— Зачем она тебе, Сиордиа? Не понадобится она тебе больше.
Отправив Исидоре в милицию в сопровождении Лонгиноза, Важа хотел было вернуться в контору, но передумал. Настроение было испорчено: он все равно ничего не смог бы
делать. Ему вдруг захотелось остаться одному, заняться чем-нибудь, чтобы как-то избавиться от мыслей об Исидоре. Но Исидоре не шел у него из головы. Так и стоял перед глазами, жалкий, съежившийся, испачканный болотной грязью.
«Все возражали против прихода Исидоре на стройку. Лишь я один поддержал его. И ошибся, горько ошибся... Человек как-никак, семья у него, дети. Да и работать он умеет... Я его прорабом сделал, квартиру дал, сам без квартиры остался, а ему дал. Все надеялся, что человеком он станет... И в партию я его рекомендовал, больше ответственности, мол, почувствует... Но ничего не помогло. Черного кобеля, видно, не отмоешь добела. Не удалось мне очистить его сердце от злобы... Надо было раньше об этом думать. Кому я помогал, кого продвигал, кого поддерживал? И за чей счет? За счет коллектива, товарищей? Тьфу, мерзость... Но ведь я надеялся человека из него сделать... Галина тут же раскусила его. А я... Не поверил Галине... Ох, какой же он гад!.. Украсть у государства, опозорить коллектив, опорочить честных людей... Нет мне прощения. Пора бы ума-разума набраться...» — не находил себе места Важа.
Утром он обещал жене быть дома к ужину. Сколько времени не ужинали они вместе, все никак не получалось.
Тяжело было Важе возвращаться домой. Но слово есть слово. Домой он пришел затемно, осторожно открыл дверь и на цыпочках направился к спальне.
Галина Аркадьевна накрывала на стол в гостиной. Русудан помогала ей. Увлеченные разговором, они даже не слышали Важиных шагов.
— От Сиордиа всего можно было ждать,— говорила Русудан.
— Слава богу, теперь-то он угомонится.
— Долго же вы цацкались с этим подонком. Все давно знали, что он за птица.
— Вы же знаете, какой у нас Важа, тетя Русудан. Все жалел его, человеком надеялся сделать.
— Таких мерзавцев жалеть не пристало, дочка...
Важа скрипнул дверью, и Русудан тут же. Только теперь они услышали, что Важа вернулся.
— Я вас очень прошу, тетушка, не говорите при Важе о Сиордиа,— попросила Галина.
Важа услышал слова жены. Он долго умывался, потом тщательно вытирался полотенцем, стараясь подольше оттянуть встречу с женой и тетей. «Они щадят меня, как бы не причинить мне боль. А я возился с этим гадом, как слюнтяй.
Ох и дурак же я!» — казнился Важа. В спальне он переоделся и с беззаботным видом появился в гостиной.
— Ну и запахи, даже сытого соблазнят, ей-богу,— шутливо обратился он к тете.— Ба, что я вижу, да ведь это кефаль. Где ты ее раздобыла? На базаре, наверное? Браконьеров обогащаешь, изведут они всю кефаль в Палиастоми,— попенял он тете.
— Все на базаре покупают. Это вы за браконьерами присмотрите. А куплю я рыбу или нет, от этого ничего не изменится,— виновато попыталась оправдываться Русудан.
Они сели за стол. Важа принялся за сыр и мчади.
— Ну и сыр — объедение, и только.
— Тетя Русудан его у пастухов купила.
— У Кварацхелиа, наверное, только они и остались.
— У кого же еще.
— Вот осушим болото, столько пастбищ у нас прибавится. Вокруг Поти одни коровы пастись будут. Вот тогда и попируем на славу,— сказала Галина Аркадьевна. — Что-то дядя Петре запаздывает. Быть мне посему тамадой, что на это скажете?
— Дядя Петре, наверное, золотые монеты принимает,— сказал Важа.
— Ах да, говорят, Уча Шамугия потрясающий клад нашел.
— Что еще за клад? — сделав вид, что даже не слышала об этом, спросила тетушка Русудан.
— Одного из цезарей или императоров, а может быть, и всех сразу.
— Где же он его нашел? — не скрывала любопытства Русудан. Ей не терпелось во всех подробностях выяснить, как Уча обнаружил монеты. Она, как и Петре, была помешана на всякого рода находках, и каждый экспонат Колхидского музея был для нее делом жизни.
— На главной трассе канала.
— А сколько монет, ты не знаешь?
— Два горшка, полных доверху.
— Что тебе положить, Важа? — спросила мужа Галина, пытаясь перевести разговор в иное русло.
Важа ел через силу, без желания и аппетита, лишь бы скрыть свое настроение от жены и тетушки. Но все увидели беспокойные глаза Галины.
— Да, чуть не забыла. У экскаваторщика Диденко сын сегодня родился,— сказала Русудан.
— Вот и выпьем, чтобы он вырос настоящим человеком,— искренне обрадовался1 Важа.
— Ты же ничего не ешь, Важа. И утром не завтракал.
— Я на стройке кое-что перехватил.
— Гоми совсем остыл.
— Ничего подобного.
— Отведай рыбки.
— Непременно.
Все попытки расшевелить Важу были обречены на неудачу. Женщины поняли, что их старания еще больше раздражают Важу, и сочли за благо замолчать.
Из кинотеатра вышли зрители последнего сеанса. На всех экранах города показывали фильм «Комсомольск». Молодежь смотрела фильм по нескольку раз.
Девушки и парни расходились парами, группами, громко переговариваясь и смеясь.
Улица, мгновенно заполнившаяся людьми, так же быстро опустела и затихла.
Лишь две пары неторопливо шли под освещенными луной платанами. Их тени четко обозначились на тротуаре. Над городом сияла полная луна. С моря дул слабый ветерок.
Антон Бачило и Цисана шли впереди. Чуть отстав, за ними следовали Уча и Ция.
— Как они похожи на нас, эти ребята из Комсомольска,— продолжал Антон начатый разговор.— Видно, общее дело делает людей похожими друг на друга. Мне казалось, что они корчуют наш лес и осушают наше болото. И так же, как мы, хотят создать свое гнездо.
— Свое гнездо?
— Вот именно. Общее дело — великая вещь. Но знаешь, если человек не думает о себе, то он и для общего дела не очень-то сгодится. Возьмем меня, например. Я вот в день по две нормы даю, и все для того, чтобы мы быстрее свое гнездо свили. Хорошо это для общего дела или нет, я тебя спрашиваю?
— Еще как хорошо. Вот и Уча говорит то же самое,— Цисана взяла Антона под руку и теснее прижалась к нему.— Ты знаешь, они только тем и живут.
— Совсем как мы, а? 1
— Совсем как мы, Антон.
Антон и Цисана остановились. Навстречу им шел Важа Джапаридзе.
— Вот кто еще вкалывает не за страх, а за совесть,— проговорил Антон.
— Кто это, Антон? *
— Наш главный инженер Важа Джапаридзе. Вроде бы у него и гнездо свое есть, и жена, но ради общего дела он себя не щадит.
— Здравствуйте,— поздоровался Важа с Антоном и Цисаной.
— Здравствуйте.
— Вы, наверное, в кино были?
— Да, какой чудесный фильм,— отозвалась Цисана.
— Что же вам понравилось в нем?
— Как вам сказать, все отлично. Но больше всего мне содержание понравилось.
— С какой любовью и верой работают комсомольцы в тяжелейших условиях! Здорово работают,— поддержал Цисану Антон.
— Тот, кто дело любит, тому условия не помеха, Антон,— сказал Важа.
— Вы правы, Важа Васильевич. Вот и нам тут болото нипочем.
— Любовь помогает нам работать,— сказала Цисана и тут же спохватилась: — Так Антон говорит.
Подошли Уча и Ция, поздоровались с Важей.
— Вот Антон утверждает, что любовь помогает вам работать, верно это, Уча? Будь я на вашем месте, я бы еще лучше работал.
— Две нормы мы в смену выдаем. Куда же еще лучше, товарищ Важа? — удивился Уча.
— Это-то я знаю. Молодцы вы. С вас многие пример берут, и это хорошо. Но, повторяю, вы могли бы работать гораздо лучше.
— Как же?
— Вот мы с женой «Комсомольск» посмотрели...
— И что же?
— До начала фильма нам показали киноочерк об Алексее Стаханове...
— И мы его видели,— вставила словечко в разговор Ция.
— Ну и как? Могли» бы мы работать и жить по-стахановски?
— Не знаю,— задумался Антон.
— А ведь нам это по плечу.
— Мне кажется, да.
— Теперь-то ты меня понял, Уча?
— Не совсем, честно говоря.
— Почему бы тебе на вызвать на соревнование Антона?
— Я? Антона? Да он же мастер.
— Ну и что же? Попробуй.
— Нет, не смогу я это сделать,»— смутился Уча.
— Это почему же? — повернулся к Уче Бачило.— Что тут такого? Отличная мысль, Важа Васильевич. Если Уча меня не вызовет, я его сам вызову.
— Вот и прекрасно,— одобрил главный инженер и пожал Антону руку.— Я утречком в контору приду, вы меня там подождите, ладно? Выработаем условия соревнования, идет? Вся страна знает о стахановском почине, тысячи людей включились в соревнование друг с другом: и шахтеры, и строители, и колхозники, и даже ученые. Вот и мы постараемся лицом в грязь не ударить. Итак, до завтра.
Важа бесшумно открыл дверь, на цыпочках пересек коридор и вошел в комнату. Галина спала. На тумбочке горела настольная лампа, освещая ее лицо призрачным светом. «Видно, она недавно вернулась»,— подумал Важа. Осторожно сняв сапоги, он поставил их у дверей и в одних носках направился к своей кровати.
Волосы Галины рассыпались по подушке. Ее лицо было усталым, но спокойным. Рабочая одежда в беспорядке свалена на табурет, возле которого стояли резиновые сапоги. Эти сапоги Галина носила лишь на болоте. В остальное время она носила мягкие сапожки без каблуков. Видно, сегодня ей порядком досталось, наверное, и поужинать не удосужилась, поплескалась недолго под водой — и спать.
Если ей удавалось вернуться домой пораньше, она по обыкновению долго умывалась, аккуратно переодевалась и выставляла сапоги на крыльцо. Потом ужинала в обществе Русудан и Петре или дожидалась Важу, чтобы сесть за стол вместе с ним...
Важа, сидя на своей кровати, смотрел на спящую жену. Какая же она красивая! А нос курносый. И обиженные, припухлые губы. Темный загар оттенял соломенный блеск ее волос. «Боже мой, как я люблю ее и как я бездарно и глупо ревновал ее к Андро. Как я не понимал, что Андро нельзя было не любить за его мечту, за его фанатическую преданность делу и людям». Важе стало нестерпимо стыдно за свои былые подозрения, за непростительную свою слепоту. Это ведь была не просто ревность мужчины к другому мужчине, нет, это был какой-то звериный, собственнический страх, чтобы любовь
Галины принадлежала только ему, ему, и никому больше, чтобы даже мельчайшая частица этой любви не досталась кому-нибудь другому. Это была даже не ревность, а безрассудная жадность влюбленного, ослепленного своей страстью.
Важа собрался было подойти к жене, чтобы поцеловать ее милое лицо, коснуться губами ее теплой, прекрасной кожи, погладить мягкие волосы, в беспорядке разбросанные по подушке, но, побоявшись разбудить Галину, передумал.
Галина казалась такой утомленной, так крепко спала, что будить ее показалось Важе непростительным кощунством.
«Галина так похожа характером на Андро, просто поразительно. Та же безоглядная увлеченность делом, та же преданность мечте. Да, в Галине безусловно осталось что-то от Андро, и даже больше того — она бессознательно стремится быть такой же, как Андро... Впрочем, и я немало унаследовал от Андро. И чему тут удивляться? Нельзя было не поддаться обаянию и силе его личности, нельзя было не заразиться его оптимизмом и жизненной энергией. Андро изменил многих. Смерть его многих заставила иначе взглянуть на нашу жизнь, на дело, которому мы служим. Наверное, это всегда так. Люди, которые приносят себя в жертву великой идее, даже смертью своей делают для людей многое, очень многое... Да, Андро смотрел на жизнь масштабно, он далеко видел и нас хотел научить тому же... Андро...»
Тариэл Карда, главный инженер, парторг и Галина Аркадьевна спешили к дамбе на реке Циви.
Дорога была залита водой — дождь лил как из ведра всю ночь напролет. «Эмка» ползла, не разбирая дороги,— вода была ей по колеса.
Утром начальнику управления строительства сообщили, что Циви прорвала дамбу у Огоргодже, начисто смыла лимонные и апельсиновые плантации колхоза, затопила всю округу, прихватив с собой оду Митрофане Джиджи. Весть ;>та с быстротой молнии облетела всю стройку. Все диву давались, каким это образом река сумела прорвать мощную дамбу.
На Риони, Хобисцкали, Техуре, Абаше и Ногеле дамбы устанавливались в ста — ста пятидесяти метрах от русла реки. Даже в самое большое половодье у воды не хватает сил, чтобы разрушить дамбу на таком расстоянии.
Прорабом на строительстве дамбы у Огоргодже работал Исидоре Сиордиа. Левая дамба реки должна была пройти мозле двора Митрофане Джиджи.
I I Г. Чиковани
385
Колченогий Митрофане Джиджи в колхозе не работал. Его ранило в ногу в те времена, когда он служил в меньшевистской гвардии. Хромота и стала причиной того, что он не пошел в колхоз: что я, мол, с одной ногой буду делать в колхозе. Но на собственном участке он умудрялся крутиться волчком и слыл состоятельным мужиком. Были у него лимонная и апельсиновая плантации, три вола, а свиней и кур — без счету. Жена дни и ночи толкалась по базарам. Добра у них было вдосталь, но им все было мало — глаза у них были завидущие, руки загребущие.
Когда Митрофане прослышал, что дамба должна быть возведена .возле его двора, он потерял покой. В тот же вечер он зазвал к себе ужинать Исидоре Сиордиа. Исидоре он знал с малолетства — ведь Митрофане служил во взводе его отца Татачиа. Когда меньшевистская гвардия под напором Одиннадцатой армии в панике ретировалась из Сухуми, раненый Митрофане на полном скаку упал с лошади, и, не выходи его один сердобольный абхазец, не ковылять бы ему на этом свете.
За ужином, когда Исидоре уже вдоволь набрался ткемалевого самогона, Митрофане перешел к делу:
— Ты ведь знаешь, Исидоре, дорогуша, землицы у меня, бедолаги, кот наплакал.
— Не у тебя одного, у всех теперь дворы с гулькин нос... Раньше надо было своим умом думать — в колхоз пора тебе вступать,— пробурчал Исидоре.— По моему разумению, тебе и так большой приусадебный участок дали.
— Потому и дали, что и я дал,— со значением подмигнул Митрофане, поворачивая на огне вертел со свиным шашлыком.
— -Как это понимать? — прикинулся простачком Исидоре.
— А так... известно: рука руку моет.
— Ну и хват же ты, братец!
— Что поделаешь, испокон веку так ведется,— сказал Митрофане, до краев наполнив самогоном стакан Исидоре.
— Ты что-то издалека подъезжаешь, братец. Выкладывай, что там у тебя на уме.
— И то правда, дорогуша ты мой, можно и покороче, взял в руки стакан Митрофане.— За здоровье твоей семьи...
— Ты мне зубы не заговаривай,— Исидоре не поднял свой стакан.— Говори, чего тебе от меня надо.
— Ладно. Ты ведь знаешь, Исидоре, что эта ваша чертова дамба со дня на день ко двору моему пожалует.
— Еще бы не знать. Мы ведь по-стахановски сейчас работаем,— самодовольно проговорил Исидоре и закрутил жиденькие усы.
— На мою погибель вы по-стахацовски работаете, да? И кто это говорит? Сынок Татачиа Сиордиа? Да ведь мы с твоим отцом душа в душу жили, точно братья! А ты меня без ножа режешь. Меня, друга своего отца?
— Короче!
— Так вот, эта ваша чертова дамба под самым носом моим строится.
— Больше негде, никуда не денешься.
— Так, значит, душа из меня вон, да?
— При чем же тут твоя душа?
— Как это при чем? Если ты мою плантацию от солнца заслонишь, что тогда со мной станется, а?
— А я тут при чем?
— Этой плантацией душа моя в теле держится*— погладил седую бороду Митрофане и вновь схватился за стакан.— Вечная память твоему отцу!
— И отца моего ты здесь не поминай! — взвился Сиордиа.— Он мне, считай, крылья под корень подрезал. Кабы не он, высоко взлетел бы Исидоре Сиордиа, так и знай.
— Да что ты говоришь-то? Отец твой народным гвардейцем был, свою родину от врагов защищал...
— Знаем, знаем, какие вы были народные...
— Не хочешь пить, так не пей, а я вот выпью за твоего отца.— Митрофане лихо опрокинул стакан в щербатый рот.— По-твоему, если он супротив большевиков сражался, значит, не народный, да? Если мы против Одиннадцатой армии боролись, выходит, мы и не народные, так? Коммунисты тебя этому научили, да?
— Что учить, я и сам коммунист!
— Уф, не самогон, а чистый огонь, прямо в кровь идет. Ты ведь слышал о хоргульском ткемали, не так ли? Погляди,— и Митрофане плеснул остатки самогона в огонь. Яркая вспышка осветила комнату.— Спирт, да и только.
— Я спирт не пью,— сказал Исидоре.
— За твоего отца я не то что спирт — яду выпью и не поморщусь. Значит, тебе испортило жизнь то, что ты сын народного гвардейца? Тьфу, креста на них воистину нет! — сплюнул в сердцах Митрофане.
— Ты меня крестом не стращай. Коммунист я, понял! Ни бога, ни черта я не признаю.
Митрофане ловко срезал шашлык с вертела.
— Будь по-твоему. Хватит об этом,— вновь наполнил стакан Митрофане.— Так вот, отодвинь эту чертову дамбу подальше от моего двора!
— То есть как это отодвинь? — изумился Исидоре.— На что же тогда проект?
— Ведь все в твоих руках, Исидоре.
— То-то и оно, что в моих,— самодовольно подбоченился Исидоре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42