За спиною солдат, проводивших узников сквозь толпу людей, раздавались возгласы: «Прощай, Восэ!», «Прощайте, богатыри!», «Мы помним о тебе, Восэ!», «Ты уходишь, Восэ, но твое доброе имя останется, Восэ!» Переулками города узников вели к пойме реки, где солдаты уже окружили большую каменную площадку, не допуская к ней толпу людей. В середине площадки суетились охранники и тюремщики. Палач Умар Буз, одетый в красный халат
и желтые кожаные штаны, засучив рукава, точил свой нож. На небольшом, застланном коврами бугре расположились правитель Мирзо Акрам со своим другом и наперсником — богословом хаджи Якубом и другими приближенными.
Солдаты вывели арестантов из последнего переулка и повели к реке. Среди толпы поднялась суматоха.
Две босые, с растрепанными волосами, сплошь покрытые пылью женщины пробивались вперед, вопя и крича, а люди их сдерживали. Лица и шеи обеих были исцарапаны.
Едва взглянув на них, Восэ узнал свою дочь Гулизор и сестру Фатиму.
— Отец! Оте-е-ц!..— кричала не своим голосом, рвала на себе волосы и царапала лицо Гулизор.
Она оставила несчастную мать свою, валившуюся с ног и каждый день по нескольку раз падавшую без сознания, на попечение жены (нет, теперь уже вдовы!) Касыма, а сама с теткой приехала в Бальджуан, в стремлении увидеть отца, проститься с ним. Вдовою была уже и Фатима — ее муж Сангали был убит пришедшими в село солдатами. Восэ задержал шаг.
— Доченька!.. Сестричка! — вырвалось у него из сердца.—- Прощайте! Скажи матери, Гулизор, скажи братишкам — отец ваш не склонил головы перед тиранами, воевал с ними!..
Солдаты не дали ему больше говорить, ударив наотмашь, погнали вперед.
Гулизор упала, потеряв сознание, Фатима и другие подхватили ее, отнесли в сторонку.
Восэ, Назира и Аюба отделили от остальных — сорока одного узника. А тех уложили на берегу навзничь. Каях-дому из них ударом молота раздробили ноги.
Глашатай, верхом на лошади, громким и хриплым голосом возвещал, что «эти проклятые мятеяшики приносятся в жертву за эмира правоверных, властительного правителя», и требовал от народа: «Молитесь, правоверные, за ниспосланного нам богом милостивого и всемогущего эмира нашего, желайте ему долголетия, славы и величия». Однако в толпе, кроме нескольких мулл и белобородых стариков, никто не молвил: «Аминь!..»
Палач не спеша заложил в рот подъязычный табак, высыпав его из табакерки-тыквочки, вытащил тоненький
обоюдоострый нож из ножен и приступил к своему кровавому делу...
После полудня Восэ, Назира и Аюба усадили на лошадей, связали ноги под лошадиным брюхом. Двадцать солдат-конвоиров двинулись, окружив их, в Гиссар — вслед за группой разнариженных и оберегаемых хорошо вооруженными охранниками всадников: то были караулбеги Давлят и знатные чиновники.
Босоногая Фатима, словно одержимая, падая и снова поднимаясь, плача и стеная, пошла за караваном солдат. Люди в жалости старались удержать ее, успокаивали, утешали, уговаривали, но она никого не слушала, гнала всех от себя, осыпала голову землей и кричала: «Помогите! Горе мне! Брата моего убивают! Пусть дом твой сгорит, мангыт!»
...Мулла Сафар только одну ночь провел в медресе, в келье хаджи Якуба. Острые боли в сердце продолжались, он чувствовал какую-то тяжесть, поэтому на другой день попросил слуг хаджи перевести его в село Нушур, в дом к своему родственнику.
Там, то легла в постели, то проводя день в неторопливых прогулках по саду, он ждал окончания дела Восэ. Клятву богослова он считал искренней и всем селянам — в большинстве своем приверженцам Восэ — сообщил радостную весть о приближающемся освобождении и спасении вождя восстания.
Вначале спасение Восэ для муллы было просто желанием, но после трудного разговора с хаджи Якубом и непрерывных раздумий, в которые погружался мулла в последние дни, это желание переросло в страстную надежду, волнующую, нетерпеливую. Ах, если бы Восэ был освобожден, каким счастливым почувствовал бы себя мулла!
Дня через два до него дошло известие, что Восэ схвачен и привезен в Бальджуан. От волнения даже щеки раскраснелись, и он сразу же решил ехать в Вальдяуан, но родственники не пустили,— ведь он болен, слаб, не может ехать верхом по неровным, извилистым тропинкам,— надо потерпеть, и, быть может, сам Восэ после освобождения приедет сюда проведать своего друга.
Кто, как не Сафар, убедил своих родственников в том, что Восэ, едва попав в Бальджуан, будет освобожден? Мулла принимал за истину горячее желание своего исстрадавшегося сердца.
Он внял совету родных, в Бальджуан не поехал, хотя после получения известия о Восэ острые боли в сердце прошли и он чувствовал себя гораздо легче.
Минуло еще два дня, и односельчане, возвратись из Бальджуана, куда ездили на базар, привезли известие о казни друзей Восэ. Разочарованные и отчаявшиеся, они также сообщили мулле, что по приказу правителя, объявленному всем, самого Восэ, Назира-богатыря и Аюба только что повезли в Гиссар или в Бухару для казни.
Мулла побледнел, он был ошеломлен.
Никто и ничто не могло теперь задержать его. Он отправился в Бальджуан. Где позволяла тропа, он гнал коня, во второй половине дня явился в город. На первой же улице расспросил прохожих, они рассказали о трагедии, разыгравшейся на берегу Талхака, сообщили, что Восэ, Назир и Аюб отправлены в Гиссар.
Мулла Сафар погнал коня к дому хаджи Якуба. Рукояткой плетки он постучал в ворота, к нему вышел слуга сановного богослова:
— А, что ты так стучишь? В доме ведь не глухие!
Хозяин дома?
— Нет, уехал отдыхать в «Сад правителя». А что тебе надо?
Расстроенный мулла молчал.
— Что случилось, что ты такой растерянный?
Сафар и на этот вопрос ничего не ответил и, резко повернув коня, подстегнул его под живот нагайкой.
Конвоиры Восэ, отставшие со своими пленниками от группы караулбеги Давлята, ехали медленно, и мулла под вечер догнал их на перевале в «полукамне» от Бальджуана.
— Эй! Стойте! Стойте! — издалека закричал мулла.
Солдаты, решив, что это примчался кто-то с приказом
от правителя, остановились. Мулла Сафар проехал мимо какой-то сумасшедшей женщины, следовавшей вслед за солдатами. Он не узнал в ней Фатиму, даже не обратил на нее внимания, спеша к всадникам.
— Восэ! Я предатель, выдал тебя, убей меня! Убей!..— Мулла кинулся к Назиру: — Назир! Ты меня убей! Убей меня, предателя, изменника!..
Восэ, Назир и Аюб переглянулись: не с ума ли сошел мулла?
— Почему это вы предатель, досточтимый? — тихим голосом ответил ему Восэ.— Предатель другой, мы его.
Бородатый десятский оборвал Восэ, вмешавшись:
— Прочь отсюда! — Он с силой ударил муллу нагайкой и оттолкнул.— Ты кто такой? Прочь отсюда, одержимый! Это что еще за шутовство?! А вы,— повернулся он к конвоирам,— чего рты разинули?
Он крепко огрел плетью лошадь Восэ, та взвилась и помчалась...
Сафар остался стоять на краю дороги. Он застонал, невнятно заговорил сам с собою, стал бить себя по голове.
В город он вернулся очень поздно ночью.
Хаджи Якуб, возвратись из «Сада правителя», плотно поужинав, лег в постель. Ему что-то не спалось, он сразу же услышал топот копыт и стук в ворота.
Слуга вышел и ввел Сафара на веранду гостиного дома.
Хозяин поневоле поднялся, накинул на себя халат, вышел к ночному гостю.
— Ты... безбожник! Лжец! Клятвопреступник! — Искаженный полумраком лунной ночи, вцепился Сафар в халат хаджи, схватил его за шиворот.— Обманщик из преисподней! Где Восэ? Ты отправил его на смерть? Ты неверный, богоотступник! Веру свою мангыту продал!..
Слуги богослова насилу оторвали разъяренного Сафара от своего хозяина. По приказу Якуба, они вытащили выкрикивающего проклятья муллу из дома, бросили его в сарай, заперли дверь.
Войдя к нему утром, они увидели, что этот человек лежит в переднем углу сарая на животе. Они хотели разбудить его, он не проснулся: мулла был мертв.
Назир и Давлят-Аюб, по приказу наместника Остонакула, были казнены в Гиссаре.
Эмир потребовал Восэ в Бухару. Он хотел увидеть своими глазами этого горца, принесшего столько забот эмирскому правительству, увидеть этого доблестного предводителя народного восстания, казнить его на глазах у себя и успокоиться.
Караулбеги Давлят, с группой бальджуанских чиновников и двадцатью отборными солдатами, вез в Бухару лежавшего на хребтине коня Восэ. Руки узника и ноги, протянутые под брюхо лошади, были крепко связаны. Рядом с Давлятом ехал присоединившийся к его каравану глава мусульманской общины Гиссара ишан Абдул-Хак-ходжа, собиравшийся совершить паломничество в Мекку. Караулбеги вез эмиру короткое послание, написанное кушбеги Остонакул ом: «Да стану я жертвой благословенной руки высокого господина моего. От имени могущественного государя моего, этот раб, принимая предосторожности, отправил на высокое правительственное установление неблагодарного Абдул-Восэ бальджуанского в сопровождении ишана Абдул-Хак-ходжи, Муллабая-туксабо, Ходжа-Мура- да-мирохура, Курбана-караулбеги...»
Несчастная Фатима по-преяшему тащилась вслед за растянувшимся в знойной пыли караваном.
В одном из городов, пройденных по дороге, она от каких-то жителей получила для Восэ рубашку со штанами и старый халат. На остановках, когда Восэ отвязывали от лошади, она снимала с Восэ грязное, стирала, а на следующем привале одевала брата во все чистое.
Конвой привык к ней, ее уже не гнали, не ругали и не насмехались над нею. Бесконечная сестринская любовь Фатимы к брату не могла не размягчить и сердца таких жестоких людей, как эти солдаты, и даже бесчеловечных чиновников; с третьего дня путешествия они не противились ее коротким свиданиям с братом. Фатима приносила Восэ хлеб, шарики сухого сыра, сушеные фрукты. Все это ей перепадало от местных жителей.
Эмир в те дни находился в Шахрисябзе, и караван Давлята повернул туда. Восэ ввели в крепость — большущую, высокую, с зубчатыми башнями.
Здесь, на дворцовой площади, возле чертогов эмира, Восэ был остановлен конвоем в кругу расступившихся перед ним сановников и воинов — их собралось тут больше двухсот. Стоя со связанными на животе руками, в своем длинном из дешевого кустарного карбоса халате, с непокрытой головой, Восэ оказался центром всеобщего внимания, каждому хотелось поглазеть на дерзкого возмутителя спокойствия всего эмирата.
Одна из узких дверей дворца открылась, в ней показался молодой, но уже тучный человек с черной бородой, в белой чалме, в парчовом, золототканом халате. Это был эмир Абдул Ахад. Расстояние между ним и Восэ не превышало тридцати шагов. Сановники, чиновный люд, воины, стража — все сразу склонились в глубоком поклоне. Среди множества почти коснувшихся земли белых, зеленых, голубых чалм, черных, красноватых и серых кавказских шапок только один Восэ возвышался стоя, выпрямившись во весь свой могучий рост.
Эмир вперил свой взор в пего, Восэ смело, с дерзким спокойствием встретился глазами с эмиром. Восэ как бы говорил ему глазами: «Ты хотел меня видеть? Вот он я! Смотри! Все твои враги похожи на меня! Я сейчас твой пленник, но голову перед тобой не склоню, я тебя по боюсь!» И эмир, не выдержав острого взгляда Восэ, отвел от него глаза, тогда и Восэ отвернулся. Эмир сделал глазами чуть заметный знак одному из своих сановников и исчез за дверью. Стража поспешно вывела Восэ за ворота дворцовой крепости.
Глашатаи громко возглашали по улицам города:
— Мусульмане! Не говорите, что не слыхали! По велению падишаха ислама Сайд Абдул Ахада Бахадур-хана сегодня, после пятничного богослужения, вероотступник и враг нашего государства, предводитель горцев-бунтовщиков, мятежник бальджуанец Восэ будет повешен на Регистане!
Регистаном здесь, как и во всех городах Бухары, называлась огромная площадь перед крепостью. В центре площади уже была установлена виселица. Солдаты — конные и пешие, вооруженные саблями и берданками,— теснили толпу народа, так же как это было и в Бальджуане и в Гиссаре, не давая никому пробиться поближе к Восэ.
Со связанными веревкой спереди руками Восэ бодро взошел на скамейку под виселицей и глянул по сторонам. Он искал сестру. Обведя взглядом людей, он увидел ее в первом ряду толпы,— Фатима стояла, обхватив руками виски, и с ужасом глядела на своего брата.
Восэ кивнул ей, и она этот прощальный кивок увидела.
Палачи накинули на шею Восэ петлю. В последний раз посмотрел он на город, на людей, на деревья, затем взглянул на небо. В небесах высоко, очень высоко парил сокол. Он нырнул в лазурное море поднебесья и растворился в нем. Палачи затянули петлю...
Неистово закричав, Фатима упала на руки стоящих с ней рядом людей...
Какой-то сердобольный шахрисябзец привел домой, уложил в постель. Жена и дочери ухаживали за ней.
В начале второй недели она поди - в путь, в родной горный край.
Снова шла она босиком по словно безумная, то напевая что-то, то пританцовывая. И снова милосердные люди давали ей приют и пищу.
Путь казался бесконечным, Фатима и впоследствии никогда не могла сказать, за сколько дней или за сколько недель она прошла его. Она вообще ни тогда, ни потом не замечала времени.
В Дара-и-Мухторе ее, тридцатидвухлетнюю, несчастную женщину, насилу узнали: она вернулась сгорбленной и седой, ее тело иссохло как палка, кожа лица почернела. Она беспрестанно повторяла, словно чужие, наизусть заученные слова: «Брата моего повесили, на высокой виселице. Брат не испугался, с поднятой головой отдал богу душу. Люди говорили: «Вечная память! Добрый богатырь был!»
Поминки продолжались неделю. Из близких и дальних горных селений толпами приходили в Дара-и-Мухтор люди, обвязав в трауре чалмы вокруг пояса, с посохами в руках. Оплакивая мученика, певцы пели знаменитую, с чуть измененными словами, песню повстанцев:
Восэ канул в вечность сегодня, В жертву нам принес жизнь сегодня! Шум Страшного суда Слышен народу сегодня!
В конце поминальной недели один старик, указывая на маслобойню Восэ, так сказал селянам:
— Братья! Здесь работал Восэ на маслобойне. Он сам мастерил ее. Давайте дадим слово сохранить ее в память Восэ. Нет у него, мученика, могилы на родине. Так пусть эта маслобойня станет памятником, чтобы люди знали, куда им прийти с поклоном. Аминь!
Все, у кого были бороды, и все, у кого по малости лет их не было, провели руками по лицу, произнесли: «Аминь!»
И многие, многие годы народ держит в силе данное им слово, помнит священный обет...

??
??

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49