Спасайте! Курку берите! Яйка тяните! Тяните и кабана... Только в хутор нас подвезите...
Высочайшее баварское с большой охотой бросилось на дармовых кабанчиков. Раскрыв рот, оно гаркнуло;
— Хальт! Запихивайте шпек!
Полтовчане и тамбовчане закордонных лакомок встретили гостеприимно кто молотом, кто кочергой, а кто и метлой... Не жалея сил, хорошо угощали... И масленым и немасленым лупили..
Цесарское величие не выдержало полтавского молота — треснуло.
Величие лопнуло, но, на горе людям, целыми остались беленята...
Симон Белена еще тепленьким с разгона сиганул в другие панские покои.
— Целую ручки... Падаю к ногам панским... И мы не мы, и я не я, то Богдан Хмельницкий вашей милости панские ребра ломал. Ваша милость! Махнем из полтавских кувшинов сладенького молочка хлебнуть? А? Прошу пана!
Поскакали паны молочного киселя на берегах Ворск-лы попробовать.
Не удалось панам на Ворскле «млека» попробовать! Не добежали до Полтавы. Возле Шепетовки потомки Хмельницкого встретили панов острыми клинками.
Встретили и по горло напоили. Бежали паны — не догонишь.
Славным буденовцам приходилось им вдогонку кричать:
— Паны! Какое молочко — горькое или кислое? Не забывайте, вспоминайте! Да и другим панкам привет передавайте!
* * *
Долго бродил Симон Белена по западноевропейским ярмаркам. Трубка в зубах, веревка в руках.
Продавался. Надоели марки — перешел на франки...
Расторгорался . На другую валюту перешей Купили где-то за океаном. Тридцать сребреников в пазуху запихнули. Залез Белена на нью-йоркский небоскреб да и заважничал олух:
— Видите, где я?.. Аж на облака забрался! Теперь я вам... Теперь я вас... Зажму!.. Сотру!..
Говорит — выпрямится, просит прибавки — согнется.
— Алло! Алло! Мистер! Гуд бай, мистер! Подкиньте еще... Я их тогда!.. Ой-ой!.. Эге-ге!.. Подкинули?.. Щиро благодарю, потому что я и сам щирый... Трепещите, до-линчане!.. Теперь я вам!.. Теперь я вас!.. Испепелю!.. Вот что! Ага!.. Попались!..
Молол-молол да и полетел, дуралей, крестоносной башкой вниз. Шлепнулся на тротуар, только гул раздался.
Все это я написал кратенько, чтобы и мои внуки знали. Знали и не забывали, что такая белена еще где-то по свету бродит.,
ДЛЯ ВЕРУЮЩИХ И НЕВЕРУЮЩИХ
Некто Липник — возможно, экзар-хист, а может, еговист — прислал полтавскому Дому народного творчества письмо:
«Писатель Ковинька у микрофона доказывал, что его не из глины лепили и не святой дух сотворил. Предупредите сочинителя, пусть внесет за упокой души десять тысяч, иначе кипеть ему в адовой смоле.. »
Факт
Чего скрывать, я давно мечтал попасть в пекло. Спросите: что меня влекло туда?
Просто не терпелось убедиться: как ведут себя многоженцы, когда их тычут в смоляной котел. И другое хотелось узреть: как у кипящих котлов извиваются и корчатся пьянчуги, хапуги, бюрократы и казнокрады...
Да. Признаюсь. Что хотел, то хотел. Не отказываюсь. Но... родные не пускали. Мало того — пророчили: бабушка моя, например, предсказывала:
— Твоя дороженька ведет прямо в рай!
Может быть, старенькая и правду говорила, потому что я не сквернословил, не убивал воробьев и на девушек не поглядывал. На улицу не бегал, не выстаивал у плетня, не кахикал, не чихал, не задевал их...
— Кахи, кахи... чернявая, Кахи, белявая.
А почему я не кахикал, не чихал? Боялся. В нашем селе девчата рослые, красивые, и руки у них тоже крепенькие...
Кахикнешь, а иная подойдет, возьмет за грудки, притиснет к плетню и начнет по неписаной анкете расспрашивать:
— А ну, хлопчик, чего ты тут кахикаешь?
И пропала моя репутация. Поэтому сидел дома. Предвидел свое будущее. Читал бабусе Ветхий завет и творчески, своими словами, пояснял райские рисунки,
— Вот это... Ева в раю.
9*
— Без юбки, даже фартук не надела?
— Эге! Без ничего.
— Бесстыдница. Не могла хотя бы рядно накинуть. А это кто?
— Адам.
— И он без сорочки? О боже. Царица небесная! Без штанов стоит. И где? В раю. Хоть бы кто прикрикнул на него: чего ты, бесстыжий, в раю стоишь и, прости господи, пупом светишь?
Серьезные коррективы по этому поводу бабушка внесла однажды утром.
— Возьми эту ветхую книжку, клади ее в сумочку и иди в рай. И скажи этим... Адаму и Еве: придет в рай моя бабушка, она знает, какую крапиву следует выбирать и по каким местам этой крапивой стегать надо. Я твоего отца и твою мамку еще не так хворостинкой гоняла. Бывало, станут вечерком под грушею и шепчутся, и шепчутся. А я тихонько подкрадусь и по ногам, по ногам. «Беда с вами, кричу, что-то вы долго целуетесь. Венчайтесь, а то вас черти в пекло потащут». И у меня так получилось— туда или сюда: в пекло, в котел или в рай. *
Только я подрос, как мое сердце попало в плен к черноокой Полинке. Любила меня Полинка. И я ее любил. Стоим под грушею, под той самой... Прильнет она ко мне и допытывается:
— И чего тебя в рай тянет? Что тебе там делать? Что за жизнь в раю? Там же не обнимаются, не целуются, не танцуют, не поют... Скучно там человеку жить. Смотри, как хорошо в пашем саду. Я считаю — на всем свете нет лучшего места, чем под грушею.
Я крутился, вертелся и деликатно предупреждал:
— Полинка, отодвинься. Бабушка сказала, что это... Увидят черти и нас обоих прямо в пекло потянут.
— Пускай тянут. Не так страшен черт, как его малюют.
Не боялась Полинка лукавого. Ничуть, И еще сильней ко мне льнула. Так под грушею и познал истину: лучше вместе с Полинкой кипегь в адовой смоле, чем в раю скучноватых ангелиц смотреть.
Но, извините, все как-то некогда было испытать кипение в смоле. То да се... То учился, то работал, то рассказы писал или находился в длительной творческой командировке.
Но уже сказано — свет не без добрых людей. Нашлас праведная душа — похлопотала... Написала прочувствованную реляцию и мелким почерком начертала ее на бумаге. Вот она, та реляция:
«Их превосходительству, в чертову обер-резиденцикх Поскольку сочинитель Ковинька в своих сатирах и юморесках доказывает, что его не из глины лепили и не святым духом сотворили, убедительно прошу: хвастуна схватить клещами и утопить в кипящем котле. Почитатель высоких небес и всевышних чудес, ваш покорный слуга — Сидор Липник»,
2
Какая оказия! Только я лег, только хотел сомкнуть глаза, гляжу — наваждение. Из спичечной коробки выбирается крохотный чертик. За ним другой, третий...
Вылезли и в момент преобразились... Стали такими, как жеребята. Ржут, копытами бьют, задки подбрасывают.
— Черти,— кричу,— хай вам черт! Чего вы тут вы-комариваете?!
— А ну-ка, сбрось одеяло, сейчас мы тебя за ноги потащим, согласно указанию.
— А резолюция у вас есть? — спрашиваю.
— Даже две. Вот, читай!
Читаю. Лукавые не соврали. Действительно — две резолюции. Первая подробная: «Жалобу преподобного отца удовлетворить. Ненавистного сатирика схватить...». Другая категоричная: «Согласовано. Хватайте. Вельзевул».
И схватили. И потащили. На пороге встретилась нам черная мантия. Мантия шептала что-то молитвенное, ехидно потирала руки и елейным голосом допытывалась:
— Куда это чертенята раба божьего тащут? Вместо меня ответила соседка:
— Куда тащут? Что вам, очи повылазили? Не видите — в пекло прут.
Мантия как захохочет. Я узнал его. По хохоту. Это тот самый... Липник, который реляцию писал. Даже корчился от смеха, даже захлебывался, проклятый.
— В пекло тащут... Ха-ха-ха. Хо-хо-хо. Тащите. Тащите его не из глины лепили, не святым духом сотворили». А из чего, спрашиваю, тебя сделали? Из дерева выстругали? Или в инкубаторе сотворили? Ха-ха-ха. Хохо-хо.
Хохотал, хохогал, но слышу вдруг затих... И его черти за фалды потащили.
3
Волокли, окаянные, волокли меня и перед рассветом приволокли в лоно нечестивых.
Повели по аду и пугают страшными картинами. Всё примеряют, какую мне сковороду языком лизать.
Судя по церковным картинам, я себе адские порядки так представлял: стоят в ряд кипящие котлы и бочки со смолой, и иод ними гори г негасимый огонь. А охочие до душегубства черти поднимают грешников на вилах и бросают в котлы по строгому графику... в воскресенье — бюрократов, в понедельник — казнокрадов, во вторник — многоженцев, в среду — насильников, в четверг — блудниц, в пятницу — хапуг, в субботу — пьяниц.
Само собой разумеется: лгунов и клеветников швыряют в котлы вне очереди. Но чтобы богословов поджаривали и рогачами подталкивали, этого хмоя фантазия не допускала. Черт-экскурсовод по-приятельски пояснил мне:
— Попадают на сковороды и отцы духовные. Сейчас покажу тебе одного богослова. Вчера вместе с тобой приволокли.
— Интересно, что недостойного совершил этот смиренный отец?
— По совести говоря, ничего особенного... Творил житейские дела: водил грешных сестричек в гречку на душеспасительные лекции. Белокурым читал творения апостолов, чернявых уверял — один бог без греха. Мы его и устно предупреждали, и анонимки ему писали: «Отец! Опомнитесь». Не внимал нашим указаниям. И снова за свое — в гречку. А в земной жизни все до поры до времени, до рокового часа. Наши дозорные один раз не обратили внимания, другой раз... В третий чувствую, что-то не так. Вот и получилось. Читал святой отец в гречке лекции и спрашивает сестричек: «У кого будут вопросы?»
Одна сестричка и спросила: «Батюшка! Какой черт научил вас искать душу у нас за пазухой?»
«Эге-ге-ге, — подумали наши наблюдатели, — беда! Наверное, кто-то из своих в гречке христианские души развращает». Метнулись туда. А там как раз наоборот, слуга церкви целует круглолицую сестричку и к сердцу ее прижимает.
«Отче! — воскликнули дозорные.— Святотатствуешь!»
«Помилуйте... Я не виноват. Это черти пригнали благоверную сестричку в гречку исключительно для искушения... Для испытания».
«Не бреши, батя»,— сказали черти и за бороду его... Видишь, этот самый отец-лектор стоит у котла и трясется.
Подхожу поближе. Действительно, богослов трясет животом и зубами стучит, котла боится больше, чем самого черта. Жалко стало беднягу: над святым отцом и так беспардонно издеваются.
Вы же поймите, до чего черти додумались. На благоверного мужа-чудотворца (господи! такую каверзу подстроили) уздечку надели...
Не вытерпел я и в сердцах крикнул:
— С ума сошли, окаянные! Погибели на вас нет, проклятых!
А им что. Взяли батюшку за узду, как коня... (Еще хорошо, что не стреножили.) Ох и шутки шутят черти. Глянул еще раз — и у меня в груди похолодело. Возле котлов и бочек стоят многоженцы, насильники, искусители, развратники, и какое нестерпимое оскорбление: на всех кожаная упряжь. С хапугами и пьяницами обошлись еще хуже: на высоких надели крепкие ошейники, а на тучных— хомуты и затянули. Какое неуважение! А черти еще глумятся:
— Отче! Не вешай нос. Умели сестричек в гречку водить, умейте и смолу глотать.
Хороши шутки! Когда на ваших глазах под котлы подбрасывают здоровенные охапки сухих дров.
Картина, скажу вам, не очень... Невеселая картина вырисовывалась. Повторяю: это был грустный, очень грустный этюд. Известный богослов, столп церковной науки, в виду котла окончательно пал духом. Как говорят, вконец разложился. Морально.
Я хотел посочувствовать, сказать грешному отцу елово утешения и приблизился к нему. Батюшка протянул мне листок:
— Прочитайте... мое слово. Слово пастыря. Я же правильно проклинал. Правильно страшил адом. Правильно хулил сочинителей.
Я взял листок. Надо сказать, остро написал гневный богослов.
«Есть,— пишет он,— лоза... Есть верба! Есть прямые кийки-палки, есть изогнутые, ковиньки. Ну а откуда взялась эта анафемская Ол. Ковинька — ума не приложу. Боже, боже... Покарай его твоей грозной десницей. Ну а если это не в твоих силах, то пусть сам сатана переломает ребра этому сочинителю. Аминь».
Листок надоумил меня: передо мною знакомая мантия — Сидор Липник. Я деликатно пояснил автору:
— Батя, батя! Меня, Ковиньку, в пекло толкали, а сами в котел попали. Ай-яй-яй! Бывайте здоровеньки. Кипите веселенько.
* * *
Свое путешествие в пекло я, безусловно, сочинил. Разве я не знаю, что нет ни пекла, ни рая. И притом твердо знаю: на свете есть одно неоценимое — красивая трудовая жизнь. А это... мой рассказ. Просто так... для верующих и неверующих.
Примечание:
Ковинька — палка с загнутым концом.
КАК КОГДА-ТО ЛЕЧИЛИ
«Лечебница» наша, или «аптека», была... тесная, узкая, темная. Посудите сами — небольшие дверцы с улицы, два оконца смотрят на огород. «Лечебница»!
Одно оконце постоянно затемнял Бровко (вы его хоть убейте, все равно ляжет чертов пес спиною к окну — и конец свету). На другом подоконнике мы ставили лекарства, йод, порошки... «Лекарь» допытывается у больного:
— Что с вами?
— Горло... Сужается и сужается...
Фельдшер подводит пациента к окошечку, стучит роговой ложечкой о стекло и адресуется к Бровку:
— Слезай, слезай! Чтоб ты сдох! Скажите: а-а-а! Вот барбоса нажили. Пошел прочь, проклятый. Говорите за мной: а-а-а! Куда ты морду суешь? Вот чертов пес!.. Еще раз — а-а-а. Сашко, возьми палку и прогони этого... беса с окна. Говорите: а... а-а...
«Лекарь» Сергей Павлович «набрался медицины», будучи полковым санитаром в Елецком полку. Помимо полковых медицинских знаний он обладал статной фигурой, носил пышные красивые усы и говорил о больном: «Пришел пациант».
Одному только богу доподлинно известно, как в руках полкового санитара очутилось свидетельство: «Может служить в сельской аптеке фельдшером...»
Я значился помощником «лекаря». В мои обязанности входило: мыть посуду, подметать пол и палкой прогонять «черта» с подоконника.
Мне четырнадцать лет. Я важно шмыгаю носом и не спускаю глаз с высоченной бутылки. На ней страшная наклейка— череп. Над черепом значится: «Спиритус». Боже милостивый! Что за странное слово! Какое чудо таится в этой бутыли?
Набравшись смелости, я заглянул в бутыль. А там пусто. Вот тебе раз! Мне неизвестно, что еще вчера в бутыли «сидело» не чудо, а лихо. Но именно вчера Сергей Павлович в компании волостного старшины всю ночь это самое лихо извлекал из узенького горлышка... Всю ночь напарники трудились. Утром их, утомленных, нашли в арсеньевском хлеву... Старшина милостиво перевесил волостную цепь с бляхою на шею рябой свиньи и приказывал ей: «Носи. Хрюкай. На то ты и свинья...» Идет прием больных. Жалобы разные.
— Колено раздуло... Меланка, жонка моя, и папоротник прикладывала, и с горячими отрубями припарки делала, и любистком лечила.., А оно горит. Все гонит, гонит...
— Что у вас? Косой порезались?.. Пациент шепчет в ответ.
— Какая там коса... Урядник. Нагайкой.
Деды большей частью жалуются на «божеские» проказы.
— Живот... Извиняйте, раздуло, как барабан. Мы это., со своей старой на спас, значит, яблочки и груши святили... И поели свяченых... До этого дня не пробовали, церковного закоча держались... Старуха моя одну, другую грушку пожевала-пожевала и отвернулась. А я целых две мисочки хватануч. Теперь хоть караул кричи.
— У меня под ложечкой болит.., сосет вроде. Сосет и тянет». И тянег... Выпьешь одну-дье чарочки, оно немного отпустит...
Много хлопот с детьми.
— Привязала я дочку к телеге, за ножку, Играй, говорю, Алснка, играй... Маме некогда, маме жать надо, снопы вязать. Играй, дочка, играй... А она играла, да чего-то, глупенькая, и схватила... Не иначе лягушонка проглотила...
Для всех болезней здесь одни и те же лекарства — йод и порошки. Ставится банка с йодом, рядом с ней кисточка. «Лекарь» спрашивает очередного:
— Что болит, Вася?
— Зубы...
— Раскрой рот. Пошире ..
Кисточка опускается в банку, и «лекарь» добросовестно мажет йодом Васины зубы. Во время процедуры больного начинает трясти. Сергей Павлович на это — никакого внимания. Он смазывает десны и нёбо. На прощанье даже в лоб тычет кисточкой с йодом.
— На всякий случай. Может, у тебя,, Вася, голову начнет шатать...
А большее идут, идут...
— На что жалуешься, Степан?
— Печет.
— Где?
— Вот тут.
— Подними сорочку.
И снова кисточка идет в ход.
— Да где же вы, Сергей Павлович, мажете? Я же вам говорю — тут... А вы где кисточкой водите?
Вольной, у которого болят глаза, подставляет «лекарю» затылок. Тот смазывает затылок и как бы мимоходом интересуется:
— Что у тебя, Петро, с затылком?
— Да с затылком ничего. Он, можно сказать, здоровый, а вот глаза... Да мамка дома еще сказала: пускай помажут сзади, а то если помажут спереди, то у тебя и глаза на лоб полезут.
* * *
В нашей «лечебнице» перемена. Земство заменило «фельдшера». Прислали молодого медика Иосифа Карловича..,
До приезда врача один день больных принимаю я. Лечу несложные болезни, каплями глаза закапываю, порошками спасаю от кашля. На мое счастье, больных было немного и болезни оказывались несложными.
— Одышка...
— Этот глаз видит, а вот этот... Хочь стреляй в него — не видит.
— Аппетиту нет... Сую, сую в рот сухой хлеб, а он не лезет... А другого чего, чтобы поесть... Пока — что бог даст.
Подходит симпатичная молодица из Лимана.
— Что у вас? — спрашиваю.— Какая болезнь?
— Я, голуб мой, здорова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Высочайшее баварское с большой охотой бросилось на дармовых кабанчиков. Раскрыв рот, оно гаркнуло;
— Хальт! Запихивайте шпек!
Полтовчане и тамбовчане закордонных лакомок встретили гостеприимно кто молотом, кто кочергой, а кто и метлой... Не жалея сил, хорошо угощали... И масленым и немасленым лупили..
Цесарское величие не выдержало полтавского молота — треснуло.
Величие лопнуло, но, на горе людям, целыми остались беленята...
Симон Белена еще тепленьким с разгона сиганул в другие панские покои.
— Целую ручки... Падаю к ногам панским... И мы не мы, и я не я, то Богдан Хмельницкий вашей милости панские ребра ломал. Ваша милость! Махнем из полтавских кувшинов сладенького молочка хлебнуть? А? Прошу пана!
Поскакали паны молочного киселя на берегах Ворск-лы попробовать.
Не удалось панам на Ворскле «млека» попробовать! Не добежали до Полтавы. Возле Шепетовки потомки Хмельницкого встретили панов острыми клинками.
Встретили и по горло напоили. Бежали паны — не догонишь.
Славным буденовцам приходилось им вдогонку кричать:
— Паны! Какое молочко — горькое или кислое? Не забывайте, вспоминайте! Да и другим панкам привет передавайте!
* * *
Долго бродил Симон Белена по западноевропейским ярмаркам. Трубка в зубах, веревка в руках.
Продавался. Надоели марки — перешел на франки...
Расторгорался . На другую валюту перешей Купили где-то за океаном. Тридцать сребреников в пазуху запихнули. Залез Белена на нью-йоркский небоскреб да и заважничал олух:
— Видите, где я?.. Аж на облака забрался! Теперь я вам... Теперь я вас... Зажму!.. Сотру!..
Говорит — выпрямится, просит прибавки — согнется.
— Алло! Алло! Мистер! Гуд бай, мистер! Подкиньте еще... Я их тогда!.. Ой-ой!.. Эге-ге!.. Подкинули?.. Щиро благодарю, потому что я и сам щирый... Трепещите, до-линчане!.. Теперь я вам!.. Теперь я вас!.. Испепелю!.. Вот что! Ага!.. Попались!..
Молол-молол да и полетел, дуралей, крестоносной башкой вниз. Шлепнулся на тротуар, только гул раздался.
Все это я написал кратенько, чтобы и мои внуки знали. Знали и не забывали, что такая белена еще где-то по свету бродит.,
ДЛЯ ВЕРУЮЩИХ И НЕВЕРУЮЩИХ
Некто Липник — возможно, экзар-хист, а может, еговист — прислал полтавскому Дому народного творчества письмо:
«Писатель Ковинька у микрофона доказывал, что его не из глины лепили и не святой дух сотворил. Предупредите сочинителя, пусть внесет за упокой души десять тысяч, иначе кипеть ему в адовой смоле.. »
Факт
Чего скрывать, я давно мечтал попасть в пекло. Спросите: что меня влекло туда?
Просто не терпелось убедиться: как ведут себя многоженцы, когда их тычут в смоляной котел. И другое хотелось узреть: как у кипящих котлов извиваются и корчатся пьянчуги, хапуги, бюрократы и казнокрады...
Да. Признаюсь. Что хотел, то хотел. Не отказываюсь. Но... родные не пускали. Мало того — пророчили: бабушка моя, например, предсказывала:
— Твоя дороженька ведет прямо в рай!
Может быть, старенькая и правду говорила, потому что я не сквернословил, не убивал воробьев и на девушек не поглядывал. На улицу не бегал, не выстаивал у плетня, не кахикал, не чихал, не задевал их...
— Кахи, кахи... чернявая, Кахи, белявая.
А почему я не кахикал, не чихал? Боялся. В нашем селе девчата рослые, красивые, и руки у них тоже крепенькие...
Кахикнешь, а иная подойдет, возьмет за грудки, притиснет к плетню и начнет по неписаной анкете расспрашивать:
— А ну, хлопчик, чего ты тут кахикаешь?
И пропала моя репутация. Поэтому сидел дома. Предвидел свое будущее. Читал бабусе Ветхий завет и творчески, своими словами, пояснял райские рисунки,
— Вот это... Ева в раю.
9*
— Без юбки, даже фартук не надела?
— Эге! Без ничего.
— Бесстыдница. Не могла хотя бы рядно накинуть. А это кто?
— Адам.
— И он без сорочки? О боже. Царица небесная! Без штанов стоит. И где? В раю. Хоть бы кто прикрикнул на него: чего ты, бесстыжий, в раю стоишь и, прости господи, пупом светишь?
Серьезные коррективы по этому поводу бабушка внесла однажды утром.
— Возьми эту ветхую книжку, клади ее в сумочку и иди в рай. И скажи этим... Адаму и Еве: придет в рай моя бабушка, она знает, какую крапиву следует выбирать и по каким местам этой крапивой стегать надо. Я твоего отца и твою мамку еще не так хворостинкой гоняла. Бывало, станут вечерком под грушею и шепчутся, и шепчутся. А я тихонько подкрадусь и по ногам, по ногам. «Беда с вами, кричу, что-то вы долго целуетесь. Венчайтесь, а то вас черти в пекло потащут». И у меня так получилось— туда или сюда: в пекло, в котел или в рай. *
Только я подрос, как мое сердце попало в плен к черноокой Полинке. Любила меня Полинка. И я ее любил. Стоим под грушею, под той самой... Прильнет она ко мне и допытывается:
— И чего тебя в рай тянет? Что тебе там делать? Что за жизнь в раю? Там же не обнимаются, не целуются, не танцуют, не поют... Скучно там человеку жить. Смотри, как хорошо в пашем саду. Я считаю — на всем свете нет лучшего места, чем под грушею.
Я крутился, вертелся и деликатно предупреждал:
— Полинка, отодвинься. Бабушка сказала, что это... Увидят черти и нас обоих прямо в пекло потянут.
— Пускай тянут. Не так страшен черт, как его малюют.
Не боялась Полинка лукавого. Ничуть, И еще сильней ко мне льнула. Так под грушею и познал истину: лучше вместе с Полинкой кипегь в адовой смоле, чем в раю скучноватых ангелиц смотреть.
Но, извините, все как-то некогда было испытать кипение в смоле. То да се... То учился, то работал, то рассказы писал или находился в длительной творческой командировке.
Но уже сказано — свет не без добрых людей. Нашлас праведная душа — похлопотала... Написала прочувствованную реляцию и мелким почерком начертала ее на бумаге. Вот она, та реляция:
«Их превосходительству, в чертову обер-резиденцикх Поскольку сочинитель Ковинька в своих сатирах и юморесках доказывает, что его не из глины лепили и не святым духом сотворили, убедительно прошу: хвастуна схватить клещами и утопить в кипящем котле. Почитатель высоких небес и всевышних чудес, ваш покорный слуга — Сидор Липник»,
2
Какая оказия! Только я лег, только хотел сомкнуть глаза, гляжу — наваждение. Из спичечной коробки выбирается крохотный чертик. За ним другой, третий...
Вылезли и в момент преобразились... Стали такими, как жеребята. Ржут, копытами бьют, задки подбрасывают.
— Черти,— кричу,— хай вам черт! Чего вы тут вы-комариваете?!
— А ну-ка, сбрось одеяло, сейчас мы тебя за ноги потащим, согласно указанию.
— А резолюция у вас есть? — спрашиваю.
— Даже две. Вот, читай!
Читаю. Лукавые не соврали. Действительно — две резолюции. Первая подробная: «Жалобу преподобного отца удовлетворить. Ненавистного сатирика схватить...». Другая категоричная: «Согласовано. Хватайте. Вельзевул».
И схватили. И потащили. На пороге встретилась нам черная мантия. Мантия шептала что-то молитвенное, ехидно потирала руки и елейным голосом допытывалась:
— Куда это чертенята раба божьего тащут? Вместо меня ответила соседка:
— Куда тащут? Что вам, очи повылазили? Не видите — в пекло прут.
Мантия как захохочет. Я узнал его. По хохоту. Это тот самый... Липник, который реляцию писал. Даже корчился от смеха, даже захлебывался, проклятый.
— В пекло тащут... Ха-ха-ха. Хо-хо-хо. Тащите. Тащите его не из глины лепили, не святым духом сотворили». А из чего, спрашиваю, тебя сделали? Из дерева выстругали? Или в инкубаторе сотворили? Ха-ха-ха. Хохо-хо.
Хохотал, хохогал, но слышу вдруг затих... И его черти за фалды потащили.
3
Волокли, окаянные, волокли меня и перед рассветом приволокли в лоно нечестивых.
Повели по аду и пугают страшными картинами. Всё примеряют, какую мне сковороду языком лизать.
Судя по церковным картинам, я себе адские порядки так представлял: стоят в ряд кипящие котлы и бочки со смолой, и иод ними гори г негасимый огонь. А охочие до душегубства черти поднимают грешников на вилах и бросают в котлы по строгому графику... в воскресенье — бюрократов, в понедельник — казнокрадов, во вторник — многоженцев, в среду — насильников, в четверг — блудниц, в пятницу — хапуг, в субботу — пьяниц.
Само собой разумеется: лгунов и клеветников швыряют в котлы вне очереди. Но чтобы богословов поджаривали и рогачами подталкивали, этого хмоя фантазия не допускала. Черт-экскурсовод по-приятельски пояснил мне:
— Попадают на сковороды и отцы духовные. Сейчас покажу тебе одного богослова. Вчера вместе с тобой приволокли.
— Интересно, что недостойного совершил этот смиренный отец?
— По совести говоря, ничего особенного... Творил житейские дела: водил грешных сестричек в гречку на душеспасительные лекции. Белокурым читал творения апостолов, чернявых уверял — один бог без греха. Мы его и устно предупреждали, и анонимки ему писали: «Отец! Опомнитесь». Не внимал нашим указаниям. И снова за свое — в гречку. А в земной жизни все до поры до времени, до рокового часа. Наши дозорные один раз не обратили внимания, другой раз... В третий чувствую, что-то не так. Вот и получилось. Читал святой отец в гречке лекции и спрашивает сестричек: «У кого будут вопросы?»
Одна сестричка и спросила: «Батюшка! Какой черт научил вас искать душу у нас за пазухой?»
«Эге-ге-ге, — подумали наши наблюдатели, — беда! Наверное, кто-то из своих в гречке христианские души развращает». Метнулись туда. А там как раз наоборот, слуга церкви целует круглолицую сестричку и к сердцу ее прижимает.
«Отче! — воскликнули дозорные.— Святотатствуешь!»
«Помилуйте... Я не виноват. Это черти пригнали благоверную сестричку в гречку исключительно для искушения... Для испытания».
«Не бреши, батя»,— сказали черти и за бороду его... Видишь, этот самый отец-лектор стоит у котла и трясется.
Подхожу поближе. Действительно, богослов трясет животом и зубами стучит, котла боится больше, чем самого черта. Жалко стало беднягу: над святым отцом и так беспардонно издеваются.
Вы же поймите, до чего черти додумались. На благоверного мужа-чудотворца (господи! такую каверзу подстроили) уздечку надели...
Не вытерпел я и в сердцах крикнул:
— С ума сошли, окаянные! Погибели на вас нет, проклятых!
А им что. Взяли батюшку за узду, как коня... (Еще хорошо, что не стреножили.) Ох и шутки шутят черти. Глянул еще раз — и у меня в груди похолодело. Возле котлов и бочек стоят многоженцы, насильники, искусители, развратники, и какое нестерпимое оскорбление: на всех кожаная упряжь. С хапугами и пьяницами обошлись еще хуже: на высоких надели крепкие ошейники, а на тучных— хомуты и затянули. Какое неуважение! А черти еще глумятся:
— Отче! Не вешай нос. Умели сестричек в гречку водить, умейте и смолу глотать.
Хороши шутки! Когда на ваших глазах под котлы подбрасывают здоровенные охапки сухих дров.
Картина, скажу вам, не очень... Невеселая картина вырисовывалась. Повторяю: это был грустный, очень грустный этюд. Известный богослов, столп церковной науки, в виду котла окончательно пал духом. Как говорят, вконец разложился. Морально.
Я хотел посочувствовать, сказать грешному отцу елово утешения и приблизился к нему. Батюшка протянул мне листок:
— Прочитайте... мое слово. Слово пастыря. Я же правильно проклинал. Правильно страшил адом. Правильно хулил сочинителей.
Я взял листок. Надо сказать, остро написал гневный богослов.
«Есть,— пишет он,— лоза... Есть верба! Есть прямые кийки-палки, есть изогнутые, ковиньки. Ну а откуда взялась эта анафемская Ол. Ковинька — ума не приложу. Боже, боже... Покарай его твоей грозной десницей. Ну а если это не в твоих силах, то пусть сам сатана переломает ребра этому сочинителю. Аминь».
Листок надоумил меня: передо мною знакомая мантия — Сидор Липник. Я деликатно пояснил автору:
— Батя, батя! Меня, Ковиньку, в пекло толкали, а сами в котел попали. Ай-яй-яй! Бывайте здоровеньки. Кипите веселенько.
* * *
Свое путешествие в пекло я, безусловно, сочинил. Разве я не знаю, что нет ни пекла, ни рая. И притом твердо знаю: на свете есть одно неоценимое — красивая трудовая жизнь. А это... мой рассказ. Просто так... для верующих и неверующих.
Примечание:
Ковинька — палка с загнутым концом.
КАК КОГДА-ТО ЛЕЧИЛИ
«Лечебница» наша, или «аптека», была... тесная, узкая, темная. Посудите сами — небольшие дверцы с улицы, два оконца смотрят на огород. «Лечебница»!
Одно оконце постоянно затемнял Бровко (вы его хоть убейте, все равно ляжет чертов пес спиною к окну — и конец свету). На другом подоконнике мы ставили лекарства, йод, порошки... «Лекарь» допытывается у больного:
— Что с вами?
— Горло... Сужается и сужается...
Фельдшер подводит пациента к окошечку, стучит роговой ложечкой о стекло и адресуется к Бровку:
— Слезай, слезай! Чтоб ты сдох! Скажите: а-а-а! Вот барбоса нажили. Пошел прочь, проклятый. Говорите за мной: а-а-а! Куда ты морду суешь? Вот чертов пес!.. Еще раз — а-а-а. Сашко, возьми палку и прогони этого... беса с окна. Говорите: а... а-а...
«Лекарь» Сергей Павлович «набрался медицины», будучи полковым санитаром в Елецком полку. Помимо полковых медицинских знаний он обладал статной фигурой, носил пышные красивые усы и говорил о больном: «Пришел пациант».
Одному только богу доподлинно известно, как в руках полкового санитара очутилось свидетельство: «Может служить в сельской аптеке фельдшером...»
Я значился помощником «лекаря». В мои обязанности входило: мыть посуду, подметать пол и палкой прогонять «черта» с подоконника.
Мне четырнадцать лет. Я важно шмыгаю носом и не спускаю глаз с высоченной бутылки. На ней страшная наклейка— череп. Над черепом значится: «Спиритус». Боже милостивый! Что за странное слово! Какое чудо таится в этой бутыли?
Набравшись смелости, я заглянул в бутыль. А там пусто. Вот тебе раз! Мне неизвестно, что еще вчера в бутыли «сидело» не чудо, а лихо. Но именно вчера Сергей Павлович в компании волостного старшины всю ночь это самое лихо извлекал из узенького горлышка... Всю ночь напарники трудились. Утром их, утомленных, нашли в арсеньевском хлеву... Старшина милостиво перевесил волостную цепь с бляхою на шею рябой свиньи и приказывал ей: «Носи. Хрюкай. На то ты и свинья...» Идет прием больных. Жалобы разные.
— Колено раздуло... Меланка, жонка моя, и папоротник прикладывала, и с горячими отрубями припарки делала, и любистком лечила.., А оно горит. Все гонит, гонит...
— Что у вас? Косой порезались?.. Пациент шепчет в ответ.
— Какая там коса... Урядник. Нагайкой.
Деды большей частью жалуются на «божеские» проказы.
— Живот... Извиняйте, раздуло, как барабан. Мы это., со своей старой на спас, значит, яблочки и груши святили... И поели свяченых... До этого дня не пробовали, церковного закоча держались... Старуха моя одну, другую грушку пожевала-пожевала и отвернулась. А я целых две мисочки хватануч. Теперь хоть караул кричи.
— У меня под ложечкой болит.., сосет вроде. Сосет и тянет». И тянег... Выпьешь одну-дье чарочки, оно немного отпустит...
Много хлопот с детьми.
— Привязала я дочку к телеге, за ножку, Играй, говорю, Алснка, играй... Маме некогда, маме жать надо, снопы вязать. Играй, дочка, играй... А она играла, да чего-то, глупенькая, и схватила... Не иначе лягушонка проглотила...
Для всех болезней здесь одни и те же лекарства — йод и порошки. Ставится банка с йодом, рядом с ней кисточка. «Лекарь» спрашивает очередного:
— Что болит, Вася?
— Зубы...
— Раскрой рот. Пошире ..
Кисточка опускается в банку, и «лекарь» добросовестно мажет йодом Васины зубы. Во время процедуры больного начинает трясти. Сергей Павлович на это — никакого внимания. Он смазывает десны и нёбо. На прощанье даже в лоб тычет кисточкой с йодом.
— На всякий случай. Может, у тебя,, Вася, голову начнет шатать...
А большее идут, идут...
— На что жалуешься, Степан?
— Печет.
— Где?
— Вот тут.
— Подними сорочку.
И снова кисточка идет в ход.
— Да где же вы, Сергей Павлович, мажете? Я же вам говорю — тут... А вы где кисточкой водите?
Вольной, у которого болят глаза, подставляет «лекарю» затылок. Тот смазывает затылок и как бы мимоходом интересуется:
— Что у тебя, Петро, с затылком?
— Да с затылком ничего. Он, можно сказать, здоровый, а вот глаза... Да мамка дома еще сказала: пускай помажут сзади, а то если помажут спереди, то у тебя и глаза на лоб полезут.
* * *
В нашей «лечебнице» перемена. Земство заменило «фельдшера». Прислали молодого медика Иосифа Карловича..,
До приезда врача один день больных принимаю я. Лечу несложные болезни, каплями глаза закапываю, порошками спасаю от кашля. На мое счастье, больных было немного и болезни оказывались несложными.
— Одышка...
— Этот глаз видит, а вот этот... Хочь стреляй в него — не видит.
— Аппетиту нет... Сую, сую в рот сухой хлеб, а он не лезет... А другого чего, чтобы поесть... Пока — что бог даст.
Подходит симпатичная молодица из Лимана.
— Что у вас? — спрашиваю.— Какая болезнь?
— Я, голуб мой, здорова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27