Громкие рыдания и бравурные звуки духового оркестра сливались воедино.
Лонгиноз Ломджария рысью побежал к оркестру и дал рукой знак остановиться. Он задыхался, бледность покрыла его лицо, на глазах застыли слезы.
— Отец!
— Сынок!
— Братишка!
— Береги себя, ненаглядный мой!
— Пусть ослепнут мои глаза, сынок!
— Вай ме, вай ме!
— Вава, нана!
Били кулаком себя в грудь матери, хлестали себя по мокрым от слез щекам. Машинист медленно тащил состав вдоль перрона, как бы давая остающимся и отъезжающим возможность подольше наглядеться, насмотреться друг на друга.
Кочойа Коршиа крепко обнял Тариэла Карда, и у того, сколько он ни крепился, задрожали губы. Кочойа бросился вслед уходящему поезду, и его подхватили мужчины, висевшие на подножке...
Гудуйа Эсванджиа, никем не замеченный, стоял позади толпы, теснившейся на перроне. Он пришел провожать всех, но у него не хватило духу с кем-либо попрощаться лично. Уезжали Уча, Бондо, Важа — самые близкие ему люди, но даже к ним не подошел Гудуйа. И только когда поезд тронулся, Гудуйа сделал шаг вперед, смешался с толпой, словно стремясь наверстать время. Но оно было безвозвратно упущено — состав медленно и тяжело двигался перед его воспаленными глазами. Он не видел ни Учу, ни Бондо, ни Важу — только лица, лица, руки, руки, лица, лица, сливающиеся, смазанные, уплывающие. И Гудуйа съежился, словно сразу уменьшился, померк и ослаб.
— Прощайте, дети мои,— беззвучно шептали его побелевшие губы. Да, все эти мальчики, юноши, мужчины были его, Гудуйа, дети, у которого никогда не было своей семьи, своего угла, своего ребенка. Да, они были его дети.— Прощайте, дети мои! — Кто знает, доживет ли он до их возвращения, кто знает, увидит ли он когда-нибудь эти ставшие родными ему лица.— Прощайте, дети мои!..
Как бы нехотя плыли вагоны перед затуманенным взором Тариэла Карда. И сквозь плотную пелену он уже не различал лиц, только темные и светлые полосы.
— Уча!.. Уча!..— высоко взлетел над толпой, над рыданиями и криками, причитаниями и стонами рвущийся, жалобный крик Ции. До самой последней минуты она не верила, не хотела верить, что Уча уезжает от нее. И только тогда, когда поезд тронулся, пополз, сдвинулся, дошел до нее весь трагический смысл происходящего: Уча уезжал на войну. И, вытянув вперед руки, побежала она вслед за уходящим составом.—^ Уча!.. Уча!.. — отчаянно, безнадежно, загнанно кричала она и бежала,* бежала за поездом, увозящим в неизвестность ее любимого.
Уча, стиснутый со всех сторон своими товарищами, не сводил глаз с бегущей Ции. Он не мог ни крикнуть, ни поднять руку, ни подать хоть какой-то, пусть даже незначительный, знак своей невесте. Он понимал, что все это уже не имеет никакого значения, ничто уже не сможет успокоить Цию.
Рядом с ним, тесно прижавшись к другу, стоял Антон. Стоял молчаливый, исполненный жалости.
Бежала за поездом Ция, и люди послушно уступали ей дорогу. А вот уже и конец перрона, но Ция неслась вперед, ничего не видя вокруг.
Антон Бачило испугался, как бы Ция не упала, и незаметно оттеснил от дверей своего друга.
Мелькнул хвост поезда — видно, машинист заторопился, прибавил ходу, чтобы быстрее покинуть перрон скорби и отчаяния.
Провожающие, еще минуту назад причитавшие, кричавшие и плакавшие, вдруг замолкли, подались всем телом вслед за уходящим составом.
Поезд скрылся за лесом и даже гудка паровоза уже не было слышно.
К Ции кинулась Цисана. И они, обнявшись, стояли на краю платформы, до боли в глазах вглядываясь в даль. Рельсы матово отливали на солнце, безразличные к людским горестям и печалям...
Мобилизованные отхлынули от дверей и стали устраиваться в битком набитом вагоне. Присели и Антон с Учей, положив на колени тяжелые вещевые мешки. Лица провожавших постепенно растворялись в памяти, и теперь все их мысли были заняты войной. Они ехали навстречу войне, и война неумолимо надвигалась на них, сея смерть и разрушения на родной земле.
О войне они знали лишь понаслышке, по сведениям, почерпнутым из газет и радио. Какая же она на самом деле?
Уча поднялся на ноги.
— Пойду поищу Бондо,— сказал он Антону.
А поезд все набирал и набирал ход...
Люди разбрелись по домам. На перроне остался лишь один Гудуйа. Никто его не ждал в бараке, и торопиться ему было некуда. Так и стоял он, сгорбленный и всеми покинутый. Потом он неловко поднес к лицу свою корявую руку и смахнул со щеки крупные, тяжелые слезы...
...Тариэл Карда и Васо Брегвадзе медленно возвращались с вокзала. Улицы были безлюдны, город тих и насторожен.
Лишь рокот моря нарушал тишину.
С утра немилосердно пекло. Влажная, тяжелая жара приморского города расслабляет и подавляет. Но Карда и Брегвадзе не ощущали ни жары, ни влажности. Их сознание, их чувства были подавлены и пронизаны иной болью, иной печалью.
Они пересекли площадь и направились к мосту через Риони. Оттуда было рукой подать до управления.
— Что и говорить, не ожидал я такого конца. — Васо Брегвадзе нарушил молчание первым. Он шел понурясь, тяжело ступая и не замечая ничего вокруг.
— Нет, Васо, это еще не конец. Просто стройка временно приостановлена,— унылым и натянутым голосом, так не вязавшимся со сказанным, возразил Тариэл и тут же рассердился на себя за это.
— «Временно», как же! — повторил Васо.— Твой оптимизм воистину неисчерпаем.
— Ты знаешь, чутье никогда не подводило меня,— сказал Тариэл.— Я убежден, что не подведет оно и на этот раз.
Они ступили на деревянный мост через Риони. Их тяжелые шаги гулко загрохотали по деревянной обшивке.
Обычно бурная, Риони теперь текла бесшумно, как бы боясь нарушить напряженную тишину, воцарившуюся в городе. На середине моста старики остановились и повернулись лицом по течению реки. В той стороне были Патара Поти, Корати и другие массивы, теперь уже безмолвные и бездействующие, но в ушах Тариэла и Васо по-прежнему звучали знакомые голоса клокочущей стройки: грохот и лязг экскаваторов, урчание тракторов, рокот катков, гудение бульдозеров и грузовиков. Они понимали, что это отзвуки их прошлого бытия, такого привычного, повседневного, известного до мелочей и потому невыносимого, гнетущего и невозможного теперь. Облокотившись на перила моста, старики смотрели на тяжелые, мутные и сильные волны Риони, отливающие ржавчиной. Река была полноводной и потому ленивой и умиротворенной. Видно, в горах шел дождь.
— Какая мощная и грозная наша Риони,— сказал Васо Брегвадзе, которому передалось настроение реки. Теперь в ушах его звучал лишь ровный голос Риони.
— Ты помнишь, Васо, года три назад Важа Джапаридзе предлагал прорезать дамбу у Патара Поти, чтобы по каналу отвести часть вод Риони в море. Тогда городу навсегда перестали бы грозить наводнения.
— Тогда мы к этому не были готовы, других забот было хоть отбавляй.
— А надо было нам этим заняться, Васо. Ведь наводнение, такое, как в тридцать седьмом, может повториться еще не раз.
— Будем надеяться, что события тридцать седьмого года никогда не повторятся больше,— с горечью сказал Васо.— Идея прорезать дамбу у Патара Поти и перебросить воды Риони в море по каналу принадлежала первоначально Андро Гангия, но он был так занят своими поправками к проекту, что тогда ему было не до этого.
— Андро понимал, что надо делать в первую очередь, и вообще он очень остро чувствовал веление времени.
Они помолчали. Воспоминание об Андро Гангия еще больше усилило их печаль, утяжелило думы. Они долго стояли на мосту, грузно навалясь на перила, стараясь отогнать горькие воспоминания и мысли, но Риони уже не могла развеять их. Война вновь грозно ворвалась в их сознание.
— Ты знаешь, Тариэл, в первую мировую войну на германском фронте...
— То была другая война, Васо. Фашистская Германия сильный и вероломный враг.
— Так или иначе, военный опыт у меня изрядный. Я уже побывал в военкомате, где-где, а в инженерных войсках я лишним не буду. В саперы я и сейчас еще гожусь.
Тариэл Карда с изумлением посмотрел на Васо:
— И что же тебе сказали?
— Наотрез отказали.
— Время берет свое, Васо. Если понадобится, нас позовут, непременно позовут. Впрочем, я не думаю, что старики вроде нас кому-то понадобятся... Я даже в военкомат не пошел, знал, что все равно откажут.
Они опять замолчали. Здесь, на самой середине моста, над грозной рекой, они остро чувствовали себя одинокими и всеми покинутыми. Больше половины рабочих и служащих стройки ушло на фронт. Возвращаться в управление не имело смысла, там все равно никого не застать: управленцы провожали своих родных, близких и сослуживцев. Не хотелось видеть опечаленные лица со следами слез и бессонницы.
— Что будем делать, Тариэл?— спросил Васо.
— Дел у нас невпроворот. Война, по всему видать, закончится не скоро, а для затяжной войны многое нужно: провиант, оружие, новые заводы и фабрики.
— Какие из нас оружейники, Тариэл,— сказал Васо,— и что за новые заводы могут быть в такое время?
— Надо строить аэродромы и противотанковые сооружения. Правда, в оружии мы немного смыслим, зато в земляных работах и в строительстве кое-что понимаем, не
так ли?
Васо Брегвадзе выжидательно посмотрел на Тариэла.
— И что же?
— Надо нам землей заняться!
— Это какой же землей?
— А той, которую мы уже осушили: коратской, чаладидской, патарапотийской. Посадим кукурузу, лобио, сою, разведем скот. Где ты еще такие пастбища отыщешь?
— Неплохая мысль, Тариэл,— обрадовался Васо и повернулся к Тариэлу:— Мысль-то неплохая, но кто будет на земле работать да еще за скотиной ухаживать? И где раздобыть эту самую скотину?
— Купим у хозяйств, в которых туго с пастбищами.
— Хорошо, но кто будет пасти и выхаживать скот? Мы с тобой, что ли?
— Почему же это мы с тобой...
— А кто же, кто?
— Этим займутся совхозы и колхозы.
— Откуда ты возьмешь совхоз?
— Создадим на осушенных землях.
— И кто будет создавать совхоз?
— Мы с тобой,— сказал Тариэл и недовольно поморщился. От Васо не укрылось выражение его лица.
— И мы вдвоем вырастим кукурузу, сою, лобио, выходим скот?
— Ну заладил: «мы с тобой» да «мы с тобой». Все, кто остался, будут работать. Старики, женщины, и если возникнет нужда, то и дети. Скоро к нам станут прибывать беженцы из Белоруссии и Украины. Мы должны приютить этих людей. Вот тебе и еще работники.
— Это ты хорошо придумал, Тариэл. Беженцы будут работать за двоих, чтобы только отомстить врагу, да и наши от них не отстанут.
— И мы ведь работали для того, чтобы отомстить нашему врагу — болоту. Если бы не эта злость, не видать нам нашу землю осушенной.
— Но ведь сборные каналы массивов, коллекторы, тренажеры забиты илом, оползнями. Надо очистить русла, укрепить стенки. Кто сделает это? — задумчиво спросил Васо.
— Управление системы — вот кто!
— Кто там остался? Начальника управления Давида Кикнадзе еще до начала войны призвали в армию.
— Вот ты и возглавишь управление системы. Лучшей кандидатуры нам не найти,— сказал Тариэл.— Я на днях согласую этот вопрос с Наркомводхозом. Надо безотлагательно заняться расчисткой каналов, с тем чтобы уже весной приступить к севу. Эх, не знали мы настоящую цену соображениям Андро! А ведь он когда еще предлагал осваивать уже осушенные земли параллельно со строительством. А мы все ждали окончания прокладки главного канала... Что же теперь поделаешь, все мы задним умом крепки.
— Вот именно. То, что сделал Андро за свою короткую жизнь, с лихвой бы хватило многим людям на всю жизнь.— Васо в сильном волнении снял очки и принялся тщательно протирать их, потом снова надел и, отвернувшись от Тариэла, облокотился на перила.— Я убежден, что если бы Андро не попал в больницу, он бы и сегодня был жив. Болезнь не смогла бы одолеть его до конца строительства.
— Он и сам был убежден в этом...
— Не мне тебя учить, Тариэл, какую силу имеет над человеком вера,— продолжал Васо прерванную репликой Тариэла мысль. — Сколько существует примеров, когда человек благодаря вере и силе духа побеждал, казалось бы, в самых безнадежных ситуациях.
Начальник управления вдруг вспомнил свою беседу с Важе и Джапаридзе в тот самый день, когда Андро попал в больницу.
.— Да, Васо, вера большая сила, поразительная сила. Вера движет человеком и его делом. Если бы не вера в величие нашего дела, мы бы ничего вообще не добились.
Редкие прохожие с изумлением глядели на некогда самых занятых людей в городе, праздно стоявших теперь на мосту и созерцавших спокойное течение реки.
Они медленно одолели высокую и крутую лестницу управления.
Во всем здании стояла такая тишина, словно люди навсегда покинули его.
Все двери закрыты, лишь дверь приемной начальника управления распахнута настежь. Секретарша сидела на своем месте, бесцельно уставясь в бумагу, лежавшую перед ней. Она еще вчера должна была перепечатать списки сменщиков на экскаваторах и разослать их по всем конторам. А сегодня проводила на фронт двух братьев...
Когда Тариэл и Васо вошли в приемную, секретарша встала и открыла дверь кабинета. Она старательно прятала лицо, чтобы начальник управления не увидел ее покрасневших глаз и распухших век. Как только состав покинул перрон, Кетино поспешила в управление, чтобы поплакать и отвести душу в одиночестве. Дома плакать она не могла, чтобы не растравлять душу больной матери.
— Иди-ка ты домой, Кетино,— предложил Тариэл.— Присмотри за матерью. Сегодня нам не до работы.
Только войдя в кабинет и усевшись в кресла, почувствовали старики, насколько они устали за этот страшный день.
Кетино домой не пошла. Тариэл Карда слышал, как она села за машинку и с несвойственными ей остановками глухо стала выбивать нестройную дробь. «Наверное, печатает списки сменщиков... Кому они нужны теперь?» — горько улыбнулся Тариэл и потянулся за папиросами.
— Не надо курить, Тариэл,— сказал Васо Брегвадзе...

??
??

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42