отберет, дескать, у попа Спиры столько кварталов с прихожанами, сколько не хватает во рту у попа Чиры зубов.
А что во всем этом правда и что неправда, читатель узнает из последующих глав, которые будут короче предыдущих, но не менее любопытны.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
которая убедит читателя в правильности старой пословицы, гласящей: «Нет дыма без огня»; другими словами, вокруг чего ведется столько разговоров, там обязательно какой-то дьявол сидит. Кроме того, читатель узнает, что происходило в обоих поповских домах после этого происшествия
«Всякое диво три дня в диковинку»,— говорит пословица; так случилось и с этим происшествием. Посудачили в селе два-три дня и успокоились, продолжая, разумеется, жаждать свежих новостей. Известие, что поп Чира в ссоре с попом Спирой, приняли к сведению и стали относиться к нему как к старой и привычной вещи. Но село как село: всяк свой хлеб жует, а чужой беде лишь счет ведет. Не так обстояло дело у попов. Они этого правила в расчет не приняли и только еще начинали настоящую войну. На другой же день отец Чира посоветовался со своими приятелями, что ему следует предпринять. Все сошлись на том, что нужно пожаловаться на отца Спиру, и не благочинному или еще кому-нибудь, а самому его преосвященству владыке.
И он сел и написал жалобу.
Не станем приводить ее полностью, а изложим лишь некоторые места. В жалобе отец Чира прежде всего говорит о самом себе, напоминает о тридцати годах безупречной службы алтарю и церкви, о тридцати годах тяжелого апостольства в вертограде господнем, где он насаждал и растил в сердцах вверенной ему паствы всяческие добродетели; перечисляет, сколько «супружески, но не венчанно живших» он убедил принять святое таинство брака, сколько швабок и мадьярок спас от еретических заблуждений, привел (вместе с их невинными детками) в лоно православия и обвенчал с православными сербами; называет ряд
проповедей, истребивших буйный куколь и бурьян и развеявших плевелы греха и дурных навыков среди прихожан...
И только потом переходит к описанию столкновения с отцом Спирой и нанесенного последним ему, попу Чире, оскорбления. Он указывает в обвинении, что вещественное доказательство, относящееся к столкновению и его последствиям, хранится у него и будет представлено на суде. Жалоба была сочинена самим отцом Чирой и собственноручно каллиграфически переписана. Прежде чем приступить к переписке начисто, он выпроводил из дому на целый день всех домочадцев, чтобы не мешали, затем переписал жалобу и отправил на почту.
После того как жалоба была отослана, между попами разверзлась бездонная пропасть. С тех пор не было случая, чтобы они оказывались вместе. Когда один правил службу, другой в церковь и не заглядывал, ни он, ни его семья. А так как большие господа не любят торопиться, то не спешили они и с этой жалобой. Лежала она довольно долго без всякого движения, а за это время охлаждение и ненависть между попами росли и все больше бросались каждому в глаза. Если, к примеру, умирал какой-нибудь богач, и семья выражала желание, чтобы по нему звонили все колокола и отпевали его оба попа, то выполнялась только первая половина желания, ибо вместе попы служить не хотели и второго попа приходилось звать из соседнего села.
— А как вели себя их домочадцы — попадьи, поповны? Что делали Пера и Шаца? — спросят любознательные читатели.
Господин Пера на второй-третий день после своего приезда в село был сбит с толку, да так и не сумел как следует разобраться что к чему. Он ко всем относился сначала одинаково. Милы были ему и Юла и Меланья, хорош отец Чира, до злосчастного происшествия хорош был и поп Спира. Понравилась ему Юла, очень понравилась, нашлось бы за что ее полюбить. Ее здоровье, буйные русые волосы, румяные, точно нежнейшие персики, щеки (и позже, когда бы его ни угощали у отца Чиры персиками, он тотчас вспоминал розовые щечки Юлы) и кроткий, наивно-детский взгляд — все нравилось ему, и не раз он задумывался над тем, как было бы чудесно, будь все это у Меланьи, которую он, конечно, очень любил. Так чувствовал и думал господин Пера до этого рокового события. Но теперь как честный человек он перешел окончательно на сторону отца Чиры и почти открыто осуждал отца Спиру. И не удивительно. Ведь в доме отца Чиры его уже звали просто Перой или сынком, а он величал их — отец, мать — родители. Пера объяснился с Меланьей, да и она призналась ему сначала в симпатии, а потом в любви, и оба они открылись родителям и даже негласно, украдкой, обменялись кольцами. И теперь как будущий зять он, конечно, участвовал во враждебных действиях, которые приняли такой серьезный оборот.
А Шаца и Юла? У них дело тоже подвигалось вперед, но по-прежнему втайне. Они все так же встречались на огороде, однако с наступлением осени реже, ибо теперь это было сопряжено с опасностями. Огород поредел, нет больше буйной зелени, так хорошо укрывавшей влюбленных от несносного контроля в лице родителей, которыми господь бог обременяет всякое влюбленное существо. Поредели виноградные кусты, давно отцвели маки, и торчат только их сухие головки, полные маковых зерен, что дает повод Шаце погружаться в грезы и создавать чудесные видения о том, как, даст бог, в недалеком будущем он войдет зятем в этот дом, как будут заботиться о нем, ублажать его всякой всячиной, а чаще всего савиячеи с маком, которой, как всякий бачванин, он отдавал предпочтение перед любым другим тестом. Давно уже повыдергана метлина, перевязана и отнесена в сарай, а на изгороди, которая раньше, летом, вся пестрела и зеленела от перевивавших ее вьюнков и тыквенной ботвы, на изгороди, сплошь обсаженной подсолнухом и аистником, не осталось ничего, кроме голых досок да клочьев высохшей тыквенной ботвы, которая больше не может никого укрыть, благоприятствуя невинному ухаживанию. Поэтому свидания сейчас происходили в присутствии тетки Макры — «для отвода глаз», как говорится, чтобы всегда имелась удобная отговорка, будто они встретились здесь случайно. Вот почему долгое время никто не знал о их взаимной симпатии, кроме них двоих, бога на небе и бабки Макры на земле, с той только разницей, что бог все видел и слышал, а бабка Макра плохо видела и мало что слышала из их разговоров. Так все и тянулось до того рокового и злосчастного происшествия. Но потом из владений попа Чиры стали пытливо наблюдать за всем, что происходит во владениях попа Спиры, и в конце концов все открылось. Не лишено было оснований предположение, высказанное в доме попа Спиры, что масла в огонь тут, конечно, подлила фрау Габриэлла. Таким образом, несмотря на то что Шаца с Юлой, как все влюбленные, больше всего стремились к уединению, им не посчастливилось: они были не только замечены, но и воспеты.
Кто их воспел, осталось скрытым навсегда, но довольно веские подозрения падали на Тиму-шрайбера (собственно, «шлайбера», как называли его крестьяне), который — вам это уже известно — не ладил с Шацей, жили они, как говорится, точно два петуха на навозной куче. Еще со времен
той песенки, если читатель помнит, песенки о неких писарях и сельских парнях, о каких-то вилах и чьем-то кряканье, которую сочинил якобы цирюльник Шаца на Тиму-«шлайбера» и послал в календарь (Великобечкерекский),— еще с тех самых времен они друг друга возненавидели. И сейчас, когда по селу стали шептаться, что попова Юла и Шаца не наглядятся друг на друга, Тима возненавидел Шацу пуще прежнего, потому что попова Юла и ему нравилась. Но Тима считал ее недостижимым идеалом, осмеливался смотреть на нее только издали и уже одно это почитал величайшим счастьем, а между тем на селе уже во всеуслышанье говорили, будто Шаца и Юла встречаются в огороде, беседуют через изгородь, что он совершил «ероберунг» 1 и даже — вон до чего дошло! — осмеливается рассчитывать на женитьбу! Как тут не рассердиться, скажите, дорогие читатели, положа руку на сердце. Потому что, если судить справедливо и объективно, то чем Шаца лучше Тимы? Были они школьными друзьями, оба учились в гимназии, и обоих из нее выгнали — Шацу из четвертого класса, а Тиму из пятого. Шацу выгнал законоучитель, а Тиму латинист, после того как он (Тима) в очень учтивой форме спросил, как сказать по-латыни «айда». И вполне естественно, что Тима считал себя достойнее Шацы по двум причинам: во-первых, Шаца был выгнан из четвертого класса, а он из пятого; во-вторых, Шаца пошел в ремесленники, а он (Тима) — в чиновники. Ведь это, надо полагать, существенная разница! Потому-то Тима и считал себя более завидной партией для поповны, каковою являлась Юла, чем Шаца, который, нужно отдать ему должное, был очень красив, но постоянно ходил с короткими рукавами, а зимой обходился без зимнего пальто. Однако что было, то было! Юлу вдакло к Шаце, а Шацу к ней. И насколько Тиме нравилась Юла раньше, настолько он возненавидел ее сейчас. И так как он талантливо складывал стихи (множество прекрасных стихов на медовых пряниках сердечком — лучшее доказательство крупного поэтического дара писаря Тимы) и был взбешен и уязвлен до глубины души, то не удивительно, что он тут же сел и сочинил частушку, которую, правда, не хотел, да и ни в коем случае не решался признать своей, но все село знало, что она сложена им и никем больше, ибо сам он чаще всего, возвращаясь на заре в сопровождении музыканта цыгана, с горя распевал эту песенку:
1 Завоевание (нем.).
Тыква с кабачком, эй, эй! Юцу замуж выдают, А жених-то брадобрей, Без изъяна, тут как тут 1,
Вот эту самую частушку, которую сложил писарь Тима, и услышал однажды ночью поп Спира и, сообразив, к кому она относится, ворвался словно бешеный домой и крикнул Жуже:
— Где эти тыквы?!
— Какие тыквы, милостивец? — удивленно спросила перепуганная Жужа, увидя его в такой ярости.
— Позови сейчас же госпожу и барышню! — заревел преподобный отец, топнув сердито ногой.
Они явились, и отец Спира накинулся на них.
Никто в доме — ни поп Спира, ни попадья — не знал и не ведал, какая на них беда надвигается, а потому новость эта потрясла их точно гром с ясного неба.
После первого же вопроса Юла разразилась горючими слезами, а матушка Сида только крестилась и глядела то на мужа, то на дочь. Отец Спира орал так, что дрожал весь дом, попадья всячески успокаивала его, и, немного утихомирившись, он предоставил ей самой, полагаясь на ее женскую хитрость, разобраться во всем деле и доложить ему.
И верно, Юла исповедалась матери. Рассказала ей все. Не забыла упомянуть ни о богатстве семейства Шацы, ни о его намерении отправиться в Вену для изучения хирургии. Матушку Сиду будто холодной водой окатили! Она словно окаменела и не могла произнести ни слова, так странно и неожиданно было слышать все это из Юлиных уст. Матушка, не веря собственным ушам, погрузилась в раздумья. Юла плакала в углу, проливая потоки слез и утираясь фартуком, а матушка Сида расхаживала по комнате, останавливалась у окна и, тупо уставившись на улицу, все думала, вспоминала и никак не могла припомнить случая, чтобы попова дочка вышла замуж за парикмахера. И вдруг ей пришли на ум Меланья, господин Пера и госпожа Перса.
— Не бывать этому! — решительно объявила госпожа Сида.— Еще чего не хватало! — сказала она и вышла, оставив заплаканную, несчастную Юлу, у которой слова матери погасили последний луч надежды.
Перевод стихов в романе «Поп Чира и поп Спира» А. Тарковского.
Тоскливые дни потянулись для Юлы после этого разговора. Никто не сочувствовал ей — ни отец, ни мать; оба были против ее склонности к Шаце. И свидания прекратились,— за Юлой зорко следили, как за преступницей. Юла замкнулась в себе, лишь в одиночестве она находила некоторое утешение,— она могла мечтать о ком хотела, этого ей никто запретить не мог. Уверенная в том, что все надежды тщетны, она чаще всего размышляла о смерти. И хотя во власти родителей было предотвратить ее гибель, она прощала им все. И думы ее и песни, которые она охотнее всего распевала в то время, и книги, которые читала,— все указывало, что Юла тяготится жизнью и что единственное для нее спасение — смерть. Отец, как и все отцы, не обращал на это внимания и ничего не замечал. Он даже завел однажды в присутствии Юлы речь о какой-то подходящей партии, которая сейчас наклевывается, но госпожа Сида как всякая мать, у которой дочь постоянно на глазах и потому ближе сердцу, заметила, что это вовсе не понравилось Юле. О настроении дочери матушка Сида судила прежде всего по песням, которые Юла пела. Внимательно прислушиваясь к ним, она все больше с болью в сердце убеждалась в том, что дочь ее несчастна.
Однажды матушка Сида сидела и слушала песню, которую Юла напевала под гитару.
А Юла пела красивый бачванский романс. В свое время он был очень популярен у нас, но сейчас давно забыт, как и многие другие прекрасные старинные песни, которых теперь уже никто не поет.
Юла пела:
Юца в Бечей держит путь-дорогу. Кто Юлу видел — никто не обидел. Как на Феудвар она повернула, Повстречала мастеров трех Юла. «Ты куда отправилась, мадьярка? Куда держишь путь, пойдем-ка с нами!» Тот браслет золотой отнимает, Этот с шеи дукаты срывает, «Поцелуй меня!» — требует третий. Отвечала им Юла-мадьярка: «Мать меня просила-заклинала, Не целуй немилого, просила. Лучше быть мне рыбьей снедью в Тисе, Чем чужих целовать на дороге!» Так сказала и бросилась в Тису, И оттуда мастерам сказала...
Матушка Сида давно отложила вязанье и внимательно слушает, вытирает глаза и горестно покачивает головой, а Юла продолжает еще печальней:
«Ради бога, мастера молодые,
Моему отцу вы поклонитесь,
Пусть травы не косит он на Тисе —
Скосит он мою русую косу!
Матери моей вы поклонитесь,
Пусть не пьет из Тисы той глубокой —
Выпьет очи мои молодые!
И любимому вы поклонитесь,
Пусть не бродит по Тисе широкой —
Он сломает мне белые руки,
Засорит мои черные очи!» —
То сказала и в Тисе исчезла.
Госпоже Сиде «соринка попала в глаз», и она усиленно терла его платком, но потом, взяв себя в руки, вошла в Юлину комнату. И хоть сердце у нее разрывалось на части, она, нахмурившись, строго спросила:
— Что это за песня?
— Да песня, мама... бачванская песня, пели ее недавно жнецы из Бачки!
— Да знаю, знаю; но почему тебе вздумалось именно ее петь?
— Да вы же сами научили меня, милая мама, а на днях вот мне напомнили о ней.
— Чтоб я больше не слышала этой песни! Поняла? Погляди-ка на нее! — крикнула матушка Сида срывающимся от жалости голосом.— Не смей больше петь! Вон ты какая! Лучше вовсе не пой, если не можешь чего путного выбрать!
— Не буду, милая мама! Да мне и не до песен! — говорит Юла, утирая нос кончиком платка, которым была повязана, потом ударяется в слезы и прячет лицо в передник.
Не найдясь что сказать, матушка Сида заплакала и вышла из комнаты.
С тех пор она старалась не оставлять дочь в одиночестве: то заходила к ней, то звала к себе, чтобы не упускать ее из виду, развлекала, веселила. Но помогало это мало. Юла тосковала, хотя нельзя сказать, чтоб увядала, потому что, как назло, влюбленность не мешала ей (наперекор всем правилам поэтики) оставаться такой же полненькой, кругленькой, как и прежде, когда она еще не изведала этой, можно сказать, адской, но все же сладостной, страсти.
Госпожа Сида изо всех сил старалась выбить у нее из головы эти мысли и желания, но попытки эти всегда закан-
чивались слезами Юлы и поражением госпожи Сиды. Юла была неутешна, а мать становилась все мягче, все уступчивей. Часто они коротали время за чтением. Когда Юла читала про себя, госпожа Си да молча работала рядышком или слушала, когда дочь читала вслух.
Однажды сидят они так — мать занята своей работой, а Юла читает и то и дело утирает слезы. Матушка Сида следит за ней краешком глаза и чувствует себя как-то не по себе.
— Ты опять взялась за печальную книгу? Почему не возьмешь чего-нибудь повеселее, чтобы посмеяться?.. Что это?
— «Путеводная звезда», что господин Пера принес, так и осталась с тех пор. Читаю «Карловацкого студента».
— Сейчас же брось!
— Да я уже кончаю.
— Делай, что говорят! — строго прикрикнула матушка Сида.— Небось третий раз уже читаешь!
— Но, мама, только полстранички — и конец. Послушайте, мамочка дорогая! — И Юла дрожащим голосом принялась читать вслух: — «Кости Любинки покоятся в героической герцеговинской земле, но его могилы никто не может найти; да если б даже известно было, где она, некому посетить ее, некому пролить слезинку, оплакивая его,— не осталось у него близкого человека.
Пролейте, дорогие сестры сербки, хоть слезинку жалости над печальной долей нашего Любинки, покажите этим, что цените и с уважением относитесь к его самопожертвованию, а сербская вила оставит о нем память для грядущих поколений.
Но если вам очень горько, вам, нежные сербские души,— что Шац.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
А что во всем этом правда и что неправда, читатель узнает из последующих глав, которые будут короче предыдущих, но не менее любопытны.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
которая убедит читателя в правильности старой пословицы, гласящей: «Нет дыма без огня»; другими словами, вокруг чего ведется столько разговоров, там обязательно какой-то дьявол сидит. Кроме того, читатель узнает, что происходило в обоих поповских домах после этого происшествия
«Всякое диво три дня в диковинку»,— говорит пословица; так случилось и с этим происшествием. Посудачили в селе два-три дня и успокоились, продолжая, разумеется, жаждать свежих новостей. Известие, что поп Чира в ссоре с попом Спирой, приняли к сведению и стали относиться к нему как к старой и привычной вещи. Но село как село: всяк свой хлеб жует, а чужой беде лишь счет ведет. Не так обстояло дело у попов. Они этого правила в расчет не приняли и только еще начинали настоящую войну. На другой же день отец Чира посоветовался со своими приятелями, что ему следует предпринять. Все сошлись на том, что нужно пожаловаться на отца Спиру, и не благочинному или еще кому-нибудь, а самому его преосвященству владыке.
И он сел и написал жалобу.
Не станем приводить ее полностью, а изложим лишь некоторые места. В жалобе отец Чира прежде всего говорит о самом себе, напоминает о тридцати годах безупречной службы алтарю и церкви, о тридцати годах тяжелого апостольства в вертограде господнем, где он насаждал и растил в сердцах вверенной ему паствы всяческие добродетели; перечисляет, сколько «супружески, но не венчанно живших» он убедил принять святое таинство брака, сколько швабок и мадьярок спас от еретических заблуждений, привел (вместе с их невинными детками) в лоно православия и обвенчал с православными сербами; называет ряд
проповедей, истребивших буйный куколь и бурьян и развеявших плевелы греха и дурных навыков среди прихожан...
И только потом переходит к описанию столкновения с отцом Спирой и нанесенного последним ему, попу Чире, оскорбления. Он указывает в обвинении, что вещественное доказательство, относящееся к столкновению и его последствиям, хранится у него и будет представлено на суде. Жалоба была сочинена самим отцом Чирой и собственноручно каллиграфически переписана. Прежде чем приступить к переписке начисто, он выпроводил из дому на целый день всех домочадцев, чтобы не мешали, затем переписал жалобу и отправил на почту.
После того как жалоба была отослана, между попами разверзлась бездонная пропасть. С тех пор не было случая, чтобы они оказывались вместе. Когда один правил службу, другой в церковь и не заглядывал, ни он, ни его семья. А так как большие господа не любят торопиться, то не спешили они и с этой жалобой. Лежала она довольно долго без всякого движения, а за это время охлаждение и ненависть между попами росли и все больше бросались каждому в глаза. Если, к примеру, умирал какой-нибудь богач, и семья выражала желание, чтобы по нему звонили все колокола и отпевали его оба попа, то выполнялась только первая половина желания, ибо вместе попы служить не хотели и второго попа приходилось звать из соседнего села.
— А как вели себя их домочадцы — попадьи, поповны? Что делали Пера и Шаца? — спросят любознательные читатели.
Господин Пера на второй-третий день после своего приезда в село был сбит с толку, да так и не сумел как следует разобраться что к чему. Он ко всем относился сначала одинаково. Милы были ему и Юла и Меланья, хорош отец Чира, до злосчастного происшествия хорош был и поп Спира. Понравилась ему Юла, очень понравилась, нашлось бы за что ее полюбить. Ее здоровье, буйные русые волосы, румяные, точно нежнейшие персики, щеки (и позже, когда бы его ни угощали у отца Чиры персиками, он тотчас вспоминал розовые щечки Юлы) и кроткий, наивно-детский взгляд — все нравилось ему, и не раз он задумывался над тем, как было бы чудесно, будь все это у Меланьи, которую он, конечно, очень любил. Так чувствовал и думал господин Пера до этого рокового события. Но теперь как честный человек он перешел окончательно на сторону отца Чиры и почти открыто осуждал отца Спиру. И не удивительно. Ведь в доме отца Чиры его уже звали просто Перой или сынком, а он величал их — отец, мать — родители. Пера объяснился с Меланьей, да и она призналась ему сначала в симпатии, а потом в любви, и оба они открылись родителям и даже негласно, украдкой, обменялись кольцами. И теперь как будущий зять он, конечно, участвовал во враждебных действиях, которые приняли такой серьезный оборот.
А Шаца и Юла? У них дело тоже подвигалось вперед, но по-прежнему втайне. Они все так же встречались на огороде, однако с наступлением осени реже, ибо теперь это было сопряжено с опасностями. Огород поредел, нет больше буйной зелени, так хорошо укрывавшей влюбленных от несносного контроля в лице родителей, которыми господь бог обременяет всякое влюбленное существо. Поредели виноградные кусты, давно отцвели маки, и торчат только их сухие головки, полные маковых зерен, что дает повод Шаце погружаться в грезы и создавать чудесные видения о том, как, даст бог, в недалеком будущем он войдет зятем в этот дом, как будут заботиться о нем, ублажать его всякой всячиной, а чаще всего савиячеи с маком, которой, как всякий бачванин, он отдавал предпочтение перед любым другим тестом. Давно уже повыдергана метлина, перевязана и отнесена в сарай, а на изгороди, которая раньше, летом, вся пестрела и зеленела от перевивавших ее вьюнков и тыквенной ботвы, на изгороди, сплошь обсаженной подсолнухом и аистником, не осталось ничего, кроме голых досок да клочьев высохшей тыквенной ботвы, которая больше не может никого укрыть, благоприятствуя невинному ухаживанию. Поэтому свидания сейчас происходили в присутствии тетки Макры — «для отвода глаз», как говорится, чтобы всегда имелась удобная отговорка, будто они встретились здесь случайно. Вот почему долгое время никто не знал о их взаимной симпатии, кроме них двоих, бога на небе и бабки Макры на земле, с той только разницей, что бог все видел и слышал, а бабка Макра плохо видела и мало что слышала из их разговоров. Так все и тянулось до того рокового и злосчастного происшествия. Но потом из владений попа Чиры стали пытливо наблюдать за всем, что происходит во владениях попа Спиры, и в конце концов все открылось. Не лишено было оснований предположение, высказанное в доме попа Спиры, что масла в огонь тут, конечно, подлила фрау Габриэлла. Таким образом, несмотря на то что Шаца с Юлой, как все влюбленные, больше всего стремились к уединению, им не посчастливилось: они были не только замечены, но и воспеты.
Кто их воспел, осталось скрытым навсегда, но довольно веские подозрения падали на Тиму-шрайбера (собственно, «шлайбера», как называли его крестьяне), который — вам это уже известно — не ладил с Шацей, жили они, как говорится, точно два петуха на навозной куче. Еще со времен
той песенки, если читатель помнит, песенки о неких писарях и сельских парнях, о каких-то вилах и чьем-то кряканье, которую сочинил якобы цирюльник Шаца на Тиму-«шлайбера» и послал в календарь (Великобечкерекский),— еще с тех самых времен они друг друга возненавидели. И сейчас, когда по селу стали шептаться, что попова Юла и Шаца не наглядятся друг на друга, Тима возненавидел Шацу пуще прежнего, потому что попова Юла и ему нравилась. Но Тима считал ее недостижимым идеалом, осмеливался смотреть на нее только издали и уже одно это почитал величайшим счастьем, а между тем на селе уже во всеуслышанье говорили, будто Шаца и Юла встречаются в огороде, беседуют через изгородь, что он совершил «ероберунг» 1 и даже — вон до чего дошло! — осмеливается рассчитывать на женитьбу! Как тут не рассердиться, скажите, дорогие читатели, положа руку на сердце. Потому что, если судить справедливо и объективно, то чем Шаца лучше Тимы? Были они школьными друзьями, оба учились в гимназии, и обоих из нее выгнали — Шацу из четвертого класса, а Тиму из пятого. Шацу выгнал законоучитель, а Тиму латинист, после того как он (Тима) в очень учтивой форме спросил, как сказать по-латыни «айда». И вполне естественно, что Тима считал себя достойнее Шацы по двум причинам: во-первых, Шаца был выгнан из четвертого класса, а он из пятого; во-вторых, Шаца пошел в ремесленники, а он (Тима) — в чиновники. Ведь это, надо полагать, существенная разница! Потому-то Тима и считал себя более завидной партией для поповны, каковою являлась Юла, чем Шаца, который, нужно отдать ему должное, был очень красив, но постоянно ходил с короткими рукавами, а зимой обходился без зимнего пальто. Однако что было, то было! Юлу вдакло к Шаце, а Шацу к ней. И насколько Тиме нравилась Юла раньше, настолько он возненавидел ее сейчас. И так как он талантливо складывал стихи (множество прекрасных стихов на медовых пряниках сердечком — лучшее доказательство крупного поэтического дара писаря Тимы) и был взбешен и уязвлен до глубины души, то не удивительно, что он тут же сел и сочинил частушку, которую, правда, не хотел, да и ни в коем случае не решался признать своей, но все село знало, что она сложена им и никем больше, ибо сам он чаще всего, возвращаясь на заре в сопровождении музыканта цыгана, с горя распевал эту песенку:
1 Завоевание (нем.).
Тыква с кабачком, эй, эй! Юцу замуж выдают, А жених-то брадобрей, Без изъяна, тут как тут 1,
Вот эту самую частушку, которую сложил писарь Тима, и услышал однажды ночью поп Спира и, сообразив, к кому она относится, ворвался словно бешеный домой и крикнул Жуже:
— Где эти тыквы?!
— Какие тыквы, милостивец? — удивленно спросила перепуганная Жужа, увидя его в такой ярости.
— Позови сейчас же госпожу и барышню! — заревел преподобный отец, топнув сердито ногой.
Они явились, и отец Спира накинулся на них.
Никто в доме — ни поп Спира, ни попадья — не знал и не ведал, какая на них беда надвигается, а потому новость эта потрясла их точно гром с ясного неба.
После первого же вопроса Юла разразилась горючими слезами, а матушка Сида только крестилась и глядела то на мужа, то на дочь. Отец Спира орал так, что дрожал весь дом, попадья всячески успокаивала его, и, немного утихомирившись, он предоставил ей самой, полагаясь на ее женскую хитрость, разобраться во всем деле и доложить ему.
И верно, Юла исповедалась матери. Рассказала ей все. Не забыла упомянуть ни о богатстве семейства Шацы, ни о его намерении отправиться в Вену для изучения хирургии. Матушку Сиду будто холодной водой окатили! Она словно окаменела и не могла произнести ни слова, так странно и неожиданно было слышать все это из Юлиных уст. Матушка, не веря собственным ушам, погрузилась в раздумья. Юла плакала в углу, проливая потоки слез и утираясь фартуком, а матушка Сида расхаживала по комнате, останавливалась у окна и, тупо уставившись на улицу, все думала, вспоминала и никак не могла припомнить случая, чтобы попова дочка вышла замуж за парикмахера. И вдруг ей пришли на ум Меланья, господин Пера и госпожа Перса.
— Не бывать этому! — решительно объявила госпожа Сида.— Еще чего не хватало! — сказала она и вышла, оставив заплаканную, несчастную Юлу, у которой слова матери погасили последний луч надежды.
Перевод стихов в романе «Поп Чира и поп Спира» А. Тарковского.
Тоскливые дни потянулись для Юлы после этого разговора. Никто не сочувствовал ей — ни отец, ни мать; оба были против ее склонности к Шаце. И свидания прекратились,— за Юлой зорко следили, как за преступницей. Юла замкнулась в себе, лишь в одиночестве она находила некоторое утешение,— она могла мечтать о ком хотела, этого ей никто запретить не мог. Уверенная в том, что все надежды тщетны, она чаще всего размышляла о смерти. И хотя во власти родителей было предотвратить ее гибель, она прощала им все. И думы ее и песни, которые она охотнее всего распевала в то время, и книги, которые читала,— все указывало, что Юла тяготится жизнью и что единственное для нее спасение — смерть. Отец, как и все отцы, не обращал на это внимания и ничего не замечал. Он даже завел однажды в присутствии Юлы речь о какой-то подходящей партии, которая сейчас наклевывается, но госпожа Сида как всякая мать, у которой дочь постоянно на глазах и потому ближе сердцу, заметила, что это вовсе не понравилось Юле. О настроении дочери матушка Сида судила прежде всего по песням, которые Юла пела. Внимательно прислушиваясь к ним, она все больше с болью в сердце убеждалась в том, что дочь ее несчастна.
Однажды матушка Сида сидела и слушала песню, которую Юла напевала под гитару.
А Юла пела красивый бачванский романс. В свое время он был очень популярен у нас, но сейчас давно забыт, как и многие другие прекрасные старинные песни, которых теперь уже никто не поет.
Юла пела:
Юца в Бечей держит путь-дорогу. Кто Юлу видел — никто не обидел. Как на Феудвар она повернула, Повстречала мастеров трех Юла. «Ты куда отправилась, мадьярка? Куда держишь путь, пойдем-ка с нами!» Тот браслет золотой отнимает, Этот с шеи дукаты срывает, «Поцелуй меня!» — требует третий. Отвечала им Юла-мадьярка: «Мать меня просила-заклинала, Не целуй немилого, просила. Лучше быть мне рыбьей снедью в Тисе, Чем чужих целовать на дороге!» Так сказала и бросилась в Тису, И оттуда мастерам сказала...
Матушка Сида давно отложила вязанье и внимательно слушает, вытирает глаза и горестно покачивает головой, а Юла продолжает еще печальней:
«Ради бога, мастера молодые,
Моему отцу вы поклонитесь,
Пусть травы не косит он на Тисе —
Скосит он мою русую косу!
Матери моей вы поклонитесь,
Пусть не пьет из Тисы той глубокой —
Выпьет очи мои молодые!
И любимому вы поклонитесь,
Пусть не бродит по Тисе широкой —
Он сломает мне белые руки,
Засорит мои черные очи!» —
То сказала и в Тисе исчезла.
Госпоже Сиде «соринка попала в глаз», и она усиленно терла его платком, но потом, взяв себя в руки, вошла в Юлину комнату. И хоть сердце у нее разрывалось на части, она, нахмурившись, строго спросила:
— Что это за песня?
— Да песня, мама... бачванская песня, пели ее недавно жнецы из Бачки!
— Да знаю, знаю; но почему тебе вздумалось именно ее петь?
— Да вы же сами научили меня, милая мама, а на днях вот мне напомнили о ней.
— Чтоб я больше не слышала этой песни! Поняла? Погляди-ка на нее! — крикнула матушка Сида срывающимся от жалости голосом.— Не смей больше петь! Вон ты какая! Лучше вовсе не пой, если не можешь чего путного выбрать!
— Не буду, милая мама! Да мне и не до песен! — говорит Юла, утирая нос кончиком платка, которым была повязана, потом ударяется в слезы и прячет лицо в передник.
Не найдясь что сказать, матушка Сида заплакала и вышла из комнаты.
С тех пор она старалась не оставлять дочь в одиночестве: то заходила к ней, то звала к себе, чтобы не упускать ее из виду, развлекала, веселила. Но помогало это мало. Юла тосковала, хотя нельзя сказать, чтоб увядала, потому что, как назло, влюбленность не мешала ей (наперекор всем правилам поэтики) оставаться такой же полненькой, кругленькой, как и прежде, когда она еще не изведала этой, можно сказать, адской, но все же сладостной, страсти.
Госпожа Сида изо всех сил старалась выбить у нее из головы эти мысли и желания, но попытки эти всегда закан-
чивались слезами Юлы и поражением госпожи Сиды. Юла была неутешна, а мать становилась все мягче, все уступчивей. Часто они коротали время за чтением. Когда Юла читала про себя, госпожа Си да молча работала рядышком или слушала, когда дочь читала вслух.
Однажды сидят они так — мать занята своей работой, а Юла читает и то и дело утирает слезы. Матушка Сида следит за ней краешком глаза и чувствует себя как-то не по себе.
— Ты опять взялась за печальную книгу? Почему не возьмешь чего-нибудь повеселее, чтобы посмеяться?.. Что это?
— «Путеводная звезда», что господин Пера принес, так и осталась с тех пор. Читаю «Карловацкого студента».
— Сейчас же брось!
— Да я уже кончаю.
— Делай, что говорят! — строго прикрикнула матушка Сида.— Небось третий раз уже читаешь!
— Но, мама, только полстранички — и конец. Послушайте, мамочка дорогая! — И Юла дрожащим голосом принялась читать вслух: — «Кости Любинки покоятся в героической герцеговинской земле, но его могилы никто не может найти; да если б даже известно было, где она, некому посетить ее, некому пролить слезинку, оплакивая его,— не осталось у него близкого человека.
Пролейте, дорогие сестры сербки, хоть слезинку жалости над печальной долей нашего Любинки, покажите этим, что цените и с уважением относитесь к его самопожертвованию, а сербская вила оставит о нем память для грядущих поколений.
Но если вам очень горько, вам, нежные сербские души,— что Шац.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32