Ты погляди, эти мандарины ярче золота светятся. Разве они не золотые?
— Когда это еще будет! — вздохнула Ция.
— Андро Гангия говорит, что скоро. А ему можно верить, Ция. Такой не обманет. Вновь расцветет Колхида, сказал наш Андро, вновь вернется к ней жизнь и плодородие, и станет она лучше и краше, чем во времена золотого руна.
— А разве не было в те времена болот, Уча?
— Конечно, не было. Андро Гангия говорит, что по берегам рек высоченные дамбы стояли, а куда ни глянь — плантации, сады да виноградники цвели. И народ здесь жил счастливо и богато.
— Куда же делись все эти плантации, сады да виноградники?
— Враг их начисто извел. Знаешь, сколько врагов у нас было? Не счесть. Похитили у нас аргонавты золотое руно, и с тех самых пор никак не может оправиться наша земля. А врагам нашим только того и надо. Налетели тогда на нас недруги всех мастей, что саранча, выкорчевали сады, сожгли плантации, вырубили виноградники. Да что сады! Запрудили все каналы, а дамбы в реки обрушили. Вот и вышли они из берегов и затопили всю землю вокруг, превратив ее в топи да болота.
— И все по вине той проклятой Медеи,— голос Ции дрогнул.— А вдруг вновь придут враги на землю нашу, что тогда, Уча?
— Не одолеть нас никакому врагу, Ция. Нет уже Медей среди нас.
— Да, Уча, не одолеть нас врагу. Другое у нас сердце, и руки у нас другие. Руки наши никакой работы не боятся, и врага мы так встретим, чтобы впредь ему неповадно было ходить к нам. Дай срок, Уча. Этими вот руками я землю твою золотой сделаю.
— Нашу землю, Ция,— поправил ее Уча.
— Да, нашу землю. Ты веришь мне, Уча? Ну скажи, веришь?
— Конечно, верю, Ция. И сердцу твоему верю, и рукам твоим верю,— сказал Уча, и ему захотелось взять Цию за руки и притянуть к себе. Но он сдержался. Нельзя же в самом деле на виду у всей деревни обнимать девушку. Никогда еще он так страстно не желал наступления ночи, которая могла скрыть их от глаз людских. А ночь, как назло, не торопилась, медлила, и хотя солнце почти уже погрузилось в море, свет его по-
прежнему озарял все вокруг. Оранжевые вспышки апельсинов оттеняли густую зелень блестящих листьев. На высокой траве тени чередовались со светом, и их игра отражалась на взволнованных лицах Ции и Учи.
На горизонте, там, где земля сходилась с небом, горячий багрянец заливал вылинявшую синеву. Тяжелая лава расплавленного золота затопила бирюзу моря.
Из этого горного селения море и болотистые низины были видны как на ладони. Осенний воздух в этих местах чист и прозрачен, как утренняя роса.
—Какое красивое море, Уча,— прошептала Ния. Она не могла отвести глаз от моря.
—Красивое, — отозвался Уча.
—А солнце ну совсем как раскаленная докрасна сковородка, хотя попробуй так раскалить ее. Но море, море... Нет ничего на свете красивей. Подумать только, такая красота, а берега сплошь в смертоносных, ядовитых болотах.
—Да, издали все кажется красивым.
Теперь они не отрываясь смотрели только на море и погружавшееся в него солнце. И говорили лишь о море: они не знали, как скрыть испуг и радость от первого прикосновения друг к другу. И так велик был их испуг, так велика была их радость, что они забыли все слова, и это еще больше пугало их: вдруг это безмолвие разъединит, отдалит их друг от друга. И смотрят они не на то, на что хотят смотреть, и говорят они не о том, что чувствуют и думают, да и нет у них таких слов, чтоб об этом сказать, а думают они только друг о друге.
—Смотри, Уча, смотри, уже почти все море стало золотым. И все оно будто светится. Само светится. Как солнце. Вот бы искупаться мне в этом солнечном море...
—Для этого летать надо уметь, как в сказке,— сказал Уча.
—Не как в сказке, а как в жизни,— возразила она.— Со мной это теперь часто бывает, Уча. Каждый вечер прихожу я к калитке и подолгу смотрю на море.
—Только на море? А на мое Диханцквили не смотришь? — смеясь, спросил Уча.
—Смотрю. Еще как смотрю! И вижу. Тебя вижу. И ты не смейся, милый, ты лучше поверь мне, что в те минуты я не просто вижу тебя, но и чувствую. Вот как сейчас чувствую... Вижу и чувствую, как стоим мы у самого моря, любуясь закатом, а потом раздеваемся и входим в золотую воду.
—Ну что ты болтаешь, Ция,— смутился Уча.
—А мне не стыдно, Уча. Я ведь о радости говорю. Зачем же прятать радость?
Уча поднял глаза на Цию, на ее освещенное любовью и мечтой лицо.
— Прости меня, Ция.
— За что, Уча? Ты ничем передо мной не провинился.
— И никогда не провинюсь,— горячо заверил ее Уча и еще теснее прижался к плечу Ции.
— Смотри, Уча, какой след оставило солнце. Само скрылось, ушло, а след остался.
— Так и некоторые люди, Ция. Даже когда они уходят, совсем уходят... их дело живет...
— И люди, ты говоришь, оставляют свой след?
— Не все, Ция. Ну какой след останется от себялюбца?
— Жалею я таких, Уча... Как это можно любить только себя? А я себя не люблю. Вернее, люблю не очень.
— А кого же ты очень любишь?
— Одного парня, Уча, одного славного парня,— рассмеялась Ция.— А ты?
— Будто не знаешь.
— Знаю. И вот скажи: разве этого мало, когда двое вот так?.. Когда они любят друг друга.
— И много и мало.
— Не понимаю, Уча.
— Я и сам раньше не понимал. Не задумывался и не понимал, а вот встретил Андро Гангия...
— А жена у него есть? — спросила Ция.
— Не знаю, Ция. Зато знаю, что Андро Гангия — человек для людей. Он из тех, кто живет для других. И не только для своих близких. Ну вот ты, Ция, разве ты родня ему? Ведь он в глаза тебя не видел и даже имени твоего не знает, а позаботился, не меньше родного отца позаботился.
Ция слышала и читала о людях, которые жили и трудились для людей, а когда надо было, и умирали за свой народ. И не только в книгах, не только в преданиях встречались такие люди. Слышала она не раз, как об односельчанах ее, о соседях, о незаметных вроде бы людях говорили: эти за нас в огонь пойдут...
Своими глазами Ция видела, как живут и трудятся для общего блага такие люди, но никогда еще не задумывалась над этим и никогда еще не связывала ни героев прошлого, ни сегодняшних подвижников со своей судьбой. А вот Андро Гангия решил вернуть Колхиде золотое руно и заботится о ее судьбе. И еще как заботится.
Тихо прошуршал ветвями легкий ветерок и принес песню возвращающихся с чайной плантации девушек. С детства знакомая, но сейчас будто впервые услышанная песня. Ция и Уча притихли, вслушиваясь в ее слова.
— «Луну ты превосходишь своей красотой», — повторил Уча слова песни, а девушка, ничуть не сомневаясь, что эти слова предназначены только ей, все же сделала вид, что даже не расслышала их.— «И ярче луны ты светишь, любимая». Это тоже из песни.
Ция прикрыла рукой свое зардевшееся лицо.
— На море смотри, Уча, на меня не смотри,— попросила она.
— «Зачем ты сжигаешь мое сердце, любимая?!»
— В песне не так сказано, Уча.
— Почти так.
— Ты сходишь с ума, Уча?
— Схожу. И как не сойти, если недолго осталось смотреть мне в твои глаза.
И об этом было в песне, но совсем по-другому. Да разве только в песне! Разве это не о себе говорит Уча! И Ция не выдержала.
— Смотри сколько хочешь, Уча,— сказала Ция и приблизила свои глаза к его глазам.
И в который уже раз, сдерживая себя, чуть отстранился Уча,— все еще длилось предвечерье, все еще было светло, и они оба все еще были на виду у всего мира.
...Девушки умолкли, но тут же послышался звук колокольцев — это возвращалось с пастбища сельское стадо. Его еще не видно, оно идет оврагом, но, почуяв его приближение, уже лают во всех дворах собаки. Бывает, что первыми поднимаются черные буйволы, но чаще — резвые бычки-однолетки. А случается, что одновременно выскакивают из оврага наверх три козы: посредине Бодливая с обломанным рогом, а по бокам ее — Серенькая и Пеструшка. Иногда Ция, стоя у калитки, загадывала, увидев коз: «Если сегодня они появятся первыми, значит, Уча очень любит меня». Вот и сейчас, услышав, что идет стадо, девушка загадала. Только слова «очень любит» заменила на «больше, чем очень, любит».
— Что ты там высматриваешь, Ция?
— Коз.
— Ваших?
— Нет, соседских.
— Зачем они тебе?
— Но они не простые, Уча, это совсем не простые козы,— сказала Ция, и тут как раз и показались все три — Бодливая, Серенькая и Пеструшка.
Выпрыгнув одновременно, они закивали головами, и на шее у Бодливой зазвенел колокольчик, возвещая: вот мы и пришли.
— Я так и знала, так и знала,— захлопала в ладоши Ция. — Оказывается, что ты больше, чем очень, любишь меня.
— Больше, чем очень? Это я тебе сказал?
— Ты еще скажешь, а сейчас про это мне милые козочки сказали.
— Вот эти три?
— Да, эти три. Одной можно и не поверить, а трем... Как не поверить трем?
— И все три сказали в один голос? — без улыбки — зачем же обижать милую Цию? — спросил Уча.
— Все три, все три,— звонко смеясь, ответила Ция.— Я, конечно, глупая и легкомысленная.
— Ты самая умная на свете и самая добрая.
— Может, и умная, может, и добрая. Но зато дурнушка.
— Ты самая красивая. Ты красивее луны, Ция,— сказал Уча.
— И еще какая я? Говори, говори,— тихо попросила Ция.
— О глазах твоих скажу... Знаешь, какие глаза у тебя, Ция?
— Знаю, обыкновенные. Ну, может, чуть побольше обыкновенных.
— А что еще скажешь о них?
— Еще... Цвета они, как говорят, медового.
— И еще?
— А еще скажу, что они полны любви к тебе, Уча.
— От козочек своих узнала?
— Зачем от козочек? От сердца своего. Скажи еще что-нибудь обо мне, Уча.
— Ты радость.
— Чья радость, Уча?
— Моя.
— Твоя,— сказала Ция.
Так и сказала... Теперь Уче и вовсе не оторваться от плеча любимой. А уходить надо.
— Не отпущу тебя, сил нет отпустить,— сказала Ция, угадав мысли Учи.
И снова они умолкли, боясь словами вспугнуть овладевшие ими чувства. И снова село напомнило о себе множеством звуков: голосами гоняющих мяч мальчишек, мычанием коров и блеянием овец, пронзительным визгом поросенка, скрипом колес арб, дьяконовским басом кузнеца, покрикивающего на нерасторопных молотобойцев, и ударами его легкого ручника о звонкую наковальню...
...Уча как-то сразу почувствовал, что на них смотрят, и осторожно, чтобы не заметила Ция, огляделся: за невысокой изгородью какой-то парень в военной форме подставлял подпорки под отяжелевшие от плодов ветви. Парень, конечно, сделал вид, что его ничуть не интересует стоящая у калитки парочка; но вот и Ция почувствовала его взгляд и сразу же отодвинулась от Учи. «Ну нет!» — рассердился Уча и сам прижался плечом к плечу девушки.
— Кто там, Уча? — Ция повернула голову.— Ах, да это Бондо.
— Сосед?
— Ну да. Это Бондо Нодия, сын наших соседей. Он, кажется, только сегодня приехал в отпуск.
— И что же он так — сразу к изгороди? Что же он глаза на нас пялит?
— Ну и пусть смотрит, нам-то какая печаль,— сказала Ция.
«Не печаль, а отодвинулась»,— хотел сказать Уча и сделал то, на что до сих пор не решался,— положил руку на руку девушки.
— Скоро ночь, и нас уже никто не увидит,— сказала Ция.
— Да, скоро совсем стемнеет, и мне, пожалуй, пора.
— Останься, переночуй у нас. Отец тебе от души предложил.
— У нас так принято: раз вышел за дверь, раз ступил на дорогу — иди.
— Ну, тогда... Тогда иди, Уча,— сказала Ция.
Луна, до того светившая словно днем, скрылась за горой. Мост был далеко, и, чтобы сократить путь, Уча решил перейти реку вброд. Надо было торопиться, чтобы отыскать брод, прежде чем скроется луна. И Уча прибавил шагу. Впрочем, кто его знает, может, он просто хотел убежать от тревожных мыслей. «С чего бы глазел на нас этот солдат? И почему отстранилась от меня Ция? А парень ничего себе... И ода у него что надо, а двор-то какой! Может, потому и дали мне от ворот поворот Циины родители? Может, они задумали отдать Цию за того парня? И немудрено: он сосед, видать, с достатком, не чета мне... Может, и Ция не прочь за него пойти... А почему бы и нет? И комплекцией он вышел, да и лицом не
плох. С какой стати она за мной побежит в трясину да в глухомань? И годы еще ждать меня надо... Как бы не так. Будь он ей не по душе, не стала бы она от меня отстраняться!» —- ревность мутила ему рассудок. Он резко остановился и решил было вернуться назад, но тут же застыдился: «Черт, какие только глупости не лезут в голову, тьфу!»
В тишине ночи шум реки стал явственней. Река бросалась на скалы и дробилась, отступая вспять.
Уче казалось, что этот шум, эта ярость и буйство реки подтверждают его подозрения. Он вновь заколебался: возвращаться или нет? Сквозь шум реки до него донесся новый звук, и Уча прислушался к нему. Это был скрип мельничного колеса. Вдали завиднелись очертания мельницы. Уча обрадовался, словно с души у него свалился тяжелый камень. И туг же решил зайти на мельницу, чтобы успокоиться.
У самой мельницы, раскинув ветви, рос кряжистый, приземистый дуб. Под ним лежали выпряженные из телег волы. Телеги, уткнувшись дышлами в землю, стояли чуть поодаль. За приоткрытой дверью Уча увидел мужчин, примостившихся возле огня. Отсветы пламени освещали их лица. Размахивая руками, они громко разговаривали.
Миновав подворье, Уча вошел в мельницу. Его сразу оглушили скрип мельничного колеса и грохот трех жерновов.
— Здравствуйте! — громко поздоровался Уча.
Никто не обернулся на его шаги. И приветствие осталось без ответа: за грохотом ничего не было слышно. Жернова и вода яростно сотрясали стены и крышу, каким-то чудом все еще державшиеся вместе.
У очага места не оказалось, и Уча, оглядевшись, пристроился на мешке с мукой. Стянув с головы шапку, он стал рассматривать крестьян.
Были они стары, но все еще крепки и ладны. Сидели на бревнах. Разговор у них явно не клеился. Было заметно, что они чем-то сильно встревожены и обеспокоены.
Прямо напротив Учи на низком табурете сидел плюгавый мельник с козлиной бородкой. Его волосы, борода, брови и даже ресницы обильно обсыпаны мучной пылью. Пыль набилась в уши, в нос. А об одежде и говорить нечего. Будь на дворе зима, мельника без труда можно было бы принять за деда- мороза.
Мучная пыль лежала повсюду: на стенах, бочках, корытах и жерновах. Даже паутина по углам комнаты была густо запорошена ею.
Пламя подсвечивало снизу густую сеть паутины, и она казалась такой же толстой, как ветви деревьев, покрытые густым
инеем.
— Нет, я никогда не поверю, что наш Варден Букиа совершил дурное,— с горечью проговорил приземистый рябой мужчина с длинными усами, которые он то и дело теребил желтыми пальцами.
«Что, что? — не веря своим ушам, тревожно смотрел Уча на длинноусого.— Варден Букиа — и дурное?! Любимец всего района... народный заступник, сама доброта. Да что же он болтает? Варден отдал меня в школу, привел на лимонадный завод, да и в МТС я попал по его же направлению...»
— Кто, как не Варден Букиа, привез нам из России ленинский Декрет о земле? Да ты же помнишь, Дзики, что он сделал с Евгением Жваниа, с тем болтуном из учредиловки, помнишь? Тот самый декрет и глаза нам открыл на большевиков,— обратился к рябому Дзики Дзигва сухой старик Бека Бечвая. Вытащив изо рта трубку, он сплюнул в огонь и продолжал: — Такого человека, как Варден, замарать не просто. Тут что-то не так, неувязка какая-то вышла. Ничего, разберутся и выпустят, наверняка выпустят.
— Держи карман шире, Бека, выпустят, как же,— возразил Дзики Дзигва.
— Неувязка, говорю, вышла,— упорствовал Бека Бечвая.— В ясный день не наведешь тень на плетень, рано или поздно все выяснится, правду с дороги не сбить.
«Неувязка, да еще какая неувязка,— мысленно соглашался Уча с Бека.— Ведь даже слепому видно, что Варден... Нет, нет, об этом и думать грешно...»
— Чистую правду говорит Бека,— вмешался в разговор оторопевший от страха мельник. Он единственный заметил Учу и то и дело поглядывал на него из-под припорошенных мукой ресниц.
— Дай-то бог, чтобы он оказался прав,— сказал Дзики Дзигва. — Такими заслугами перед народом, как у Вардена Букиа, не каждый может похвастаться.
— Кто теперь заслуги в расчет берет? — начал было мельник, но, спохватившись, что сболтнул лишнее, прикусил язык.
— Еще как берут! — горячился Бека Бечвая.— Как же так! Человек, можно сказать, живота ради людей не щадил, и на тебе! Нет, братцы, ни за что я в это не поверю.
«Да и кто в это поверит? Напраслину возвели на хорошего человека!» Пот прошиб Учу, и он вытер лоб рукавом.
Уча незаметно пересел поближе к старикам, чтобы не упустить ни одного слова из беседы. Судьба Вардена Букиа глубоко волновала Учу, но вмешаться в разговор он стеснялся.
— Вместо Вардена Букиа секретарем райкома избрали Северьяна Начкебия,— вступил в беседу колхозный бухгалтер, пожилой мужчина в черном костюме.
— Что говорить, Северьян — человек, каких поискать. Ведь это он провел коллективизацию в нашем районе. Помните, иные боялись колхоза, как коза волка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42