из кабин тракторов, экскаваторов и бульдозеров пересядут в танки, броневики и самолеты, чтобы уничтожить врага или самим погибнуть в смертельной схватке с ним.
Эти горькие мысли не давали покоя старому инженеру ни в тишине ночи, ни в шуме дня, ни во время краткого отдыха, ни во время долгих и тяжелых трудов. Он стал внимательней и заботливей к людям, но требовательность, которой он славился на стройке, стала от этого ничуть не меньше. Он по- прежнему не давал спуску и покоя ни себе, ни другим, и скорейшее завершение стройки казалось ему еще более важным и нужным делом, нежели раньше...
От частых дождей вода в каналах все прибывала. Особенно тяжело стало работать на главном канале. Учин экскаватор одолевал последний отрезок трассы. Именно Уча и должен был довести канал до Кулеви.
На этом отрезке уровень суши был так низок, что оказался ниже уровня моря. Поэтому вода в канале стояла высоко, и со временем работать здесь стало совершенно невозможно.
Васо Брегвадзе решил делать на канале запруды и перемычки. Но как и из чего? Из досок? Но на это потребуется много времени, материалов и рабочей силы. Стоит экскаватору продвинуться вперед, и перемычку надо возводить заново.
Выход из создавшегося положения предложил Уча: а что, если часть грунта сбросить с ковша не на берег, а в канал же, позади экскаватора. Вот вам перемычка, и никаких дополнительных затрат. А когда пора дождей закончится, эту землю придется из канала вынуть, но это пустяки по сравнению с другими решениями...
Лунный свет заливал всю комнату.
Они лежали в постели, но не спали. Луна в окружении хоровода мерцающих звезд стояла высоко в небе, призрачно освещая их задумчивые лица. Они лежали навзничь, и сон не шел к ним.
В доме все спали. Не спали лишь мужчина и женщина. Тишину ночи и их молчание нарушало бормотание моря.
Впрочем, нет, не нарушало. Они давно привыкли к голосу моря. Море было в двух шагах от дома. Бормотание моря было монотонным и завораживающим. В окно проникал запах моря и жаркой ночи. И к этому запаху они привыкли давно.
Женщина слегка вздрогнула и испугалась, словно кто-то толкнул ее. Никогда еще она не чувствовала такого толчка. Это был необыкновенный толчок. Затаив дыхание женщина ждала нового толчка. Ей так хотелось, чтобы толчок повторился. Испуг на ее лице сменился улыбкой. Никогда еще не улыбалась она так счастливо.
Луна осветила ее улыбку.
Мужчина лежал хмурый и задумчивый. Никогда еще не был он таким хмурым. Никогда еще не были так тягостны его думы.
Луна освещала улыбающееся и счастливое лицо. Луна освещала хмурое и задумчивое лицо.
Женщина осторожно взяла мужчину за руку.
Мужчина не пошевелился. Лежал хмурый и задумчивый.
Женщина взяла сильную руку мужчины и положила ее себе на живот.
Луна освещала обе руки — мужскую и женскую. Мужчина лежал хмурый. Женщина лежала счастливая... Ладонь мужчины лежала на животе женщины. Ладонь женщины лежала на ладони мужчины.
За окном вздыхало море.
В окно проникал запах моря и душной ночи.
Мужчина и женщина не чувствовали жары и не ощущали запаха моря.
Луна стояла высоко в окружении хоровода звезд.
Звезды мерцали, луна ослепительно сияла, освещая лица мужчины и женщины.
Так и лежали мужчина и женщина.
Женщина улыбалась в предчувствии нового толчка.
Мужчина лежал хмурый и задумчивый.
Потом мужчина ладонью почувствовал толчок в животе женщины. Он никогда еще не чувствовал такого толчка. И мужчина вздрогнул, испугался. Затем морщины на его лбу разгладились, и он улыбнулся. Мужчина тоже никогда еще не улыбался так.
Некоторое время они лежали не шевелясь.
— Ребенок,— сказал Важа.
— Как долго мы ждали этого, Важа,— сказала Галина.
— Он настал, Галина.— Важа замолчал и вновь нахмурил брови.— Не вовремя пришло к нам счастье, Галя.
— Не говори так, Важа.
— Не вовремя оно пришло, Галя.
— Не надо, Важа.
Море вздыхало. Запах моря и горячей ночи проникал в окно.
— Может, он родится ко дню открытия канала? — сказала Галина.
— Галя!
— Что, Важа?
— Горькие думы не дают мне покоя, Галя.
— А ты постарайся отмахнуться от них.
— Нам, видно, не суждено открыть канал.
— Не говори так, Важа,— попросила Галина.
— Война стучится в дверь.
— Боже упаси нас от войны!
— Бог не избавит нас от войны, Галя. Война стучится к нам в дверь,— повторил Важа.
— Не думай о войне, Важа. Давай подумаем о нашем ребенке,— попросила Галина.
— Я не желаю думать о войне,— сжал руку жены Важа.
— Думай о нашем ребенке, Важа.— Но и сама Галина не могла не думать о войне.
— Война вот-вот начнется, Галя,— сказал Важа.— Мне, наверное, не придется увидеть ребенка.
— Не надо так, Важа.
— Мне не хочется об этом думать, Галя.
В это время всегда мимо берега проплывала лодка рыбаков. Один из них всегда пел сильным хриплым голосом одну и ту же песню.
Нанайя, как горько,
Когда ты лежишь,
Но тебе не спится;
Никак не можешь забыть,
Что ты ждешь, но она уже не придет.
Но еще горше оказывается то,
Что ты любишь, а тебя бросили,
Лучше умереть, чем знать,
Что твоя любимая
Нашла себе пристанище в чужом сердце.
Никогда раньше не прислушивались Важа и Галина к словам этой песни, никогда не задумывались о ее содержании. Только сейчас дошли до них горечь и печаль рыбачьей песни.
— «Что ты ждешь, но она уже не придет»,— повторил Важа.— Это, наверное, очень тяжело, Галя.
— Очень тяжело, Важа, — отозвалась Галина и сжала руку мужа.— Боже упаси нас от войны, Важа.
Важа не сказал больше, что бог не избавит их от войны. Так лежали они молча и смотрели на луну. Луна сверкала необычайно ярко. Тучи, бегущие от моря, неодолимо стремились к луне.
Галина и Важа затаив дыхание смотрели, закроют ли тучи луну или пройдут мимо.
Тучи стремительно неслись к луне.
Галина закрыла глаза. Она и сама не знала, почему это сделала.
Важа не сводил глаз с тучи.
Туча как будто уже миновала луну, но неожиданно от нее оторвалось черное крыло и закрыло луну.
Тень легла на лица Галины и Важи.
Галина вздрогнула.
«Бог не сможет избавить нас от войны»,— подумал Важа.
Они лежали, крепко сцепив руки.
Галина боялась открыть глаза.
Важа, не отрывая взгляда, смотрел на луну, плотно закрытую тучей.
«Бог не сможет избавить нас от войны», — в который раз пронеслось в Важином мозгу.
Ция и Цисана, прислонясь к подушкам, сидели в своих постелях.
В комнате было жарко. Дыхание моря не доходило сюда.
Лунное сияние освещало их полуголые смуглые плечи, грудь и бледные лица. Печаль и испуг сделали их лица необычайно красивыми и нежными. Их черные глаза, ничего не замечая, уставились в одну точку.
— Куда мы денемся, если вдруг начнется война, Цисана? — сказала Ция, и слезы подступили к ее глазам.
— Не знаю, Ция, боже упаси нас от войны,— тихо отозвалась Цисана.
— Если меня пустят, я пойду на фронт вместе с Учей,— сказала Ция.
— И я бы пошла с Антоном, но вряд ли нас возьмут.
— Но почему? — спросила Ция.— Чем мы хуже мужчин? И воевать мы будем не хуже! Куда Уча, туда и я.
— Женщин не берут в армию, Ция,— уткнувшись головой в подушку, проговорила Цисана. Слезы мешали ей говорить.— Но мы можем пойти медсестрами, Ция.
— Ну, чего ты плачешь, перестань, прошу тебя, перестань,— сквозь слезы уговаривала Ция подругу. Потом, не выдержав, и сама уткнулась лицом в подушку.
Вот так и лежали они, уткнувшись в подушки, и плакали горько, навзрыд.
Туча совсем закрыла луну, и тень от нее лежала на подушках.
После месяца нескончаемых дождей наконец-то наступило вёдро. Но, на беду, началась засуха. Земля, лес и море тонули в горячем мареве. Воздух застыл и сгустился, пропитанный морской влагой. Земля вся высохла, потрескалась и окаменела. Даже лопаты сванов с трудом, нехотя врезались в ее иссохшую твердь.
Сваны работали на рытье коллекторов. Их разделили на бригады. Джансуг Гуджеджиани, Георгий Чартолани, Кижи Гардапхадзе, Адиль Чегиани и Циок Авалиани оказались в одной бригаде.
Тревога, вызванная приближением войны, охватила рабочих. Одни разочаровались, потеряли веру в дело, которым занимались: зачем, мол, стараться, если все равно будет война; мы из кожи вон лезем, чтобы закончить канал, а война — один удар, и нет твоего канала. Другие поговаривали о возвращении домой. Но и тех и других сдерживали чувство стыда и робкая надежда: авось пройдут грозовые тучи и все пойдет по-прежнему.
Во всех массивах только и было разговоров что о войне.
Больше других переживали сваны. Ведь их оторвали от родных гор, от своих очагов, от семей и родственников.
Циок Авалиани был настолько возбужден, что, найди он попутчика, только бы его и видели.
— Я ради вас лишь и остаюсь,— сказал он однажды Джансугу Гуджеджиани и Кижи Гардапхадзе.
— Ради нас даже водку не пьешь, Циок,— пошутил всегда веселый и неунывающий Георгий Чартолани.
— Не пойму, на что вы надеетесь, зачем работаете? Или совсем ослепли-оглохли? Посмотрите, что в мире делается. Сколько государств уже проглотил Гитлер, а ему все мало.
— Ну, ты хватил! Разве наша страна и те государства одно и то же, Циок? — урезонивал Циока Кижи Гардапхадзе.
— На это и будем надеяться, Кижи? — с размаху всадив лопату в землю по самый черенок, удивлялся Циок.
— Почему же только на это? У нас и других надежд хватает, Циок,— успокаивал друга Кижи.— Будет война или нет, мы все едино должны осушить болота.
— Дай-то бог, Кижи,— быстро соглашался Циок.— Надежда — хорошая штука.
Горькие мысли не обошли и Учу с Антоном. Но друзья старались не поддаваться им. Подбадривая и успокаивая друг друга, они старались работать как можно лучше и быстрей, тобой в срок сдать главный канал. Война могла навсегда прервать его завершение.
С Цией и Цисаной парни встречались урывками. Свободного времени почти не было: или сидели за рычагами экскаватора, или отсыпались в вагончике, чтобы набраться сил и снова засесть за рычаги. И другие драгеры думали, как Уча и Антон. Успеть, непременно успеть закончить строительство главного канала, во что бы то ни стало успеть до начала войны. И, подстегиваемые тревогой и надеждой, они трудились не покладая рук. Осушенная земля могла хорошо поработать на страну, в случае если война не пройдет стороной.
Был воскресный вечер, первый выходной день на протяжении многих месяцев. Клуб Коратского массива находился в длинном и широком бараке. Здесь собирались после ужина драгеры, бульдозеристы, трактористы, корчевщики леса, дорожники.
По обыкновению они приходили сюда, чтобы отдохнуть, послушать радио, посмотреть фильм, почитать газеты и журналы, сразиться в шахматы и нарды. Фильмы привозили из Поти, и просмотр их превращался в настоящий праздник для всех рабочих стройки. Но теперь людям было не до фильмов и развлечений.
Фашистские армии вторгались и почти без сопротивления покоряли страны Европы. Радио и газеты были полны тревожных сообщений. Рабочим не терпелось прийти в клуб, чтобы узнать последние новости.
На массивах работали люди почти со всех уголков Грузии: были здесь одишцы и гурийцы, сваны и имеретинцы, рачинцы и лечхумцы. Они прибыли сюда из малоземельных районов в надежде обосноваться на вновь осушенных землях.
Послушав радио и почитав газеты, рабочие горячо обсуждали новости, главной среди которых была война и все с ней связанное. Дело часто доходило до горячих споров. Здесь первенствовали гурийцы. Каждый из них считал себя большим политиком и стратегом и рассуждал с таким апломбом, будто замыслы Гитлера были им видны как на ладони. Они
не терпели возражений и требовали беспрекословной веры во все ими сказанное. С горячими одишцами и имеретинцами спорить гурийцам было трудно, но они не уступали и до последнего отстаивали свое мнение. Рачинцы и сваны обычно в споры не ввязывались и сидели молча. Русские, белорусы и украинцы особенно остро воспринимали вести о войне, и неудивительно: враг стоял уже у самой границы их родных мест.
В бараке жарко. Все окна распахнуты настежь, но это не помогало — воздух словно бы затвердел. В апреле началась невыносимая жара, ни единой капли дождя не упало на высохшую землю.
Но люди забывали о жаре и засухе. Сгрудившись в клубе вокруг длинного стола, крестьяне и корчевщики леса, затаив дыхание, слушали Тенгиза Керкадзе, глухо читавшего свежий номер газеты «Коммунист».
«Германское информационное бюро сообщает, что сегодня на заседании рейхстага от имени германского правительства выступил с заявлением Адольф Гитлер. В своем выступлении Гитлер затронул причины начала война и ход военных действий на территории Полыни, Норвегии, Бельгии и Франции...»
— Это, случаем, не старая газета, милок? — спросил Тенгиза его неразлучный дружок Кириле Эбралидзе, сидевший рядом с ним. Они вечно поддакивали друг другу и всюду держались рядом.— Похоже, что от нас скрывают что-то.
— Кому и зачем понадобилось скрывать от тебя что-либо, Кириле? — спросил его Уча, пристроившийся напротив Эбрализде.
— Этого мне не докладывали, милок! — ехидно отпарировал Кириле.
— Вот и прикуси тогда язык,— резко оборвал его Уча.
— Ты только посмотри на него! — взбеленился Эбралидзе.— Где это слыхано, чтобы яйца курицу уму-разуму учили? Тоже мне мудрец!
— Прикуси язык, тебе говорят,— поднялся было со скамейки Уча. Но Антон Бачило и Никита Ляшко удержали его и посадили на место.
Эбралидзе демонстративно отвернулся от Учи и как ни в чем не бывало обратился к рабочим, сидящим вокруг стола, но ирония все же исчезла из его голоса.
— Не успеешь глазом моргнуть, а Гитлер — раз, и проглотил целое государство. Что же еще осталось в этой самой Европе?.. Вот-вот они к нам подступятся...
— Ну, нас не так легко проглотить, кириле, как бы в горле не застряли,— сказал Циок Авалиани.
— Не хорохорься понапрасну, Циок. Глотка у Гитлера широкая, милок. И тылы он свои укрепил как следует. На востоке Япония, здесь Турция. Правда, и мы заключили пакты с обеими. Но что-то не верю я этим волкам. И с Гитлером пакт у нас имеется, но поди доверься ему... Мы тут сидим сложа руки и посматриваем, как Гитлер по всей Европе разгуливает. Нет, ребята, как хотите, а мне кажется, слишком наш Сталин спокоен.
— Тебя только и забыли спросить, как нам быть. Нечего зря языком болтать,— недовольно прервал разглагольствования Кириле Антон Бачило.
— Э, милок, кто же иногда не ошибается,— неосторожно сболтнул Кириле и тут же прикусил язык, потом с испугом посмотрел по сторонам.
Керкадзе сердито и изумленно поглядел на Кириле: как это у него язык повернулся такое сказать? Потом резко сложил газету и встал.
— Я в таких разговорах не участвую,— громко сказал Керкадзе и пересел подальше от Кириле.
— Как же мне не горевать, когда вокруг такое творится? Неужели я для немцев осушаю эту благословенную землю? — Кириле, хотя и увидел демонстративный жест Тенгиза Керкадзе, остановиться уже был не в силах. Не мог он скрыть то, что тяжелым грузом лежало у него на сердце.— Оказывается, все заводы, поля и шахты покоренных стран на Гитлера работают, выпускают оружие и продукты для германской армии. Их солдат, сказывают, с жиру бесится.
— Может, так оно и есть, но не сможет Гитлер победить с оглядкой на эти самые страны,— вмешался в разговор корчевщик Акакий Асатиани,— Пусть их солдаты с жиру бесятся, далеко им до наших красноармейцев. Тут найдет коса на камень.
— Как же! Еще вчера была твоя Европа, а сегодня вся вышла,— усмехнулся Кириле.
— Европа Европой, а мы ему не по зубам. Вбей это себе в свою чертову башку.
— Верно говоришь, Акакий,— неожиданно раздался за спинами спорящих голос Кочойа Коршиа, заглянувшего в клуб на огонек.— Не смогут нас одолеть немцы, потому что они захватчики. А Красная Армия будет Родину защищать.
Увидев парторга, люди потеснились, уступая ему место за столом.
Кочойа присел на краешек скамейки.
— Это-то верно, милок, только как же понять, что Гитлер над другими армиями верх взял? Ведь и они свою родину защищали,— возразил парторгу Кириле.— Каждый солдат родину любит, но сила и солому ломит.
— Те солдаты другую родину защищают, а у красноармейца — Советская Родина.
— Да разве же ему понять это? — горячо поддержал парторга Никита Ляшко.— Ему невдомек, что наш солдат всё кровное, все родное защищает — и земля у нас наша, и заводы наши, и шахты наши. Да и сердце у нас другое, ему со стороны подсказывать не надо.
— Ну что, слышал, Кириле? — спросил Кочойа Коршиа.— Вот как наш народ рассуждает. Вот почему и не одолеть нас фашистам.
— На его башке хоть кол теши, все едино не поймет,— сказал Акакий Асатиани.
Кириле упрямо сжал губы.
— Хорошо бы так, милок, разве ж я против? — словно бы не слыша слов Акакия, обратился к парторгу Кириле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42