ответить на предложенный ей весьма щекотливый вопрос, она вышла во двор разгоряченная, раскрасневшаяся, обмахиваясь тонким носовым платочком. На лице ее блаженство, губы полуоткрыты, словно она на что-то собирается дунуть, как у хозяйки, разрезающей только что вынутый из духовки пирог, который отлично удался; от него валит к устам хозяйки ароматный пар, и все ее лицо сияет от удовольствия и восхищения. Фрау Габриэлла, испытывая подобное же чувство, растроганная, вышла во двор и, как всякое счастливое существо, готова была обнять весь мир. Стараясь показать, что ничем не отличается от крестьян и совсем ими не пренебрегает, она вошла в круг танцующих и взвизгивающих мужиков и стала как раз между двумя видными, хорошо одетыми
1 Нежный (искаженное нем.).
хозяйскими сыновьями, которых звали в селе «пай-ташами» 1. Трудно было решить, кто из них статнее и красивей, и своим выбором фрау Габриэлла показала, что она настоящая законодательница мод и обладательница хорошего вкуса. Склонив налево головку и стыдливо потупившись, она пустилась в пляс с легкостью девочки-подростка.
— А почему же вы за мной не ухаживаете?— вдруг спросила фрау Габриэлла своих статных соседей, когда ей надоело молчать.— Ну и кавалеры, позволяете даме заснуть подле вас!.. Какие же вы танцоры? Да говорите что-нибудь!
— Да... мы, знаете, боимся, как говорится, как бы, значит, не по форме вышло,— говорит пайташ слева.
— Ах, абер майн гот 2, какая тут форма! — подбадривает его развеселившаяся фрау Габриэлла и пожимает ему руку, словно хочет его подбодрить и раззадорить.
— Да... оно, пожалуй, и можно! Давай, Север, ты это лучше умеешь,— говорит один.
— О-о, конечно, конечно!— подзадоривает фрау Габриэлла Севера, как и того, что справа.— Чтоб я могла похвастать перед теми, в комнатах, моими ухажерами и кавалерами...
— А если мы, госпожа... этак по-нашенски... с кудряшками, как говорится, не осудите вы нас?— спросил Север.
— О, пожалуйста! Их бите си, прошу вас! — отвечает фрау Габриэлла, которая, ничего не поняв, кроме слова «кудряшки», засеменила еще чаще.
Но когда ее «партнер» отколол такой плясовой куп-летец, каких фрау Габриэлла в жизни своей не слыхала и не читала, она только пискнула по-швабски «а!» таким голосом и с таким выражением лица, словно огромная гусеница попала ей за ворот, выскочила из круга как ошпаренная и встала с опущенными беспомощно руками, точно они были у нее мокрые и она искала полотенце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Приближался день святого Георгия, день венчания Юлы и Шандора. И со сватами все уже было сговорено. А сваты все такие люди, что Шандор может только гордиться, с какими господами он имеет дело!
1 Печальной (нем.).
Старшим шафером согласился быть нотариус Кипра, шафером — господин доктор (будущий коллега Шацы), а дружкой — студент-юрист из Старого Бечея, тот самый, что провалился на экзамене и сейчас, как второгодник, практикует у какого-то адвоката. Практикует он не очень усердно и большую часть времени охотится на бекасов или удит на берегу Тисы карасей и прочую рыбу на червя; ходит в шляпе с пером цапли, а как только выйдет за город, снимает сапоги и несет их за спиной на палке. Он друг детства Шацы — от начальной школы и до четвертого класса гимназии; тогда еще закадычные друзья договорились и поклялись, что у того, кто раньше женится, другой будет дружкой на свадьбе.
Занялся прекрасный день святого Георгия, день венчания и свадебного пира. Двор попа Спиры благоухал сиренью, а все дома в селе были по случаю праздника украшены любистоком, сиренью и вербой. За последние дни все в поповском доме буквально сбились с ног: отец Спира был истый серб, он не жалел ничего, когда нужно было раскошелиться и показать, что такое попов дом. «Пускай все идет прахом, затем и наживали! — говорил он.— Не каждый же день свадьба. Не хватит у меня, найдется у еврея Лоренца!» Как от прихожан он требовал щедрости в таких случаях, так и сам в день Юлиной свадьбы не поскупился и наготовил всего. Поп Спира был одним из усердных почитателей Доситея, хоть и редко в него заглядывал; но, почитая, все же не соглашался с Доситеем, когда тот поносил сербов за мотовство на музыкантов, танцы, вино и гульбу, и упрекал его за то, что, будучи во всем прочем столь мудрым человеком, он сурово отзывался о сербской свадьбе и других веселых и чудесных обычаях. «Не был никогда женат, вот и писал такое,— оправдывал его поп Спира,— потому и сердиться на него нельзя. А пока я жив, будет так и в моем доме и во всем селе!»
И в самом деле, чего только не наготовили! Из трех комнат — большой и двух соседних — вытащили в кладовую всю мебель, оставив только столы, которые в день свадьбы будут уставлены напитками и снедью. Старое вино в погребе было проверено, и отдан приказ наполнять сосуды безотказно, пока хоть кто-нибудь из приглашенных пожелает выпить. Гулянье будет продолжаться круглые сутки, так как молодые останутся дома только через несколько недель уедут в Вену, где будет учиться Шаца.
Прибыли дружки с женихом. Очарователен был жених Шаца, настоящий сын газды! И с каким вкусом оделся — сразу видно, что учился в гимназии.
На Шаце был дорогой и красивый наряд. Душанка, жилет и брюки из белого тонкого сукна, красиво отделанные голубым гайтаном; на жилете штук тридцать серебряных пуговиц, на красном шелковом галстуке — золотом вышитый сербский герб (вышила его Юла, непрестанно думая о женихе); из-под расстегнутого до половины жилета белеет сорочка тонкого сербского полотна, расшитая спереди золотом (ее вышила и прислала Шацына сестра Яна), на ногах лакированные сапожки с золотыми розетками и кистями; на голове шляпа с воткнутой в нее веточкой ковыля, который расцвел в теплый солнечный Георгиев день и закрыл жениху всю шляпу.
За повозкой жениха — вереница других повозок. Из одной только Бачки прибыло на пароме накануне вечером девять да утром семь повозок с Шацыной родней, и еще столько же по сухопутью. Загромоздили всю улицу, и без того битком набитую любопытной толпой приглашенных и неприглашенных. Играют волынки, танцуют несколько коло во дворе и вдвое больше вдоль улицы. Выходят из дома невестины или жениховы родственники и оделяют сватов розмаринами, а лошадям в уздечки продевают тонкие рушники,— даже лошади радуются, и они приноровились и танцуют под волынку, а лучше всех — кони Рады Карабаша.
На половине невесты суета: каждую минуту кто-то входит, кто-то выходит.
Как только Шаца сошел с повозки и направился к дому, девушки-бачванки, все из Шацыной родни, запели:
Ты готов, брат Шандор? Ты готов ли? Мы идем все за твоею милой, Твоею милой, а нашей слугою, Чтоб мужа любила, нам служила.
— Хо-о-о!— встречают Шацу Юлины родичи.— Милости просим! Низка стреха, высок жених! — приветствуют его, вводят в дом и угощают всю его родню. Потом появляются музыканты и заводят коло на веранде, в ожидании, пока выйдет невеста, а вокруг невесты толпятся подружки и родственники, которые от чрезмерного усердия и услужливости больше мешают, чем помогают. Из невестиных покоев несется песня подружек, заплетающих косы невесте:
Косы начнет заплетать чужая, Рвать наотмашь, тебя проклиная,— Ой, заплачешь, Юла, затоскуешь, Терпеливую мать вспоминая: «Где ты, нежная, где ты, родная!»
— Эй, дружка, эй, давай перстень,— кричит девушка с хорошеньким веселым личиком, высунувшись сквозь приоткрытую дверь невестиных покоев.
Дружка выходит из коло и отправляется за невестой. И он красиво разодет, а на шляпе большое перо цапли, как и подобает студенту-юристу. Выводят невесту и провожают к повозке, в которую запряжены самые лучшие и самые ретивые кони. Невеста просто прелестна: голубые глаза, совсем как небо георгиева дня, взгляд торжественный и прекрасный, как сегодняшний праздник.
И пока родичи еще возились и топтались около невесты, оправляя какие-то шпильки и булавки, подружки и крестьянские девушки запели плач:
Не тужи, красавица Юла, Слез горючих не роняй, невеста. Завтра мама по тебе заплачет, Как подружки по воду сберутся, Сберутся, под окном защебечут, Спутницу всегдашнюю покличут: «Пошли по воду, девушка Юла, Пошли, Юла, по студеную воду!»
Что в ответ подружки те услышат? То ли: «Юла с кувшинами вышла», То ли: «Юла с кувшином вернулась», То ли: «Юла еще не проснулась». Вот и выйдет на улицу мама, Выйдет побеседовать и скажет: «Вы берите Юлины кувшины, Юла по воду утром ходила Не для матери, а для свекрови. Ни водицы, ни Юлы-девицы!»
И сразу глаза налились слезами и у старых и молодых, а пуще всего у Юлиных подружек. Сами смеются, а слезы текут по белым личикам. Заплакали и Юла, и матушка Сида, й тетка Макра; все утирают носы и глаза. А Нича-сторож — в сапогах и куртке с гайтанами и розмарином — утешает девиц:
Да чего вы плачете? Придет и ваш черед! Пускай плачут бабы да старухи, потому что с ними этого больше не случится, а вам ждать осталось только до кукурузы! Не перевелись еще, слава богу, женихи!
И девушки смеются сквозь слезы.
Невеста садится в повозку рядом с дружкой. Старший сват приказывает трогать. Защелкали кнуты, и повозки вперегонки понеслись одна за другой. Мчатся стремительно, бешено — все живое разбежалось с улицы, к^ры и гуси разлетелись во все стороны перед этой неудержимой лавиной свадебного поезда со скачущими по бокам крестьянскими парнями. Как вихрь пронеслись по улице и мгновенно исчезли, не стало ни повозок, ни парней, ни девушек; цветы, перья и ковыль — все мгновенно скрылось вдали. Последняя повозка катит не спеша, погоняют коней полегоньку. В повозке сидят две сватьи — матушка Сида и тетка Макра, обе в шелковых платьях; попадья в каком-то капюшоне, каких автор давно уже не видывал даже на старинных гравюрах, а тетка Макра в шелковом платке; сидят, плачут и утешают друг друга, а то и молча проливают слезы,— не успеют смахнуть одну, набегает другая.
— Будет вам убиваться, сватьюшка,— утешает Сиду сватья Макра,— вот и я разревелась, а уж на что у меня характер твердый. Должно же это случиться. Раньше ли, позже ли — должно случиться!
— А-а-ах, милая сватьюшка,— вздыхает матушка Сида.
— Вот и мы, как говорится, замуж выходили, и все ладно обошлось. Слава богу, целыми и невредимыми остались. Ну... так и они...
— Ах, легко вам, сватьюшка, говорить — не ваша ведь замуж выходит!.. А каково мне!.. Вскормила-вспоила ее с малых лет... а теперь...— И снова в слезы — Сида и сватья.
— Да ведь не к турку, а, как говорится, в христианскую и соседскую семью идет!— утешает ее сватья Макра.
— Ах, сватьюшка дорогая, как же мне не плакать, ведь радость-то какая!
И обе сватьи опять заплакали — на сей раз уже от радости.
Кончилось венчанье, вернулся свадебный поезд, сделав большой крюк, прикатил еще быстрей, чем отбыл. Взялись за руки и званые и незваные и закружились в коло. Молодежь пляшет, старшие пьют в круговую вовицу (ровесницу Юлы), а сторож Нича и пьет и Начинается обед. Все уселись вокруг добрых пяти столов — два из них «глаголем», а три «покоем» — в доме и во дворе. Обед я описывать не стану, ибо, сознаюсь, лучше и проще быть званым на обед, чем его описывать. Упомяну только, что матушка Сида сделала все, что могут внушить любовь и ненависть хозяйки (ненависть к попадье Персе, а любовь к гостям и сватам), чтобы вышло как можно лучше. Расспросив обстоятельно, до мелочей, что и как было у матушки Персы, Сида постаралась сделать так, чтобы у них получилось и лучше и больше — и повозок, и лошадей, и свадебных рушников, и волынщиков, и столов, и еды, и питья. «Сербскш ку-варъ, трудом 1еротея Драгановича обштежительнога м. Крушедола 1еромонаха, сабранъ и довольнимъ искус-ствомъ правилно испытанъ» изучался и непрестанно пе-релистывался, и таким образом сегодняшний обед, превозносимый до небес всеми гостями, крестьянами и чиновниками, родился в результате союза теории с практикой — теории иеромонаха Крушедольского Еротея и практики матушки Сиды. Во время обеда произносились здравицы.
После обеда опять начались танцы.
Старшие так и не поднялись из-за стола, а молодежь пошла водить коло. Играло пятеро волынщиков — двое в комнатах, двое на просторном дворе, а один на улице перед домом. (Был и шестой, но он еще до обеда до того назюзюкался, что его отвели в кладовую проспаться, а волынку таскали по двору ребятишки, то отнимая друг у друга, то пытаясь в нее дуть.) После обеда на свадьбу к поповой Юле повалил народ, и, если бы кому вздумалось, он мог бы без помех обокрасть все село. Кого только здесь не было, кто только здесь не упился и не наплясался до упаду в этот день. Явилась даже Эржа — незваная, но, конечно, подосланная Чириной попадьей. И ее втянули насильно с улицы во двор в коло, хотя она и отбивалась слегка и кричала: «Нем тудом *, не умею!» — и просила, чтобы ее отпустили помогать Жуже на кухню. Невзирая на это, Эржу втолкнули между сторожем Ничей и ведерником Прокой. Она стеснялась, но танцевала и все извинялась перед Прокой, что совсем не умеет, а Прока ей отвечал плясовой:
Не понимаю (венг.)
Я мала, я не могу Подобраться к очагу. Повара огонь раздули, Сразу руки протянули! Ию-ю! Ию-ю!
Несется лихо коло, позвякивают сабля улана Рушняка и дукаты на шее крестьянских девушек, широко развеваются их ситцевые юбки: осмелела и Эржа — прыгает, льнет к сторожу Ниче, распалила его, и он хватил свою:
Кабы так до понедельника, Ты б осталась без передника. Ию-ю! Ию-ю!
Круг раздавался, становился все многолюднее и шире. Внутри большого коло, в котором плясал Нича, образовалось другое, поменьше, из каких-то приказчиков и фрайлиц в шляпках. Их звали в большое коло, они любезно благодарили, но отказывались,— очевидно, не хотели смешиваться с толпой, как масло с водой. Это обидело Ничу, который, пользуясь случаем, дошел уже до такого взвода, когда человек становится искренним, и он затянул:
До сих пор господь с небес
Не видал таких чудес:
Коло лавочники водят,
А кругом — селяне ходят!
Рядом с большим крестьянским коло, внутри которого было маленькое коло лавочников, составился еще один круг, тоже из крестьян. В нем плясали и какие-то швабы с другого конца села, а среди них мельник Сепл с женой Бетикой и дочерью Креддой. Сепл, как лояльный шваб и мещанин, из уважения к попу Спире презентовал новобрачным торт. Внесли его торжественно: впереди шествовала Кредла с тортом, за ней Бетика с огромнейшим зонтом, а за ними кривоногий Сепл с тяжелой трубкой на отвисшей губе. Сепл просит извинения, что не умеет даже говорить по-сербски, не то что танцевать сербское коло, но это никого не трогает! Танцует шваб, хоть ему и не танцуется! Поглядывает на него сторож Нича из другого круга, поглядывает на его жену и других швабов и швабок, которые так смешно прыгают, и затягивает:
Заплясали шваб и швабка, А на швабе — плащ и шапка,— Лучше пляшут плащ и шапка, Чем танцоры шваб и швабка.
Пляшет коло, гудят волынки, ребятишки носятся взад и вперед, толкаются и шныряют между танцующими, кидают шляпы в круг и выбрасывают их оттуда ногами или толпятся вокруг костра, где стоит пономарь Аркадий со своим помощником (когда-то самым глупым учеником в школе, которому старый учитель предсказал, что из него ничего не выйдет, не будет от него проку ни церкви, ни общине,— и ошибся, потому что он уже сейчас помощник звонаря) и время от времени палит из церковных мортир. Ребята собрались и ждут очередного выстрела. Но ждать им придется долго, потому что фрау Габриэлла просила не стрелять, пока она во дворе, так как у нее уши очень хаглих !.
— Вы ведь не станете стрелять из пушек, правда?— спрашивает фрау Габриэлла.
— Не стану, не стану, госпожа!
— Пожалуйста!.. Но вы не шутите... нет, нет, не поднимайте эту железину! — кричит фрау Габриэлла и быстро затыкает свои нежные уши.— Знаете, я ужасно нервная.
— Не стану, не стану, госпожа, как бы я посмел!— смеется Аркадий.
— Буду вам очень признательна!— благодарит фрау Габриэлла, которая тоже присутствует на свадьбе (как и ее прежняя приятельница фрау Цвечкенмаерка) и то беседует в комнатах, то выходит во двор.
Фрау Габриэлла на обеде чувствовала себя отлично. В благодушное настроение ее привели ухаживания одного престарелого франта. Не будучи в состоянии, да и не желая ответить на предложенный ей весьма щекотливый вопрос, она вышла во двор разгоряченная, раскрасневшаяся, обмахиваясь тонким носовым платочком. На лице ее блаженство, губы полуоткрыты, словно она на что-то собирается дунуть, как у хозяйки, разрезающей только что вынутый из духовки пирог, который отлично удался; от него валит к устам хозяйки ароматный пар, и все ее лицо сияет от удовольствия и восхищения. Фрау Габриэлла, испытывая подобное же чувство, растроганная, вышла во двор и, как всякое счастливое существо, готова была обнять весь мир. Стараясь показать, что ничем не отличается от крестьян и совсем ими не пренебрегает, она вошла в круг танцующих и взвизгивающих мужиков и стала как раз между двумя видными, хорошо одетыми
1 Нежный (искаженное нем.).
хозяйскими сыновьями, которых звали в селе «пай-ташами» 1. Трудно было решить, кто из них статнее и красивей, и своим выбором фрау Габриэлла показала, что она настоящая законодательница мод и обладательница хорошего вкуса. Склонив налево головку и стыдливо потупившись, она пустилась в пляс с легкостью девочки-подростка.
— А почему же вы за мной не ухаживаете?— вдруг спросила фрау Габриэлла своих статных соседей, когда ей надоело молчать.— Ну и кавалеры, позволяете даме заснуть подле вас!.. Какие же вы танцоры? Да говорите что-нибудь!
— Да... мы, знаете, боимся, как говорится, как бы, значит, не по форме вышло,— говорит пайташ слева.
— Ах, абер майн гот 2, какая тут форма! — подбадривает его развеселившаяся фрау Габриэлла и пожимает ему руку, словно хочет его подбодрить и раззадорить.
— Да... оно, пожалуй, и можно! Давай, Север, ты это лучше умеешь,— говорит один.
— О-о, конечно, конечно!— подзадоривает фрау Габриэлла Севера, как и того, что справа.— Чтоб я могла похвастать перед теми, в комнатах, моими ухажерами и кавалерами...
— А если мы, госпожа... этак по-нашенски... с кудряшками, как говорится, не осудите вы нас?— спросил Север.
— О, пожалуйста! Их бите си, прошу вас! — отвечает фрау Габриэлла, которая, ничего не поняв, кроме слова «кудряшки», засеменила еще чаще.
Но когда ее «партнер» отколол такой плясовой куп-летец, каких фрау Габриэлла в жизни своей не слыхала и не читала, она только пискнула по-швабски «а!» таким голосом и с таким выражением лица, словно огромная гусеница попала ей за ворот, выскочила из круга как ошпаренная и встала с опущенными беспомощно руками, точно они были у нее мокрые и она искала полотенце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32