А день спустя Юла уже настолько осмелела, что затянула только что сыгранную на домбре песню. Ах, как обрадовался Шаца, услыхав, что в соседнем огороде откликаются на его песню. И только она закончила, заиграл и запел Шаца:
Чья там, чья ограда? Чьи там, чьи воротца? Чья в окне отрада, Чья любовь смеется?
Прошло совсем немного времени — меньше, чем нужно, чтобы толком прочитать «Отче наш», как из огорода попа Спиры послышалась сначала (очевидно, только для приличия) старинная песня «Ах вы, темные лужки, бережки, расскажите мне, бедняжечке», а следом за ней, словно перепев на клиросах, послышался второй куплет той самой песни, которую раньше затянул Шаца:
Мамина ограда! Мамины воротца! А моя отрада Там, в окне, смеется!
Это был как бы ответ на заданный им вопрос, по крайней мере так понял Шаца, изучивший, как уже говорилось, все лабиринты женского лукавства.
Предоставляем теперь читателям, полагаясь на их фантазию, вообразить себе (если им приходилось хоть раз
в жизни заводить роман подобным образом — через заборы и плетни), что испытывали Шаца с Юлой в ту минуту, потому что описать такое невозможно, это необходимо пережить и прочувствовать, чтобы потом вспоминать всю жизнь. Радостно было обоим, и ему и ей. «Ясно,— думал каждый из них,— это обо мне». Шаца радовался потому, что точно знал: это поет не госпожа Сида; а Юла тоже радовалась, потому что была уверена: на домбре играет не старая тетка Макра.
Так они переговаривались еще несколько дней при помощи домбры, а после уже перешли на прозу, то есть начали понемногу и разговаривать.
— Скажите, фрайлица, вы каждый день так прилежно работаете? — осмелев, спрашивает однажды Шаца.
Юла молча продолжает работать. Короткая пауза.
— Фрайла Юлиана,— не унимается Шаца,— вы, говорю, всегда такая прилежная... хе-хе, как сегодня?
— А вам какое дело? — бросает Юла, продолжая окапывать.
— А вам кто-нибудь помогает?
— Это вас нисколько не касается! — отвечает Юла, разбивая ком земли.
— Хе, а может, и касается! — говорит Шаца.
— А почему же это вас касается?
— Да вы же устанете, фрайла Юла! Вот даже вспотели... а потом простудитесь и...
— Ну и пускай простужусь!
— Но ведь можно и разболеться!
— Э, не очень меня это беспокоит — и разболеюсь!
— Но ведь этак можно и умереть!
— И пускай умру... есть, слава богу, кому обо мне погоревать. Или, может, вы будете меня оплакивать? — говорит Юла и перестает мотыжить.
— И еще как! Я-то как раз и буду больше всех печалиться!.. С головы до пят в траур оденусь, фрайла Юла, право же! Не знаете вы еще, фрайла Юла, какой я чувствительный...
— И-их! Какой же вы дерзкий! — Юла бросает работу и смотрит в упор на Шацу.— Как вам не стыдно! Убирайтесь сейчас же от этой щели! Ма... Сейчас позову маму.
Снова наступает пауза. Юла продолжает мотыжить; она очень сердита и упрекает себя за то, что пустилась в разговоры.
«Он меня будет жалеть! — повторяет про себя Юла.— Как вам это нравится? Бездельник этакий! Но я ответила ему как следует!.. Ушел! — Однако Юла все же прислушивается к тому, что происходит в соседнем огороде.— Ох, спина! Не моя будто! — И оперлась на мотыгу, чтобы немного передохнуть.— Небось не пикнешь, парикмахе-ришка несчастный!»
А из соседнего огорода послышались сначала звуки домбры, а затем и песня:
Эх, да лечь бы мне да умереть бы,— Только так, чтобы не видеть смерти, А увидеть, кто по мне поплачет. Мать меня родимая оплачет, Девушка родимая оплачет. На год слез у матери достанет, Девушка неделю плакать станет, Да милей мне эта вот неделя, Чем сто лет печали материнской'
— И-их, ну и нахал! — прошептала Юла, когда он запел, однако внимательно до конца прослушала песню.— Настоящий нахал! — потом вздохнула и принялась снова окапывать.— Разве это парикмахер?.. Бездельник он! — говорит Юла и мотыжит все подряд, что под руку попадется.
— Фрайла Юла,— снова решается Шаца заговорить прозой,— а вы не устали?.. Хотите помогу?
— Да отстаньте вы от меня! Чего пристали! — огрызается Юла.
— Разве я что плохое сказал?! Предложил только помочь немного. Если я, ваш ближайший сосед, не помогу, то кто же еще? «Дерево на дерево опирается, а соседка — на соседа!» — говорят в народе.
— Попробуйте, если хотите, чтоб я спустила с цепи нашего пса! И в собственном огороде не спасетесь.
— Ах, фрайла Юла, я и не знал, что вы такая свирепая! Хе-хе, но вы этого не сделаете, отлично знаю, что не сделаете! Знаю, фрайла Юла, ваше доброе сердце! Вот нарочно попробую! — говорит Шаца и хватается за верх забора, словно собираясь перескочить.
— Ай! Ма...— Юла вздрагивает и хочет позвать мать.— Попробуйте только, сейчас отца позову! Ишь какой! Сейчас же убирайтесь с огорода...
— Да что вы меня все время пугаете то папой... то есть его преподобием, то собакой в моем собственном огороде?
— Почему это в вашем огороде? — спрашивает сбитая с толку Юла.
— Да ведь огород-то моей тетки, а я теткин, как вы — папина.
— Я не папина.
— Тогда, значит, мамина.
— И не мамина.
— Так чья же вы?
— Ничья! — бросает сердито Юла.
— Так-таки ничья! Вот тебе и раз!.. И-ю-ю! Фрайла Юлиана, тогда, знаете, будьте моей...
— У-ух! Ну и нахал же вы! — крикнула совсем огорошенная Юла.— Стыдитесь! Подумайте, однако, какой бездельник! — восклицает Юла; ее даже в жар кинуло, она вся вспыхнула, она не может прийти в себя от удивления и, опираясь на мотыгу, с недоумением озирается на деревья, словно призывает их в свидетели невероятного Шациного бесстыдства.— Если вы скажете еще что-нибудь подобное, даже через забор, я вас сейчас же этой мотыгой! Отойдите-ка от забора! И молите бога, что отца нет дома! Ни стыда у вас, ни совести!
Опять наступила пауза. Юла окапывает, Шаца замолчал и отступил. Тишина. Раскаиваются оба — и он и она: Шаца — что был так дерзок, а Юла — что была так сурова. На огороде царит безмолвие. Слышно только кваканье зеленой лягушки с какого-то дерева да воркованье голубей в чьем-то дворе. Юле жалко его уже всерьез. Она то обвиняет, то оправдывает себя: ведь в конце концов, если хорошенько подумать, ничего особенно страшного он не сказал; ведь и в песнях, даже напечатанных, о чем только не говорится — и никто не обижается^Эх,— думает Юла,— как я его изругала! Сейчас, наверно, ему стыдно стало, и он ушел в другой конец огорода, а уши у него от такого срама, верно, красные, как свекла. Бедный юноша! Может быть, плачет от стыда и обиды! Ну-ка, погляжу!» — решает она, легко подбегает к забору и, прильнув, заглядывает сквозь щель в огород тетки Макры. Шарит взглядом по огороду — не видно никого; деревья да цветы, высокая зеленая метлина да тянущиеся вверх луковые перья. На огороде настоящая полуденная тишина, только звенят, поблескивая крылышками, стрекозы над сочными перьями лука да сильно стучит сердце в собственной груди Юлы от непонятного страха.
— Нет его... ушел,— шепчет Юла.— Бездельник!.. За деревенщину меня принимает... Ушел! — говорит она громко.
— Ха-ха! Фрайла Юла, куда это вы заглядываете? Не меня ли ищете? Какая же вы любопытная! Я здесь, здесь,— смеется сатанинским смехом Шаца.
— Ой! — воскликнула Юла, отпрянув, точно ошпаренная, от забора при виде Шацы, который, хоть и был парень красивый, показался ей сейчас со своей ухмылкой отвратительным, как сам дьявол.
— Ха-ха! Здесь я,— повторяет Шаца.
— Как вам не стыдно! — в смятении кричит на него Юла, засовывая свои непокорные волосы под голубой ситцевый платок, которым повязывала голову.
— Вот это здорово! Вам должно быть стыдно, а не мне! Если я смотрю — так я мужчина, мне куда ни шло... Но вам, вам!.. А еще фрайла, дочь его преподобия! — говорит Шаца, упоенный местью за недавнюю обиду.— Дочь священника — и подсматривает в щелку!
— Откуда щелка? — оправдывается Юла, не зная, что сказать.— Здесь нет никакой щелки... Какая может быть между нами щелка?
— Да судя по тому, как вы начали, может и дыра получиться! Вот это мне нравится!.. Еще недоставало, чтобы вас кто услышал... и потом распевал по улицам!
— Попробуйте только! — говорит Юла, усиленно работая мотыгой, но сама не понимая, что делает и что окапывает.
А удовлетворенный Шаца взял домбру и запел:
Детка Юца, что глядите?
Это ведь смешно. Полюбить коль не хотите,
То глядеть грешно, Улыбнитесь, улыбнитесь,
Ясно вижу я: Вы признаться лишь боитесь,
Полюбив меня.
— Ах! Ах! — восклицает Юла, бросает мотыгу и в отчаянии хватается руками за голову, пораженная новой дерзостью Шацы.— Ах, какой нахал! — И пускается со всех ног бежать, а огород так и кружится у нее перед глазами. С размаху налетает на дерево, словно заяц, который с перепугу улепетывает, решительно ничего перед собой не замечая. И от мучительного стыда и еще более мучительной шишки, выскочившей на лбу, она, вбежав к себе во двор, разражается слезами.
Как раз в это время приехал в село Пера, и случилось то, о чем читателям уже известно из предыдущих глав.
Ни Юла, ни Шаца несколько дней не появлялись на огороде. Первой сдалась и пришла Юла. И с того дня опять стала приходить каждый день — до обеда полола, поел обеда поливала. Работает и прислушивается, но заглянут в соседский огород уже не решается. Как-то даже чудно, что не слышно ни пения, ни домбры. «И что, собственно, он страшного сделал? — размышляет Юла.— Ровно ничего! По-хорошему меня спросил, помогает ли мне кто. И ничего невежливого тут нет!» Она уже раскаивалась, что была слишком груба, когда поначалу он так вежливо ее расспрашивал; хоть бы еще разок показался у забора,— она встретит его поласковей. «Хе, дурак он разве, чтобы прийти, если его так встречают. Поделом мне, раз я так глупа! А может, позабудет?» — утешала себя Юла, но Шацы все не было, и Юле эти несколько дней показались вечностью.
Как-то утром в один из этих дней Юла проснулась очень грустная и рассеянная. Причиной дурного настроения был приснившийся ей ночью сон, даже не ночью, а уже на заре. И с чего только такое пригрезится! Видела во сне его! И все было очень хорошо; попова дочка, воспитанная, разумеется, в страхе божьем, и сны-то видела, можно сказать, благочестивые.
Снилось ей, будто она бродит по огороду и будто между их огородом и огородом тетки Макры нет больше забора. А в огороде уже совсем не так весело, как бывало прежде,— все как-то мрачно, душно, словно окутано густыми сумерками; птички спят, пестрые бабочки прилипли к деревьям, точно мертвые,— все молчит и дремлет, только какие-то вздохи и плач, прерываемые вороньим карканьем, несутся из кустов соседской сирени. Юла идет туда и видит огромного, с человека ростом, ворона — это их Гага. Но вот это уже не ворон, а Шаца стоит и плачет у сирени. А над ним, на ветке, сидит старый ворон Гага, такой, как всегда, только очень угрюмый,— опустил крылья и молчит и смотрит на Юлу так жалостно... А Шаца будто бы уже не в своем щегольском костюме, а в рясе и камилавке, у него длинная борода, и он стоит и молится богу. Юла прогуливается мимо сирени, а Шаца так грустно смотрит на нее и говорит: «Юла, видите, какой я черный, словно вот этот ворон!» — «Да,— отзывается ворон.— До сих пор брил чужие бороды, а сейчас и своей не посмеет коснуться!» А Шаца продолжает: «Юла! Да не взыщет с вас господь бог за то, что вы довели меня до этого, я буду молить его, чтобы он простил вас!» Сказал так и тихо запел, тихо и печально, точно зеленая ветка под ветром стонет,— запел ее любимую песню:
Коль не стану я твоим,
Что твердить «люблю»? Будь же счастлива с другим,
Бога я молю!
А потом все заплакали — и он, и черный ворон, и она, Юла. И наверно, долго и громко она плакала, потому что даже мама проснулась, прогнала ворона Гагу, а ее окликнула, разбудила и спросила, почему плачет. Юла ответила, что ей приснился страшный сон. «А ты, голубка, выпей немного воды, это помогает: сейчас же страх пройдет»,— сказала ей мама и еще велела перекреститься и перекрестить подушку. Юла послушалась: выпила чашку воды, перекрестила подушку и тотчас перевернулась на другой бок, чтобы и Шаца видел ее во сне, как она его.
Потому так долго и сидела она утром в постели, уста-вясь на свои ночные туфельки. Как-то милее показался ей сейчас Шаца. Он не оскорблял ее, как в прошлый раз, а, горько плача, говорил нежные слова. Весь этот день и следующий он не выходил у нее из головы, на третий он уже в самом сердце оказался — а его все нет! Встретились только раз на улице. Прошел мимо, поздоровался, правда, но вежливо и холодно, и прошел дальше. А Юлу даже удивляет, что Шаца прикидывается ничего не понимающим; во сне он был мил, откровенен и печален, а сейчас — довольно веселый. Это очень ее задело. И она почувствовала себя совсем разбитой; в ушах все звенела та песенка, а перед глазами стоял его печальный взгляд! Очень ей жалко, что она была такой. «Ах,— думала Юла,— хоть бы еще разок с ним встретиться: все было бы по-другому».
Каждый день она ходила в огород.
Однажды работает она и вдруг слышит, кто-то крадется по соседскому огороду и шелестит листьями. Юла обмерла^ сердце забилось сильнее, щеки зарумянились.
«Это он!» — подумала Юла, торопливо пригладила волосы и одернула на себе платье.
Шаги все ближе, но она упрямо не оборачивается, делает вид, будто поглощена работой, а сама вся обратилась в слух: вот-вот он ее окликнет.
«Уф, вот пентюх! Нескладный какой!»— досадует она про себя, а сама прислушивается, не зазвенит ли домбра.
Но ничего такого не произошло. Запела было она потихоньку песенку, но что-то сдавило горло, так стало ей горько и обидно. Нетерпенье мучило ее, да и гордость девичья была задета.
«Чего он там канителится?» — думает она и, не в силах больше ждать, неслышно подкрадывается к забору и, пугливо оглядываясь, обозревает соседский огород. Посреди огорода стоит освещенная солнцем бочка, за ней кто-то, согнувшись, шевелится, словно прячется.
— Ишь ты прячется, проказник этакий! Подстерегает, чтобы напугать меня! — говорит Юла радостно, нежным и мягким голосом.
— Ох-ох, кости мои! — доносится из-за бочки.
— Кто там? — окликает Юла негромко, поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть.
— Эх, старость не радость! — слышится голос тетки Макры: она пришла поглядеть, в порядке ли бочка, и нацедить уксусу.
«Вот так сюрприз! Значит, это вовсе не он!»— И Юла чувствует под ложечкой такую тяжесть, словно горячего хлеба наелась.
— Добрый день, тетушка Макра! — здоровается Юла.
— Бог в помощь, дитятко! — шамкает оттуда бабка Макра.
— А что вы тут делаете, милая тетушка Макра? Что-то вас давненько не видно?
— Да вот, дочка, пришла поглядеть, что с уксусом. Приснилась мне нынче всякая всячина, а я уж запомнила твердо: как привидится под утро что-нибудь этакое, не миновать в доме порухи, как бог свят! Потому и притащилась поглядеть, не треснул ли кран у бочки, а то, может, налетели эти Ракилины, дьяволята соседские, да отвернули... Я редко, дитятко, прихожу на огород. Что-то все неможется... едва ноги таскаю.
— Ну конечно,— говорит Юла,— присмотреть-то за бочкрй некому.
— Да, когда-то мой Аца наведается.
— Я его здесь как-то недавно видела.
— Да его уж, милая, дней семь-восемь как нету. Хозяин его сначала в Бачку поехал по хуторам — банки ставить, потом в плавни за пиявками, а на него мастерскую оставил... Завтра утром приезжает.
«Слава богу, если только из-за этого!» — радуется Юла и громко добавляет:
— Значит, заботы ваши, дорогая тетушка Макра, кончатся вскорости.
— Э, милая, кончатся хворости, видно, когда по Большой улице понесут,— шамкает, уходя, тетка Макра.— Когда закопают...
Продолжая весело работать на огороде, Юла решила сказать ему, если он опять подойдет к забору, что пока она мамина и папина, а в прошлый раз говорила в сердцах.
Так оно все и вышло. На другой день, едва услышав домбру, она тотчас взяла лейку и отправилась на огород. Ну, чтобы не тянуть и не наводить скуку, скажу только, что разговор завязался снова. Шаца спрашивал, а Юла отвечала, но на сей раз так мягко и нежно! И дело кончилось тем, что Шацу угостили шелковицей, крупной «испанской» шелковицей, равной которой не было во всей округе. И собрала ее Юла собственными руками, отбирая, как голубь зерно, и, уложив на широкие виноградные листья, передала сквозь дыру, которая появилась в этот день в заборе. В благодарность Шаца вырезал на дереве в своем огороде сердце и в нем две буквы — Ю. и А.
— Ах, фрайла Юла,— воскликнул Шаца в полном блаженстве,— дождусь ли я счастливой минуты, когда смогу собственноручно собирать в вашем огороде шелковицу и угощать вас!
Потом он рассказывал, держа ее за руку, из какого он знатного и богатого рода, и уверял, что долго в селе не останется — уедет в Пешт или Вену изучать хирургию. А в роду у них все нотариусы да начальники округов и даже два архимандрита. Да о чем они только не беседовали! И когда говорит один, другой не дышит, не моргнет, преисполненный внимания и любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Чья там, чья ограда? Чьи там, чьи воротца? Чья в окне отрада, Чья любовь смеется?
Прошло совсем немного времени — меньше, чем нужно, чтобы толком прочитать «Отче наш», как из огорода попа Спиры послышалась сначала (очевидно, только для приличия) старинная песня «Ах вы, темные лужки, бережки, расскажите мне, бедняжечке», а следом за ней, словно перепев на клиросах, послышался второй куплет той самой песни, которую раньше затянул Шаца:
Мамина ограда! Мамины воротца! А моя отрада Там, в окне, смеется!
Это был как бы ответ на заданный им вопрос, по крайней мере так понял Шаца, изучивший, как уже говорилось, все лабиринты женского лукавства.
Предоставляем теперь читателям, полагаясь на их фантазию, вообразить себе (если им приходилось хоть раз
в жизни заводить роман подобным образом — через заборы и плетни), что испытывали Шаца с Юлой в ту минуту, потому что описать такое невозможно, это необходимо пережить и прочувствовать, чтобы потом вспоминать всю жизнь. Радостно было обоим, и ему и ей. «Ясно,— думал каждый из них,— это обо мне». Шаца радовался потому, что точно знал: это поет не госпожа Сида; а Юла тоже радовалась, потому что была уверена: на домбре играет не старая тетка Макра.
Так они переговаривались еще несколько дней при помощи домбры, а после уже перешли на прозу, то есть начали понемногу и разговаривать.
— Скажите, фрайлица, вы каждый день так прилежно работаете? — осмелев, спрашивает однажды Шаца.
Юла молча продолжает работать. Короткая пауза.
— Фрайла Юлиана,— не унимается Шаца,— вы, говорю, всегда такая прилежная... хе-хе, как сегодня?
— А вам какое дело? — бросает Юла, продолжая окапывать.
— А вам кто-нибудь помогает?
— Это вас нисколько не касается! — отвечает Юла, разбивая ком земли.
— Хе, а может, и касается! — говорит Шаца.
— А почему же это вас касается?
— Да вы же устанете, фрайла Юла! Вот даже вспотели... а потом простудитесь и...
— Ну и пускай простужусь!
— Но ведь можно и разболеться!
— Э, не очень меня это беспокоит — и разболеюсь!
— Но ведь этак можно и умереть!
— И пускай умру... есть, слава богу, кому обо мне погоревать. Или, может, вы будете меня оплакивать? — говорит Юла и перестает мотыжить.
— И еще как! Я-то как раз и буду больше всех печалиться!.. С головы до пят в траур оденусь, фрайла Юла, право же! Не знаете вы еще, фрайла Юла, какой я чувствительный...
— И-их! Какой же вы дерзкий! — Юла бросает работу и смотрит в упор на Шацу.— Как вам не стыдно! Убирайтесь сейчас же от этой щели! Ма... Сейчас позову маму.
Снова наступает пауза. Юла продолжает мотыжить; она очень сердита и упрекает себя за то, что пустилась в разговоры.
«Он меня будет жалеть! — повторяет про себя Юла.— Как вам это нравится? Бездельник этакий! Но я ответила ему как следует!.. Ушел! — Однако Юла все же прислушивается к тому, что происходит в соседнем огороде.— Ох, спина! Не моя будто! — И оперлась на мотыгу, чтобы немного передохнуть.— Небось не пикнешь, парикмахе-ришка несчастный!»
А из соседнего огорода послышались сначала звуки домбры, а затем и песня:
Эх, да лечь бы мне да умереть бы,— Только так, чтобы не видеть смерти, А увидеть, кто по мне поплачет. Мать меня родимая оплачет, Девушка родимая оплачет. На год слез у матери достанет, Девушка неделю плакать станет, Да милей мне эта вот неделя, Чем сто лет печали материнской'
— И-их, ну и нахал! — прошептала Юла, когда он запел, однако внимательно до конца прослушала песню.— Настоящий нахал! — потом вздохнула и принялась снова окапывать.— Разве это парикмахер?.. Бездельник он! — говорит Юла и мотыжит все подряд, что под руку попадется.
— Фрайла Юла,— снова решается Шаца заговорить прозой,— а вы не устали?.. Хотите помогу?
— Да отстаньте вы от меня! Чего пристали! — огрызается Юла.
— Разве я что плохое сказал?! Предложил только помочь немного. Если я, ваш ближайший сосед, не помогу, то кто же еще? «Дерево на дерево опирается, а соседка — на соседа!» — говорят в народе.
— Попробуйте, если хотите, чтоб я спустила с цепи нашего пса! И в собственном огороде не спасетесь.
— Ах, фрайла Юла, я и не знал, что вы такая свирепая! Хе-хе, но вы этого не сделаете, отлично знаю, что не сделаете! Знаю, фрайла Юла, ваше доброе сердце! Вот нарочно попробую! — говорит Шаца и хватается за верх забора, словно собираясь перескочить.
— Ай! Ма...— Юла вздрагивает и хочет позвать мать.— Попробуйте только, сейчас отца позову! Ишь какой! Сейчас же убирайтесь с огорода...
— Да что вы меня все время пугаете то папой... то есть его преподобием, то собакой в моем собственном огороде?
— Почему это в вашем огороде? — спрашивает сбитая с толку Юла.
— Да ведь огород-то моей тетки, а я теткин, как вы — папина.
— Я не папина.
— Тогда, значит, мамина.
— И не мамина.
— Так чья же вы?
— Ничья! — бросает сердито Юла.
— Так-таки ничья! Вот тебе и раз!.. И-ю-ю! Фрайла Юлиана, тогда, знаете, будьте моей...
— У-ух! Ну и нахал же вы! — крикнула совсем огорошенная Юла.— Стыдитесь! Подумайте, однако, какой бездельник! — восклицает Юла; ее даже в жар кинуло, она вся вспыхнула, она не может прийти в себя от удивления и, опираясь на мотыгу, с недоумением озирается на деревья, словно призывает их в свидетели невероятного Шациного бесстыдства.— Если вы скажете еще что-нибудь подобное, даже через забор, я вас сейчас же этой мотыгой! Отойдите-ка от забора! И молите бога, что отца нет дома! Ни стыда у вас, ни совести!
Опять наступила пауза. Юла окапывает, Шаца замолчал и отступил. Тишина. Раскаиваются оба — и он и она: Шаца — что был так дерзок, а Юла — что была так сурова. На огороде царит безмолвие. Слышно только кваканье зеленой лягушки с какого-то дерева да воркованье голубей в чьем-то дворе. Юле жалко его уже всерьез. Она то обвиняет, то оправдывает себя: ведь в конце концов, если хорошенько подумать, ничего особенно страшного он не сказал; ведь и в песнях, даже напечатанных, о чем только не говорится — и никто не обижается^Эх,— думает Юла,— как я его изругала! Сейчас, наверно, ему стыдно стало, и он ушел в другой конец огорода, а уши у него от такого срама, верно, красные, как свекла. Бедный юноша! Может быть, плачет от стыда и обиды! Ну-ка, погляжу!» — решает она, легко подбегает к забору и, прильнув, заглядывает сквозь щель в огород тетки Макры. Шарит взглядом по огороду — не видно никого; деревья да цветы, высокая зеленая метлина да тянущиеся вверх луковые перья. На огороде настоящая полуденная тишина, только звенят, поблескивая крылышками, стрекозы над сочными перьями лука да сильно стучит сердце в собственной груди Юлы от непонятного страха.
— Нет его... ушел,— шепчет Юла.— Бездельник!.. За деревенщину меня принимает... Ушел! — говорит она громко.
— Ха-ха! Фрайла Юла, куда это вы заглядываете? Не меня ли ищете? Какая же вы любопытная! Я здесь, здесь,— смеется сатанинским смехом Шаца.
— Ой! — воскликнула Юла, отпрянув, точно ошпаренная, от забора при виде Шацы, который, хоть и был парень красивый, показался ей сейчас со своей ухмылкой отвратительным, как сам дьявол.
— Ха-ха! Здесь я,— повторяет Шаца.
— Как вам не стыдно! — в смятении кричит на него Юла, засовывая свои непокорные волосы под голубой ситцевый платок, которым повязывала голову.
— Вот это здорово! Вам должно быть стыдно, а не мне! Если я смотрю — так я мужчина, мне куда ни шло... Но вам, вам!.. А еще фрайла, дочь его преподобия! — говорит Шаца, упоенный местью за недавнюю обиду.— Дочь священника — и подсматривает в щелку!
— Откуда щелка? — оправдывается Юла, не зная, что сказать.— Здесь нет никакой щелки... Какая может быть между нами щелка?
— Да судя по тому, как вы начали, может и дыра получиться! Вот это мне нравится!.. Еще недоставало, чтобы вас кто услышал... и потом распевал по улицам!
— Попробуйте только! — говорит Юла, усиленно работая мотыгой, но сама не понимая, что делает и что окапывает.
А удовлетворенный Шаца взял домбру и запел:
Детка Юца, что глядите?
Это ведь смешно. Полюбить коль не хотите,
То глядеть грешно, Улыбнитесь, улыбнитесь,
Ясно вижу я: Вы признаться лишь боитесь,
Полюбив меня.
— Ах! Ах! — восклицает Юла, бросает мотыгу и в отчаянии хватается руками за голову, пораженная новой дерзостью Шацы.— Ах, какой нахал! — И пускается со всех ног бежать, а огород так и кружится у нее перед глазами. С размаху налетает на дерево, словно заяц, который с перепугу улепетывает, решительно ничего перед собой не замечая. И от мучительного стыда и еще более мучительной шишки, выскочившей на лбу, она, вбежав к себе во двор, разражается слезами.
Как раз в это время приехал в село Пера, и случилось то, о чем читателям уже известно из предыдущих глав.
Ни Юла, ни Шаца несколько дней не появлялись на огороде. Первой сдалась и пришла Юла. И с того дня опять стала приходить каждый день — до обеда полола, поел обеда поливала. Работает и прислушивается, но заглянут в соседский огород уже не решается. Как-то даже чудно, что не слышно ни пения, ни домбры. «И что, собственно, он страшного сделал? — размышляет Юла.— Ровно ничего! По-хорошему меня спросил, помогает ли мне кто. И ничего невежливого тут нет!» Она уже раскаивалась, что была слишком груба, когда поначалу он так вежливо ее расспрашивал; хоть бы еще разок показался у забора,— она встретит его поласковей. «Хе, дурак он разве, чтобы прийти, если его так встречают. Поделом мне, раз я так глупа! А может, позабудет?» — утешала себя Юла, но Шацы все не было, и Юле эти несколько дней показались вечностью.
Как-то утром в один из этих дней Юла проснулась очень грустная и рассеянная. Причиной дурного настроения был приснившийся ей ночью сон, даже не ночью, а уже на заре. И с чего только такое пригрезится! Видела во сне его! И все было очень хорошо; попова дочка, воспитанная, разумеется, в страхе божьем, и сны-то видела, можно сказать, благочестивые.
Снилось ей, будто она бродит по огороду и будто между их огородом и огородом тетки Макры нет больше забора. А в огороде уже совсем не так весело, как бывало прежде,— все как-то мрачно, душно, словно окутано густыми сумерками; птички спят, пестрые бабочки прилипли к деревьям, точно мертвые,— все молчит и дремлет, только какие-то вздохи и плач, прерываемые вороньим карканьем, несутся из кустов соседской сирени. Юла идет туда и видит огромного, с человека ростом, ворона — это их Гага. Но вот это уже не ворон, а Шаца стоит и плачет у сирени. А над ним, на ветке, сидит старый ворон Гага, такой, как всегда, только очень угрюмый,— опустил крылья и молчит и смотрит на Юлу так жалостно... А Шаца будто бы уже не в своем щегольском костюме, а в рясе и камилавке, у него длинная борода, и он стоит и молится богу. Юла прогуливается мимо сирени, а Шаца так грустно смотрит на нее и говорит: «Юла, видите, какой я черный, словно вот этот ворон!» — «Да,— отзывается ворон.— До сих пор брил чужие бороды, а сейчас и своей не посмеет коснуться!» А Шаца продолжает: «Юла! Да не взыщет с вас господь бог за то, что вы довели меня до этого, я буду молить его, чтобы он простил вас!» Сказал так и тихо запел, тихо и печально, точно зеленая ветка под ветром стонет,— запел ее любимую песню:
Коль не стану я твоим,
Что твердить «люблю»? Будь же счастлива с другим,
Бога я молю!
А потом все заплакали — и он, и черный ворон, и она, Юла. И наверно, долго и громко она плакала, потому что даже мама проснулась, прогнала ворона Гагу, а ее окликнула, разбудила и спросила, почему плачет. Юла ответила, что ей приснился страшный сон. «А ты, голубка, выпей немного воды, это помогает: сейчас же страх пройдет»,— сказала ей мама и еще велела перекреститься и перекрестить подушку. Юла послушалась: выпила чашку воды, перекрестила подушку и тотчас перевернулась на другой бок, чтобы и Шаца видел ее во сне, как она его.
Потому так долго и сидела она утром в постели, уста-вясь на свои ночные туфельки. Как-то милее показался ей сейчас Шаца. Он не оскорблял ее, как в прошлый раз, а, горько плача, говорил нежные слова. Весь этот день и следующий он не выходил у нее из головы, на третий он уже в самом сердце оказался — а его все нет! Встретились только раз на улице. Прошел мимо, поздоровался, правда, но вежливо и холодно, и прошел дальше. А Юлу даже удивляет, что Шаца прикидывается ничего не понимающим; во сне он был мил, откровенен и печален, а сейчас — довольно веселый. Это очень ее задело. И она почувствовала себя совсем разбитой; в ушах все звенела та песенка, а перед глазами стоял его печальный взгляд! Очень ей жалко, что она была такой. «Ах,— думала Юла,— хоть бы еще разок с ним встретиться: все было бы по-другому».
Каждый день она ходила в огород.
Однажды работает она и вдруг слышит, кто-то крадется по соседскому огороду и шелестит листьями. Юла обмерла^ сердце забилось сильнее, щеки зарумянились.
«Это он!» — подумала Юла, торопливо пригладила волосы и одернула на себе платье.
Шаги все ближе, но она упрямо не оборачивается, делает вид, будто поглощена работой, а сама вся обратилась в слух: вот-вот он ее окликнет.
«Уф, вот пентюх! Нескладный какой!»— досадует она про себя, а сама прислушивается, не зазвенит ли домбра.
Но ничего такого не произошло. Запела было она потихоньку песенку, но что-то сдавило горло, так стало ей горько и обидно. Нетерпенье мучило ее, да и гордость девичья была задета.
«Чего он там канителится?» — думает она и, не в силах больше ждать, неслышно подкрадывается к забору и, пугливо оглядываясь, обозревает соседский огород. Посреди огорода стоит освещенная солнцем бочка, за ней кто-то, согнувшись, шевелится, словно прячется.
— Ишь ты прячется, проказник этакий! Подстерегает, чтобы напугать меня! — говорит Юла радостно, нежным и мягким голосом.
— Ох-ох, кости мои! — доносится из-за бочки.
— Кто там? — окликает Юла негромко, поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть.
— Эх, старость не радость! — слышится голос тетки Макры: она пришла поглядеть, в порядке ли бочка, и нацедить уксусу.
«Вот так сюрприз! Значит, это вовсе не он!»— И Юла чувствует под ложечкой такую тяжесть, словно горячего хлеба наелась.
— Добрый день, тетушка Макра! — здоровается Юла.
— Бог в помощь, дитятко! — шамкает оттуда бабка Макра.
— А что вы тут делаете, милая тетушка Макра? Что-то вас давненько не видно?
— Да вот, дочка, пришла поглядеть, что с уксусом. Приснилась мне нынче всякая всячина, а я уж запомнила твердо: как привидится под утро что-нибудь этакое, не миновать в доме порухи, как бог свят! Потому и притащилась поглядеть, не треснул ли кран у бочки, а то, может, налетели эти Ракилины, дьяволята соседские, да отвернули... Я редко, дитятко, прихожу на огород. Что-то все неможется... едва ноги таскаю.
— Ну конечно,— говорит Юла,— присмотреть-то за бочкрй некому.
— Да, когда-то мой Аца наведается.
— Я его здесь как-то недавно видела.
— Да его уж, милая, дней семь-восемь как нету. Хозяин его сначала в Бачку поехал по хуторам — банки ставить, потом в плавни за пиявками, а на него мастерскую оставил... Завтра утром приезжает.
«Слава богу, если только из-за этого!» — радуется Юла и громко добавляет:
— Значит, заботы ваши, дорогая тетушка Макра, кончатся вскорости.
— Э, милая, кончатся хворости, видно, когда по Большой улице понесут,— шамкает, уходя, тетка Макра.— Когда закопают...
Продолжая весело работать на огороде, Юла решила сказать ему, если он опять подойдет к забору, что пока она мамина и папина, а в прошлый раз говорила в сердцах.
Так оно все и вышло. На другой день, едва услышав домбру, она тотчас взяла лейку и отправилась на огород. Ну, чтобы не тянуть и не наводить скуку, скажу только, что разговор завязался снова. Шаца спрашивал, а Юла отвечала, но на сей раз так мягко и нежно! И дело кончилось тем, что Шацу угостили шелковицей, крупной «испанской» шелковицей, равной которой не было во всей округе. И собрала ее Юла собственными руками, отбирая, как голубь зерно, и, уложив на широкие виноградные листья, передала сквозь дыру, которая появилась в этот день в заборе. В благодарность Шаца вырезал на дереве в своем огороде сердце и в нем две буквы — Ю. и А.
— Ах, фрайла Юла,— воскликнул Шаца в полном блаженстве,— дождусь ли я счастливой минуты, когда смогу собственноручно собирать в вашем огороде шелковицу и угощать вас!
Потом он рассказывал, держа ее за руку, из какого он знатного и богатого рода, и уверял, что долго в селе не останется — уедет в Пешт или Вену изучать хирургию. А в роду у них все нотариусы да начальники округов и даже два архимандрита. Да о чем они только не беседовали! И когда говорит один, другой не дышит, не моргнет, преисполненный внимания и любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32