— Лгут, что на облаках сидит какое-то высшее небесное существо — Саваоф-бог. Выдумка, друг мой. Выше всего — трудовой человек. Куда ни глянь, все создано человеческим разумом, трудовыми, рабочими руками. А небо— атмосфера. Планеты... Галактика...
Не спал я ночь, не спал и вторую... Переворачивалось, дрожало все внутри. Какая новость — страшного Саваофа нет! Нет и не было!
После того, как раскрылись у меня глаза, попытался я родной матери эту весть пересказать. Сидим обедаем, я и говорю:
— Мама! Вы знаете — бога Саваофа нет. У бедной матери кусок в горле застрял.
— Нет? А куда же он девался?
Я своевременно спохватился — пощадил родную маму.
— Скинули,— говорю.— Людям не угодил.
— Не угодил?.. А как же это, перевыборы были или на общем собрании скинули?
— На общем собрании.
— А кого же назначили?
— Николая-чудотворца поставили. Один, говорю, же-. лезнодорожник выступил и сказал: «Оставим бабам Николая-чудотворца...»
— Боже мой! Боже мой! Как же его, голубчика, звать, за кого свечку ставить? Такой хороший человек. Так, значит, и сказал: «Бабам оставим Николая-чудотворца»? Господи! Дай боже тому железнодорожнику долгих лет жизни... Ну, ты, сынку, обедай, а я побегу тетке Мокрине эту новость передам.
Слыхал, мама тетке Мокрине передавала:
— Приехал Сашко из Полтавы и говорит: «Скинули Саваофа, он плохо относился к людям. Очень вредил людям. А Николая-чудотворца оставили. Железнодорожник проголосовал — «оставить для баб...».
Тетка Мокрина перекрестилась.
— Я же вам, кума Елизавета, давно говорила: свет не без добрых людей. Слава тебе, господи, что и нас, баб, не забыл!
8
Как же это писать? — думаю. Вокруг такие дела — и смешные, и чудные...
По улочке быстренько ковыляет спекулянтик. В селе его звали Осипом. Еще — Еська, Еся, Есенька. По отчеству никто не именовал.
Навстречу идет мой родной дядька Филипп. Симпатичный, спокойный человек. Мастер на все руки. Коня подковать — подкует. Ведро полатать — полагает. Печь поставить — и печ поставит. Горю людскому надо помочь — и горю людскому сердечно помогал.
Что и говорить — мастер. В руках всегда свежая копейка.
Спешит к монопольке и тоскливо ноет, ибо для четвертинки гривенника не хватает. А тут — ба! С гривенниками ходит спекулянт.
— Осип Сидорович! Можно вас на одно словечко?
— Слушаю вас, Филипп!
— Осип Сидорович! Не могли бы вы для утоления жажды одолжить гривенник?
— С моим удовольствием... Надеюсь, вернете... Спекулянт дал монету и задумался. Через минуту
крикнул:
— Дядька Филипп! Позвольте вас спросить. Почему вы меня по имени и отчеству назвали? Никто не именует, а вы меня величаете...
— Честно вам скажу: когда выпью, то, простите за правду, я тогда по имени и по отчеству всякую сволочь величаю.
9
...Народный юмор хоть лопатой греби! «Учитесь у народа!»— эти правдивые слова принадлежат талантливому писателю-юмористу Филиппу Осиповичу Капельго-родскому.
Хороший учитель и хорошо, заботливо учил. Советовал: «Недостает остроумной мысли — ставьте точку. Точка-благодетельница вас всегда спасет...»
Работал я в то время инструктором-лектором Общества содействия обороне и развитию молодой советской' авиационной промышленности.
Смех — он таки есть смех.
Собрание... Я романтично излагаю будущее советской авиации.
— Самолетами,— говорю,— будем молниеносно больных спасать. Пожары будем гасить, вредителей на полях глушить. И сеять начнем самолетами...
Спрашиваю: может, что неясно?
— Все ясно! — крикнул председатель сельского комбеда.— Что же неясно? Конечно, ясно. Летать — так летать! Сеять — так сеять! Оно конечно, сеять сверху еще лучше. А вот как же мы будем с самолета пахать?
Заважничал я: пишу — и печатают. Задрал нос, из головы выскочил дорогой совет — учиться!
Думаю — да я ж!.. Да мы!.. Да я уже ученый!
Ударился в искушение. Соблазн даровитости нашел на меня. Попытался налечь на грешные капельки. Думал, опрокину чарочку чистенькой, она мне и подбавит вдохновения.
Начал колотить в двери высокой интуиции.
— Милостивый,— прошу,— позволь стеклянного мерзавчика раздавить? Того, что с перцем... Поддержи меня творческим запахом, ибо я пишу интермедию.
— А о ком же ты пишешь интермедию-комедию? Может, ты пишешь о моих сподвижниках, суть сущих на земле грешной?
— Эге ж... Эге ж,— говорю,— о них, о них...
— О них?.. Ах ты ж супостат! Не дозволяю! Соси минеральную!
Умоляю всевышнего:
— Минеральная не помогает. Горло пересыхает... Разреши, хотя бы вечерком, чтобы никто не видел. По-' жалуйста, дозволь вдохновенно поужинать и вдохновен* но пописать.
— А что тебе дают на ужин?
— Солененькие огурчики... Маринованные грибочки... Селедочку... Лучок... Сжалься, милостивый!
— Подожди... Не спеши... Чтобы не влепили мне каверзного выговора, я себя акафистом перестрахую: «И не введи нас во искушение, и избави нас от лукавого». Ох и дьявольский закусон! Сколько тебе надо для творческой зарядки? Тебе дать или сам будешь брать?
— Отче, вы только черкните резолюцию: «Согласовано», а я сам сбегаю в гастроном.
Покропил губы капельками и сел писать. Написал, прочитал и тотчас же порвал. Выбросил в корзинку. Нелепость!
Все-таки правду друзья говорили: без кропотливого, без упорного труда — ничего не создашь.
Еще, видите, и маленькую дочку Яринку обидел. В раздражении дернул за рубашечку. Дочка встала в независимую позу и говорит:
— Вишь какой! А еще и писатель! И, наверное, еще пишет, чтобы деток не обижали? А сам родную дочку вон как обидел!
Смех — очень благородное дело. Смех и утешает, смех и донимает. Зловредных сатирическое слово просто бросает в дрожь. Лихорадка их бьет, хватает и подбрасывает.
Еще в те дни, когда я устно читал свои рассказы, смиренная, богобоязненная «соль земли» готова была меня бурлящим кипятком ошпарить.
— Какой чертенок! Слыхали, что за диковину сочинил на писаря и попа?
— На святого отца?.. На него?! С ума сошел, дурной!..
— В их роду все такие малахольные. И дед такой, и отец такой-переэтакий, и мать такая-сякая... Греховодница... Уже четырнадцатого принесла. Да все двойни. Плодит, как котят. Чем она их кормить думает?
— Губы набить, чтоб вот так распухли! Да в три палки, да в три батога!.. Привести в волость, снять штаны и перед честным народом сказать: «А ну, господи благослови, начинайте, пока до бумаги не добрался!..»
Как и все советские сатирики-юмористы, в двадцатые— тридцатые годы я долго работал в газетах.
Писал. Читали. Смеялись, гневались, протестовали: «Что же вы публично клеймите? У меня ведь не три дома, а два».
Частенько на острое перо попадали и пьянчуги-хапуги. Эти автора корили скромнее: «Я же чистую глотал, а вы намалевали с укропом!.. Сделайте удовольствие, прекратите всякие насмешки...»
Ага, думаю, берет за живое? Сатира нужна. Перешел на сатирические рассказы.
Как они пишутся, сатирические рассказы?
Напишу, прочитаю и порву. Не то, не то и не то. Раз восемь переделываю — все не то и не то. На десятый раз как будто то.
Как-то я выступал на литературном вечере в клубе железнодорожников. Встреча была чудесная. Хорошо принимали. Я был в ореоле. Радуюсь, смеюсь. Слесарь-железнодорожник, большой поклонник сатиры и юмора, по дороге из клуба и говорит мне:
— Хорошие у вас юморески. А есть и такие... Беспредметные, так себе... ха-ха...
Это задело мое самолюбие. А слесарь с теплотой продолжал:
— Мы любим вас. Любим и уважаем. И нам хочется, чтобы вы свое перо направляли и сильнее и острее. Изучайте, друг мой, жизнь! Глубже вникайте в нашу многогранную жизнь!
Пришел я домой, сел и задумался: железнодорожник и на этот раз мне чистую правду сказал.,,
ПОЙ, ДЯДЬКА, ОНА ДЛИНН
Пошли слухи: какой-то панок, очень уважаемый за океаном, взял и заплакал. Горько-прегорько заскулил. О судьбе украинского советского народа горячую слезу пустил.
«Исчезает,— плакал заокеанец,— язык украинский на Украине. Не слышно чумацкого — цоб! цабе!»
Правда, «освободительская» слеза на его растерзанную грудь упала здесь верно: что не слышно — цоб! цабе! — то не слышно.
В Крым за солью на волах не ездим.
По широким асфальтированным дорогам родной Советской Украины тысячами бегают добротные автомашины, сделанные на украинских первоклассных заводах.
Не скроем — подбрасывают нам классные автомашины и братья-русские и братья-белорусы...
И они, эти машины, везут украинцев и украинок в крымские санатории, на курорты...
Везут, разумеется, принудительно...
Как это «насилие» проводится?
— Ты почему в парке гуляешь?.. Тебе еще вчера надо было быть в Алуште!..
Да путевку тебе в зубы. Да билет тебе в руки, да на автобус-экспресс.
— Не упирайся! — кричат.— Езжай! Отдыхай! Лечись!..
Вот так нас, украинцев, терзают...
На нашем украинском языке это — счастье людское. Еще никогда украинцы так счастливо не жили, как за-( жили в единой советской трудовой семье.
А на вашем языке, уважаемый пан, это — страдание.
Дай боже, чтобы в вашем «свободном» мире хоть половина вот так «страдала». По своей склонности работали, учились в институтах, техникумах, ходили по кипарисовым аллеям, ходили по берегу моря и пели.
Вы, пан, всхлипываете: «Пресвятой, всемогущий, смилуйся! Посмотри всевидящим оком, какая несправедливость на берегах Днепра. Кто,—кричите,—на Украине
i92
украинскую песню запоет, того за руки хватают и рот закрывают!»
Чтоб за руки хватали, то здесь вы, мягко говоря, пересолили. А что рот закрывают, то бывает.
Что бывает, то бывает... Запоет человек, а его сразу— хвать! Да куда? В консерваторию имени Лысенко... Хвать! Да куда? В институт имени Карпенко-Карого... Хвать! Да в оперный театр имени Шевченко...
Еще и ругают:
— Знаешь что: мы тебя накажем. Да еще как накажем: на государственные средства будем учить!
Словом, пан, чем вам слезки впустую проливать, приехали бы вы к нам, скажем, на Полтавщину. В села полтавские прикатили бы, в те села, где жил и свои чудесные юморески творил великий украинский смехотворец Остап Вишня.
Приехали бы и услыхали, что поют. Зайдите в любую колхозную хату. Взгляните — и там веселятся, поют «Реве та стогне Дншр широкий...».
Посмотрите, а на столе — высокий колхозный урожай, украинское сало, украинская колбаса...
Забегите и в школу. В школу-десятилетку, которую по-заграничному именуют гимназия. Украинские мальчики и девочки поют по-украински «Вхчний революционер».
Разумеется, вам не слышно, какие песни мы на Украине поем. Может, говорим, не слышно, а может,— слова из песни не выкинешь,— может, простите, вы оглохли... Недавно мы избирали в украинский советский парламент доярку Задуйвитер и рабочего-каменщика Недайборщ. Такие уж украинцы — куда там! И что же — единогласно избрали.
Почему? Да потому, что в нашей стране трудящийся человек любой национальности дорог и глубоко уважаем. Что же еще можно сказать?
Был в нашем селе панок. У того пана батраком служил дед Матвей. Дед очень любил панов. Даже молился.
— Пошли, боже,— говорил,— всем панам царство небесное.
Когда над полями украинскими освободительным громом грянула Октябрьская революция и на панов нашла хвороба, этот пан слезно зарыдал. Раньше, когда грабил людей и под свои благородные ноги награбленное подгребал,— смеялся. А тут, значит, взревел.
Дед Матвеи и спрашивает:
— Пан, чего это вы так громко ревете? А пан и говорит:
— Дал бог голос, вот и реву. Дед Матвей спокойно:
— Да оно, как вам, пан, и сказать: бог дал голос и ослу. Ревите, пан!
Может, этот панок, если его черт не схватил, где-нибудь и теперь за океаном ревет. Пусть ревет, бог всем дал голос
ВПЕРЕД И ВПЕРЕД...
Высокие-высокие горы. Каменистые. Скалистые.
— Туда двинемся! — подала клич Правда.—Туда, на горы высокие, на горы крутые. На горы кремнистые, тернистые... Всенародно двинемся, чтобы черные тучи разогнать и печаль и горе людское одолеть!
Сильные духом сразу, без всякого колебания, смело пошли. Мужественно шли, радостно пели и с радостью призывали:
— Веди нас, Правда, веди!
Слабые заколебались. Тихонько говорили;
— Скала... Тернии... Не долезем!.. Это одни, а другие:
— Полезем, а нас в дороге настигнут снега да подуют ветры. Да, не дай боже, поднимется метель... И получится так — ни в гору, ни под гору...
Третьи иной акафист пели:
— Что мы на той круче забыли? А? Чего мы там не видели? А? Такое придумали — черт знает куда переться! К самым тучам карабкаться! Разве нам в долине плохо? Жили же наши деды в низине, жили и прадеды. Жили, век свой проживали и никогда на такую высоту не взбирались. А нас черт несет!
Оно бы, конечно, можно и попробовать, есть ли на горе мед. И как его там раздают — на кило или, по-старому, на фунты. Так, видите, уже и сейчас веет, веет-повевает... Мокро, скользко... Если дорога станет сухой, гладенькой, ровненькой... Тогда — да! Тогда возьмем ложки и палки и потихоньку-полегоньку начнем карабкаться. Говорим — были и такие, были и этакие!
— Куда — вон туда? На данном этапе и при данной технике мы не доберемся. Вершина эта нам не под силу. Какие гиганты человеческого разума до этих высот добирались— и то не добрались. Ей-богу, не тащите людей в пропасть! Посмотрите, какие глыбы! Колоссаль!.. Сорвешься— прямо в пропасть дурной тыквой угодишь!
А Правда непрерывно звала: — Вперед! Только вперед и вперед! Кто в лаптях, кто в холщовых рубашках — за мной! В гору и в гору! Шли... Шли и спотыкались... Шли и падали... Поднимались, вставали и снова храбро и терпеливо шли...
2
Прибегали всякие желтые, серые, белые, пепельные. Лопотали, шептали:
— Мужички... Деревенщина... Вы куда — в гору? Что вы, галушками объелись? У вас же дома поросята, телята... А ну-ка, хлопец, подойди. Ну-ка, опрокинь чарочку!
А хлопец:
— Дядька, не надо. По-хорошему говорю — отойдите! А товарищ хлопца, еще больше горькой жизни хлебнувший:
— Кому говорят — уйди! Тебе говорят — уйди, гад! А то сам с ушами в землю войдешь!
А пепельные ехидно нашептывали и ехидно припевали:
— «Разлука ты, разлука...» Бабоньки! Вы куда? Куда вас черти несут? В гору — да? За равноправным венком— да? А бога забыли? Милостивый вам же завещал: «Жена! В гору не беги, косы заплети да борщ вари и перед мужем поясницу гни!» Ты чего, курносая, смеешься?
А курносенькая:
— Вы, дядя, простите, малахольный! У нас вчера на собрании мужья и жены единодушно решили: «Отречемся от старого мира».
А седенький, старенький кочегар сказал смутьяну:
— Ты чего воду мутишь? Зачем теткам баки забиваешь?
— А тебе чего, старина, надо? Я культурно пою: «Маруся ты, Маруся, отравилась колбасой тпру-тпру...» Отойди, не лезь в глаза.
— Не отойду.
— И почему ты такой вредный — не отходишь?
— А потому...
— Почему?..
— Почему, почему... Присматриваюсь. Ты случайно не сынок Пуришкевича?
Шум, гам, крик поднялся:
— Поймали!
— Кого поймали?
— Зубастую акулу поймали.
з
Словом, зубастые вдоль и поперек прыгали и сновали. Сновали тут и елейные:
— Слыхали, говорят, в Донбассе голодранцы вскарабкались на высокую-высокую гору. Залезли да и смотрят— чудо! В небесном сиянии, в золотых ризах сидит бог-отец. Освященным рубцом бог Саваоф достойных причащал... Глянул господь бог — нечестивцы к сияющему небесному престолу лезут.
Слушательница, затаив дыхание, накрест сложила руки.
— К престолу?.. К небесному?.. Лезут!.. О боже, супостаты! Таки долезли?!
— Верьте, сестра, не верьте — с черного хода проскочили. Подходят, а бог-отец и спрашивает: «Вы, замур-занные, чего вы притащились? Какая вас анафема сюда направила?» — «А ты кто?» — спрашивают нечестивцы. «Я есмь бог Саваоф».— «Какой это Саваоф?» — «Всевидящий, всемогущий и всесильный!» — «Подумаешь, цабе! Слазь!» Тогда всевышний как крикнет, как загремит: «Ангелы и архангелы! Мечи обнажите и этих поганцев иссеките!» Множество негодяев погибло. Пусть голодранцы не заглядывают, чем отцы небесные освященный рубец запивают!
— Ох, азиаты!.. Культурных людей наверх не пускают. Вчера отец Никодим просился. «Паства! — молил.— Я с вами пойду». Не допустили, окаянные. Спрашивают: «Что вы, батя, у нас будете делать?» — «Буду, говорит, в горькую годину таинством причащать и молитвой благословлять». Так один супостат поднес грязный кулак к преподобным очам и говорит: «Нюхай, батя, и давай отседова!»
4
Ведя сложную титаническую борьбу, одолевая лукавые враждебные выпады, Правда непрерывно звала;
— Выше! Вперед и выше! Пусть живет свобода! Пусть живет лучшая людская доля! Тяжелый, тяжелый путь. По с победами шли вперед и смело до вершины дошли.
Посмотрели — на горе премудрые архаровцы в касках сидят. Мохнатые, рогатые... Носятся, прыгают и честных, хороших людей с горы сталкивают.
Кое-кто даже из смелых заколебался — такая силь-нющая сатанюка зубы оскалила! Гляньте — с рогами! А Правда:
— Люди труда! С вами мужество, и сила, и храбрость! Вы не такому черту рога сломали, а этим и хвосты поотрываем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27