Все они поначалу хороши. — Сиордиа говорил громко, чтобы услышал Уча. Но где там! Уча сидел в закрытой кабине, и, хоть ори Сиордиа во всю глотку, все равно он не услышал бы его. Но Сиордиа по-прежнему драл горло, изливая, видно, свою застарелую злость на жену. Потом Исидоре вдруг вспомнил слова Учи и стал браниться пуще прежнего: — Хайт! Ты смотри, что позволяет себе этот сопляк! «Дьявольское отродье»! Я тебе покажу кузькину мать.
«Дорогой Уча! — писала Ция.— Получишь ли ты это мое письмо? Ведь я не знаю точно, где ты сейчас. Ты говорил мне, что пойдешь прямехонько в «Колхидстрой». Вот и пишу я тебе туда. Авось получишь. Ты, наверное, обижен на меня, иначе написал хотя бы словечко. А я, как и прежде, люблю тебя. Знаешь, Уча, я себя просто обманывала. Время тянется бесконечно долго. Каждый час мне кажется днем, а день годом. Хочется верить, что ты пошел все же в «Колхидстрой» и осушаешь болота на земле, у которой Язон похитил золотое руно.
Уча! Каждый вечер останавливаюсь я у нашей калитки. Стою и гляжу на море. Мы с тобой стоим на берегу моря, стоим долго, стоим до тех пор, пока море не покроется золотом. Потом мы сбрасываем с себя одежду и вступаем в море. Помнишь эти слова, Уча? Ты должен их помнить, Уча! А знаешь, что я вижу еще? Тех самых трех коз. Они каждый вечер, как и в тот раз, первыми выбираются из лощины на дорогу, и мне кажется, что ты очень-очень любишь меня. Можно не поверить одной козе, но как не верить трем сразу? Я верю им, верю. И мне невмоготу жить без тебя. Какая же я была глупая, что послушалась отца с матерью! Я должна была пойти с тобой, Уча, рыть землю и осушать болота. На следующей неделе председатель нашего колхоза Эстате Парцвания собирается в Поти на опытную станцию за саженцами лимона. Я уговорила его взять меня с собой, чтобы повидаться с тобой. Если ты получишь мое письмо, жди меня в среду пополудни возле управления «Колхидстрой». Но прошу тебя, встань так, чтобы Эстате тебя не заметил. Я сама подойду к тебе. Боже мой, когда же настанет среда!
Пишет тебе твоя Ция Цана».
Уча дважды перечитал письмо.
— Когда же наступит эта среда! — воскликнул он вслух. Потом распахнул дверцу кабины и заорал во все горло: — Когда же наступит эта среда!
— Что, что? — откликнулся Сиордиа. Он по-прежнему стоял рядышком.
Уча заметил, что Исидоре не ушел и ждет, когда он закончит читать письмо.
— Нет, Сиордиа, женщины и девушки не дьявольское отродье, а настоящие ангелы. Как. же ты посмел их так обзывать?! У тебя самого черт в душе сидит,— рассердился Уча. Он был готов задушить Сиордиа собственными руками. И чтобы пуще досадить Сиордиа, он стал нараспев читать отрывки из Цииного письма: — Послушай, что пишет мне моя девушка, моя Ция: «Мне невмоготу жить без тебя. Какая же я была глупая, Уча, что послушалась отца с матерью!» Слышал ты, оглохни твои уши? Слышал, собачья душонка? — Уча изо всех сил, словно перед носом Сиордиа, размахивал письмом.— Мог такое написать дьявол, а? Только ради этого письма стоит жить на свете. И работать тоже.— Уча захлопнул дверь и взялся за рычаги.
Огромный ковш «Пристмана» пополз вверх, потом коршуном кинулся на землю, жадно зачерпнул ее и, поднатужившись, поднял на высоту дамбы. Потом, развернувшись к дамбе и чуть наклонившись к ней, одним махом высыпал землю.
— Ах, ты, значит, так меня?!— Исидоре сорвался с места и помчался было к экскаватору.— Ну, погоди, я покажу тебе, у кого из нас собачья душонка! — Но на полпути Исидоре, парализованный страхом, застыл на месте.
А вдруг Шамугия изобьет его здесь, на безлюдье, с него медь станется. И никаких тебе свидетелей, поди потом доказывай. И Сиордиа, резко повернувшись, засеменил прочь, то и дело оглядываясь, не бежит ли за ним Уча.
Со дня получения письма Уча потерял покой: когда же наступит среда, когда приедет Ция? Все он мог себе представить, но то, что Ция сама приедет к нему, представить было невозможно.
«А я даже не удосужился съездить к Ции. Да что там съездить, даже письмо написать поленился,— сердился на тебя Уча.— Даже адреса и то не сообщил. Может, я и впрямь не люблю ее, а то как же я не повидал ее столько времени? Эта мысль страшила его.— Какое там люблю,
и жить без нее не могу. Потому я и не писал ей, потому
Но и не поехал повидать ее, потому я и обиделся на нее, что она не пошла за мной, послушалась отца с матерью... Что за глупости я горожу? Ция не последовала одному лишь зову сердца, она и к разуму еще прислушалась, поэтому и не поехала со мной. А вот у меня вообще нет разума. Но ведь сердцем не проживешь. Ция умнее меня. И любит она меня сильней. Ция вспомнила меня, вспомнила и приезжает ко мне, дураку».
Время тянулось для Учи нестерпимо медленно, никогда ему не казался день таким длинным, до нескончаемости длинным. Антона Бачило одолела малярия. Его лихорадило каждый день. Уча работал в две смены. До самой ночи он не видал Антона. Работа облегчала ему ожидание и тревогу за друга.
Уча и Антон по-прежнему жили в Кулеви в семье Якова и Эсмы.
Старики привязались к ним и ни в какую не отпускали их в бараки. Пока Уча был на работе, Эсма ни на шаг не отходила от больного. Она кормила его с ложечки, обстирывала и обхаживала его. Бачило так ослаб от лихорадки и высокой температуры, что от него остались лишь кожа да кости. Он весь пожелтел, глаза глубоко запали, не было аппетита. Порошки не помогали, и тогда врач назначил ему уколы хинина. Провизор чаладидской аптеки Карло Хвингиа на просьбу Учи ответил, что он даже в глаза не видел ампул хинина.
Уча поехал за лекарством в Поти. Но и здесь лекарства не оказалось.
А Антону день ото дня становилось все хуже и хуже. Уча пришел в отчаяние. Умирал его друг, а он ничего не мог поделать.
Однажды Уча поведал о своем горе Адилю Чегиани. Адиль сказал, что у Хвингиа есть хинин в ампулах.
— Я уже был у него.
— Ну и что?
. — Нету, говорит.
— Так бы он и дал тебе!
— Это почему же?
— Да он за эти ампулы три шкуры дерет.
— Где это видано, чтобы провизор от больного лекарство утаивал? — не поверил Уча.
— А прячет же. За деньги совесть свою продает.
— Что же, выходит, он из-за денег человека убивает,
да?
— Так и получается.
— Ну, а люди, ослепли, что ли?
— Так люди об этом не знают.
— А кто их покупает?
— Покупают, у кого выхода нет.
— Убью! — взревел вдруг Уча.— Убью на месте! Тут человек погибает, а он на этом наживается. Убью!
— Туда ему и дорога,— поддакнул Адиль Чегиани.— Даже жалобу на него и то никто не пишет. Больному или его близким не до жалоб. Последнее отдадут за лекарство да еще и спасибо скажут.
— А ты-то, ты ему переплачивал?
— Я малярией не болел. И лекарство мне ни к чему вроде. А вот другие переплачивали, и не раз.
Уча побледнел.
— Говорят, и отец этого Хвингиа, Джорджиа, был собака дай боже. Он в селении полеводом работал. Так вот все селение его люто ненавидело. Когда на свадьбе его кинжалом закололи, все селение вздохнуло с облегчением. Отец мой зимой ходил в Одиши на заработки и знал этого Джорджиа. Был в том селении еще Караман Хвингиа. Вот кто, говорят, наводил страх на людей. И по сей день его именем детей пугают. Силен был, подлец, но зол и жесток, одно слово — бандит и ворюга. Оставаться в селении ему уже было нельзя. Так что, ты думаешь, он сделал? Продал дом односельчанину, которого ненавидел. В ту же ночь он поджег дом, а заодно и своего дружка лавочника Коста Цулая, с которым он из селения решил податься, спалил живым. Потом подпустил петуха под общественные амбары — да и был таков. Но недалеко ушел. Все селение в погоню за ним пустилось. Пристрелили его как пса бешеного.
— Что ж, собаке — собачья смерть! — гневно сказал Уча.— Этот наш провизор почище того бандита будет. Тот хоть в открытую грабил, а этот исподтишка норовит. Пойду душу из него вытрясу!— грозно пообещал Уча, иставая.
На следующий день Уча рано утром пошел к Карло Хнингиа. В аптеке было несколько мужчин и женщин.
Провизор был молодым человеком в очках. Он украдкой приглядывался к посетителям и, лишь внимательно изучив их, давал ответ, есть ли у него то или иное лекарство.
Все это не ускользнуло от Учи. Ага, значит, правду сказал Адиль, этот шакал, знает, как с кем себя вести, кому дать лекарство, а кого поводить за нос. Разговаривал провизор
высокомерно, получая, видимо, удовольствие от просительного и подобострастного тона посетителей.
— Что это на вас мор нашел, от работы, наверное, увиливаете — все больны да немощны?! — бурчал он под нос.— Я тут с ног сбиваюсь, вас — вон сколько, а я один на всех...— Обнаглевший вконец от полной безнаказанности, он издевался над больными.— Сидели бы себе дома, а вы претесь в аптеку, словно у меня и дела больше нет, только с вами цацкаться.
— Как же мы, сынок, можем сложа руки дома сидеть, когда больному лекарство требуется?! — попыталась было урезонить наглеца старая женщина в черном платье.
Хвингиа тут же взял у нее рецепт, долго небрежно разглядывал его и, наконец насладившись тревожным нетерпением старушки, вернул его. сказав, что такого лекарства нет.
Уча все это прекрасно видел, и кулаки его сжимались от ярости, но он до поры до времени сдерживался. Наконец подошел его черед. Уча, подобострастно заглядывая в глаза провизору, протянул ему рецепт.
— Нет и не будет, не глядя, бросил ему Хвингиа.
— Врешь, есть, сказал Уча с едва сдерживаемой яростью.
— Что, что?
— Врешь, говорю. Есть у тебя лекарство.
Хвингиа поднял голову.
— Я тебе еще вчера сказал, что нет.
— Ты обманул меня вчера,— Уча бросил рецепт на прилавок.— А ну, выкладывай лекарство, тебе говорят.
— Ты что, оглох? Откуда я тебе возьму, если его нет? — встал Хвингиа.
Уча ухватил провизора за воротник, рванул к себе его тяжелое тело и резко оттолкнул. Провизор с размаху плюхнулся на стул.
— Выкладывай, ну!
— Люди, убивают! — благим матом заорал провизор. Он попытался было встать, чтобы юркнуть в соседнюю комнату, но Уча разгадал его намерение. Он легко перемахнул через прилавок, и воротник Хвингиа вновь оказался в его руках.
— Я тебя сейчас прикончу, понял? Где ампулы? Давай их сюда, ну!
— Как же я их дам, когда ты меня душишь? Спасите, люди!
Но люди с одобрением и любопытством смотрели на эту
сцену.
— Пусти, дам я тебе эти чертовы ампулы, отпусти только!— прохрипел Хвингиа, хотя Уча держал его за ворот, а не за горло.— Задыхаюсь...
Уча отпустил ворот.
Провизор попытался было еще раз разжалобить присутствующих, но, заметив лишь осуждающие взгляды, тут же достал из-под прилавка коробку, доверху наполненную ампулами, и протянул ее Уче.
— Положи на прилавок.
— Ой, сколько, оказывается, ампул у этого прохиндея...— приложила к щеке руку старушка в черном платке.
— А ты говорил — нету? — с издевкой спросил провизора Уча.— Небось покажи тебе сотню, мигом найдешь, а? Голову, голову подними, посмотри в глаза людям!
Но провизор стоял, опустив очи долу.
— Что, стыдно людям в глаза смотреть, да? А может, страшно?— Уча повернулся к присутствующим: — Что делать будем, люди, милицию позовем или сами с ним рассчитаемся?
— Не надо, сынок,— попросила старушка в черном,— простим его на первый раз. И пусть слово нам даст, что не станет он больше лекарство прятать.
— Вору на слово поверим, тетушка, так, что ли?
— На первый раз простим ему, родненький, посмотри, на кого он стал похож. Что ни говори — человек он все же.
— Вот как! А скажи-ка, тетушка, станет ли человек от больных лекарство таить? Кто знает, скольких он на тот свет отправил, и хоть бы что! — вступил в разговор пожилой тракторист Павле Кантария.
— Ну коли еще раз он за старое примется, душа из пего вон.
— Что скажете? — спросил людей Уча.
— Человек, который от больного лекарство прячет, не может называться человеком,— сказал старик Сардион Хурция, отец рабочего.— Мой сын на краю могилы, а эта гнида ампулы от нас укрывает. Простим его на этот раз, а повторит — пусть не ждет от меня пощады, как свинью прирежу.
— Дай слово, что не повторится это больше,— обращалась к провизору старушка в черном.
— Ты что, оглох?— рассердился тракторист.
Хвингиа подавленно молчал.
— Он со страху, видно, язык проглотил, бесстыжий, - вставил слово шофер Герасим Тодуа.
— Ну, говори же!— потряс провизора за плечо Уча.
— Даю слово, не буду больше,— выдавил из себя Хвингиа.
— Эй", кто здесь за ампулами хинина, налетай! — обратился к собравшимся Уча.— Только не все сразу, становитесь в очередь. Ну, отпускай! — коротко приказал он провизору.
Провизор, не поднимая глаз, отпускал ампулы. Спиной он чувствовал жесткий взгляд Учи. Первыми получили ампулы старушка в черном платке и Сардион Хурция.
— Дай тебе бог счастья, сынок,— сказала Уче старушка, пряча ампулы в карман.— Кто его знает, скольких мы недосчитались из-за этого негодяя.
— А еще помиловать его просила, как же так, тетушка?— сказал старушке Уча.
— Да, да, родимый, человеку один раз простить надо.
— Сколько раз он тебе отказывал, вспомни?— не унимался Уча.
— Много раз, сыночек, но теперь столько страху он натерпелся — врагу своему не пожелаю. Он никогда больше не посмеет людей за нос водить, помяни мое слово, сыночек.
— Будь эти ампулы у Северьяна Гогохия, он бы и поныне был жив, — с сожалением посмотрел на коробку с ампулами желтолицый рябой крестьянин из Квалони.
— Да и у тебя цвет лица от шафрана не отличишь.
— Нет, вы только подумайте, что позволял себе этот безбожник, — не унимался Павле Кантария.— Голову с плеч за такие делишки!
—> Ты для кого лекарство берешь, сынок? — спросила Учу старушка в черном.
— Для друга своего, белорус он.
— Для кого, для кого?
— Для друга, он из Белоруссии родом.
— Так ты для чужого человека стараешься, сыночек? — удивилась старушка.
— Это почему же чужой? Друг он мне.
— И вот так за человека чужого племени стараться...— не досказала старушка.— Видно, сердце у тебя доброе, родной ты мой.
— Тот белорус жизни своей не щадит, чтобы болота
наши осушить,— сказал Уча.— Я ему от малярии погибнуть не дам.
— Будь благословенна мать, породившая тебя, сынок. Прав ты, тысячу раз прав: не должен человек человеку чужим быть, а в горе тем более. Откуда он на подмогу к нам пришел, матерь господня! Беги, беги, сынок, отнеси лекарство тому человеку, дай ему бог здоровья и радости,— напутствовала Учу старушка. Потом обратилась к провизору: — У тебя, случаем, яду не найдется, ирод?
Хвингиа по-прежнему стоял понурившись. Лицо его было багровым.
— Что глаз не кажешь? Или стыд замучил?
Уча быстренько расплатился, схватил ампулы, перепрыгнул через барьер и, ни с кем не прощаясь, вышел из аптеки.
— А яд-то тебе зачем, Эпине?— в один голос спросили старушку.
Элине не ответила. И вновь обратилась к провизору:
— А серная кислота у тебя есть?
— Скажи, пожалуйста, на милость, ну, на что тебе сдались яд, да еще и серная кислота?!— вскричали присутствующие.
— Яду я ему глотнуть дам, пусть попробует, а серной кислотой в глаза плесну, чтобы не глядели они на людей свысока.
Она поискала глазами Учу. Не увидев его, с сожалением вздохнула:
— Ушел, видно, тот парень, а мы даже имени его не спросили. Христос, да и только. Не знаете, люди, чей он будет?— обратилась она к слушателям.
— Не знаем.
— Он на здешнего не похож, пришлый, наверное.
— Эх, кабы знать, где он живет, я бы ему хачапури напекла, ей-богу.
— Так легко и отделялась бы, Эпине, а? Надо бы еще курочку зажарить и кувшин вина в придачу.
— Для такого парня не то что курицы — теленка не кал ко. Каков, а?— сказал Павле Кантария.
— Ну что, слышишь, Карло, или вконец оглох? — спросил провизора Сардион Хурция.
— Кабы он что-нибудь на этом свете слышал, разве прятал бы от умирающего лекарство?— подытожила разговорил и не.— Не беспокойтесь, рано или поздно отольются ему наши слезы.
...Как только Антону сделали два укола хинина, ему сразу стало лучше. Приступы лихорадки больше не повторялись. На третий день он даже поднялся с постели. А еще через неделю спустился уже во двор и целый день просидел в тени платана.
Радости Эсмы и Якова не было границ. Чего они ему только не готовили! Яков с утра ходил на Хобисцкали, чтобы поймать рыбу на завтрак, а Эсма хлопотала на кухне, чтобы поспеть приготовить эларджи и испечь хачапури. «Ради нашего дела ты едва жизнь не отдал, сынок,— повторяли они ему,— а этот треклятый провизор лекарство для тебя пожалел...» Ох и досталось Хвингиа от стариков! Несколько раз Яков порывался съездить в Натанеби, чтобы привезти Цисану, но Антон не позволил. Не могу я, мол, Цисане на глаза показываться в таком виде: кожа да кости, да еще желтый, что твой шафран.
— Цисана тебя почище всяких лекарств исцелит, сразу душа в тело вернется,— подшучивал над Антоном Яков и рассказал ему случай из своей жизни:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
«Дорогой Уча! — писала Ция.— Получишь ли ты это мое письмо? Ведь я не знаю точно, где ты сейчас. Ты говорил мне, что пойдешь прямехонько в «Колхидстрой». Вот и пишу я тебе туда. Авось получишь. Ты, наверное, обижен на меня, иначе написал хотя бы словечко. А я, как и прежде, люблю тебя. Знаешь, Уча, я себя просто обманывала. Время тянется бесконечно долго. Каждый час мне кажется днем, а день годом. Хочется верить, что ты пошел все же в «Колхидстрой» и осушаешь болота на земле, у которой Язон похитил золотое руно.
Уча! Каждый вечер останавливаюсь я у нашей калитки. Стою и гляжу на море. Мы с тобой стоим на берегу моря, стоим долго, стоим до тех пор, пока море не покроется золотом. Потом мы сбрасываем с себя одежду и вступаем в море. Помнишь эти слова, Уча? Ты должен их помнить, Уча! А знаешь, что я вижу еще? Тех самых трех коз. Они каждый вечер, как и в тот раз, первыми выбираются из лощины на дорогу, и мне кажется, что ты очень-очень любишь меня. Можно не поверить одной козе, но как не верить трем сразу? Я верю им, верю. И мне невмоготу жить без тебя. Какая же я была глупая, что послушалась отца с матерью! Я должна была пойти с тобой, Уча, рыть землю и осушать болота. На следующей неделе председатель нашего колхоза Эстате Парцвания собирается в Поти на опытную станцию за саженцами лимона. Я уговорила его взять меня с собой, чтобы повидаться с тобой. Если ты получишь мое письмо, жди меня в среду пополудни возле управления «Колхидстрой». Но прошу тебя, встань так, чтобы Эстате тебя не заметил. Я сама подойду к тебе. Боже мой, когда же настанет среда!
Пишет тебе твоя Ция Цана».
Уча дважды перечитал письмо.
— Когда же наступит эта среда! — воскликнул он вслух. Потом распахнул дверцу кабины и заорал во все горло: — Когда же наступит эта среда!
— Что, что? — откликнулся Сиордиа. Он по-прежнему стоял рядышком.
Уча заметил, что Исидоре не ушел и ждет, когда он закончит читать письмо.
— Нет, Сиордиа, женщины и девушки не дьявольское отродье, а настоящие ангелы. Как. же ты посмел их так обзывать?! У тебя самого черт в душе сидит,— рассердился Уча. Он был готов задушить Сиордиа собственными руками. И чтобы пуще досадить Сиордиа, он стал нараспев читать отрывки из Цииного письма: — Послушай, что пишет мне моя девушка, моя Ция: «Мне невмоготу жить без тебя. Какая же я была глупая, Уча, что послушалась отца с матерью!» Слышал ты, оглохни твои уши? Слышал, собачья душонка? — Уча изо всех сил, словно перед носом Сиордиа, размахивал письмом.— Мог такое написать дьявол, а? Только ради этого письма стоит жить на свете. И работать тоже.— Уча захлопнул дверь и взялся за рычаги.
Огромный ковш «Пристмана» пополз вверх, потом коршуном кинулся на землю, жадно зачерпнул ее и, поднатужившись, поднял на высоту дамбы. Потом, развернувшись к дамбе и чуть наклонившись к ней, одним махом высыпал землю.
— Ах, ты, значит, так меня?!— Исидоре сорвался с места и помчался было к экскаватору.— Ну, погоди, я покажу тебе, у кого из нас собачья душонка! — Но на полпути Исидоре, парализованный страхом, застыл на месте.
А вдруг Шамугия изобьет его здесь, на безлюдье, с него медь станется. И никаких тебе свидетелей, поди потом доказывай. И Сиордиа, резко повернувшись, засеменил прочь, то и дело оглядываясь, не бежит ли за ним Уча.
Со дня получения письма Уча потерял покой: когда же наступит среда, когда приедет Ция? Все он мог себе представить, но то, что Ция сама приедет к нему, представить было невозможно.
«А я даже не удосужился съездить к Ции. Да что там съездить, даже письмо написать поленился,— сердился на тебя Уча.— Даже адреса и то не сообщил. Может, я и впрямь не люблю ее, а то как же я не повидал ее столько времени? Эта мысль страшила его.— Какое там люблю,
и жить без нее не могу. Потому я и не писал ей, потому
Но и не поехал повидать ее, потому я и обиделся на нее, что она не пошла за мной, послушалась отца с матерью... Что за глупости я горожу? Ция не последовала одному лишь зову сердца, она и к разуму еще прислушалась, поэтому и не поехала со мной. А вот у меня вообще нет разума. Но ведь сердцем не проживешь. Ция умнее меня. И любит она меня сильней. Ция вспомнила меня, вспомнила и приезжает ко мне, дураку».
Время тянулось для Учи нестерпимо медленно, никогда ему не казался день таким длинным, до нескончаемости длинным. Антона Бачило одолела малярия. Его лихорадило каждый день. Уча работал в две смены. До самой ночи он не видал Антона. Работа облегчала ему ожидание и тревогу за друга.
Уча и Антон по-прежнему жили в Кулеви в семье Якова и Эсмы.
Старики привязались к ним и ни в какую не отпускали их в бараки. Пока Уча был на работе, Эсма ни на шаг не отходила от больного. Она кормила его с ложечки, обстирывала и обхаживала его. Бачило так ослаб от лихорадки и высокой температуры, что от него остались лишь кожа да кости. Он весь пожелтел, глаза глубоко запали, не было аппетита. Порошки не помогали, и тогда врач назначил ему уколы хинина. Провизор чаладидской аптеки Карло Хвингиа на просьбу Учи ответил, что он даже в глаза не видел ампул хинина.
Уча поехал за лекарством в Поти. Но и здесь лекарства не оказалось.
А Антону день ото дня становилось все хуже и хуже. Уча пришел в отчаяние. Умирал его друг, а он ничего не мог поделать.
Однажды Уча поведал о своем горе Адилю Чегиани. Адиль сказал, что у Хвингиа есть хинин в ампулах.
— Я уже был у него.
— Ну и что?
. — Нету, говорит.
— Так бы он и дал тебе!
— Это почему же?
— Да он за эти ампулы три шкуры дерет.
— Где это видано, чтобы провизор от больного лекарство утаивал? — не поверил Уча.
— А прячет же. За деньги совесть свою продает.
— Что же, выходит, он из-за денег человека убивает,
да?
— Так и получается.
— Ну, а люди, ослепли, что ли?
— Так люди об этом не знают.
— А кто их покупает?
— Покупают, у кого выхода нет.
— Убью! — взревел вдруг Уча.— Убью на месте! Тут человек погибает, а он на этом наживается. Убью!
— Туда ему и дорога,— поддакнул Адиль Чегиани.— Даже жалобу на него и то никто не пишет. Больному или его близким не до жалоб. Последнее отдадут за лекарство да еще и спасибо скажут.
— А ты-то, ты ему переплачивал?
— Я малярией не болел. И лекарство мне ни к чему вроде. А вот другие переплачивали, и не раз.
Уча побледнел.
— Говорят, и отец этого Хвингиа, Джорджиа, был собака дай боже. Он в селении полеводом работал. Так вот все селение его люто ненавидело. Когда на свадьбе его кинжалом закололи, все селение вздохнуло с облегчением. Отец мой зимой ходил в Одиши на заработки и знал этого Джорджиа. Был в том селении еще Караман Хвингиа. Вот кто, говорят, наводил страх на людей. И по сей день его именем детей пугают. Силен был, подлец, но зол и жесток, одно слово — бандит и ворюга. Оставаться в селении ему уже было нельзя. Так что, ты думаешь, он сделал? Продал дом односельчанину, которого ненавидел. В ту же ночь он поджег дом, а заодно и своего дружка лавочника Коста Цулая, с которым он из селения решил податься, спалил живым. Потом подпустил петуха под общественные амбары — да и был таков. Но недалеко ушел. Все селение в погоню за ним пустилось. Пристрелили его как пса бешеного.
— Что ж, собаке — собачья смерть! — гневно сказал Уча.— Этот наш провизор почище того бандита будет. Тот хоть в открытую грабил, а этот исподтишка норовит. Пойду душу из него вытрясу!— грозно пообещал Уча, иставая.
На следующий день Уча рано утром пошел к Карло Хнингиа. В аптеке было несколько мужчин и женщин.
Провизор был молодым человеком в очках. Он украдкой приглядывался к посетителям и, лишь внимательно изучив их, давал ответ, есть ли у него то или иное лекарство.
Все это не ускользнуло от Учи. Ага, значит, правду сказал Адиль, этот шакал, знает, как с кем себя вести, кому дать лекарство, а кого поводить за нос. Разговаривал провизор
высокомерно, получая, видимо, удовольствие от просительного и подобострастного тона посетителей.
— Что это на вас мор нашел, от работы, наверное, увиливаете — все больны да немощны?! — бурчал он под нос.— Я тут с ног сбиваюсь, вас — вон сколько, а я один на всех...— Обнаглевший вконец от полной безнаказанности, он издевался над больными.— Сидели бы себе дома, а вы претесь в аптеку, словно у меня и дела больше нет, только с вами цацкаться.
— Как же мы, сынок, можем сложа руки дома сидеть, когда больному лекарство требуется?! — попыталась было урезонить наглеца старая женщина в черном платье.
Хвингиа тут же взял у нее рецепт, долго небрежно разглядывал его и, наконец насладившись тревожным нетерпением старушки, вернул его. сказав, что такого лекарства нет.
Уча все это прекрасно видел, и кулаки его сжимались от ярости, но он до поры до времени сдерживался. Наконец подошел его черед. Уча, подобострастно заглядывая в глаза провизору, протянул ему рецепт.
— Нет и не будет, не глядя, бросил ему Хвингиа.
— Врешь, есть, сказал Уча с едва сдерживаемой яростью.
— Что, что?
— Врешь, говорю. Есть у тебя лекарство.
Хвингиа поднял голову.
— Я тебе еще вчера сказал, что нет.
— Ты обманул меня вчера,— Уча бросил рецепт на прилавок.— А ну, выкладывай лекарство, тебе говорят.
— Ты что, оглох? Откуда я тебе возьму, если его нет? — встал Хвингиа.
Уча ухватил провизора за воротник, рванул к себе его тяжелое тело и резко оттолкнул. Провизор с размаху плюхнулся на стул.
— Выкладывай, ну!
— Люди, убивают! — благим матом заорал провизор. Он попытался было встать, чтобы юркнуть в соседнюю комнату, но Уча разгадал его намерение. Он легко перемахнул через прилавок, и воротник Хвингиа вновь оказался в его руках.
— Я тебя сейчас прикончу, понял? Где ампулы? Давай их сюда, ну!
— Как же я их дам, когда ты меня душишь? Спасите, люди!
Но люди с одобрением и любопытством смотрели на эту
сцену.
— Пусти, дам я тебе эти чертовы ампулы, отпусти только!— прохрипел Хвингиа, хотя Уча держал его за ворот, а не за горло.— Задыхаюсь...
Уча отпустил ворот.
Провизор попытался было еще раз разжалобить присутствующих, но, заметив лишь осуждающие взгляды, тут же достал из-под прилавка коробку, доверху наполненную ампулами, и протянул ее Уче.
— Положи на прилавок.
— Ой, сколько, оказывается, ампул у этого прохиндея...— приложила к щеке руку старушка в черном платке.
— А ты говорил — нету? — с издевкой спросил провизора Уча.— Небось покажи тебе сотню, мигом найдешь, а? Голову, голову подними, посмотри в глаза людям!
Но провизор стоял, опустив очи долу.
— Что, стыдно людям в глаза смотреть, да? А может, страшно?— Уча повернулся к присутствующим: — Что делать будем, люди, милицию позовем или сами с ним рассчитаемся?
— Не надо, сынок,— попросила старушка в черном,— простим его на первый раз. И пусть слово нам даст, что не станет он больше лекарство прятать.
— Вору на слово поверим, тетушка, так, что ли?
— На первый раз простим ему, родненький, посмотри, на кого он стал похож. Что ни говори — человек он все же.
— Вот как! А скажи-ка, тетушка, станет ли человек от больных лекарство таить? Кто знает, скольких он на тот свет отправил, и хоть бы что! — вступил в разговор пожилой тракторист Павле Кантария.
— Ну коли еще раз он за старое примется, душа из пего вон.
— Что скажете? — спросил людей Уча.
— Человек, который от больного лекарство прячет, не может называться человеком,— сказал старик Сардион Хурция, отец рабочего.— Мой сын на краю могилы, а эта гнида ампулы от нас укрывает. Простим его на этот раз, а повторит — пусть не ждет от меня пощады, как свинью прирежу.
— Дай слово, что не повторится это больше,— обращалась к провизору старушка в черном.
— Ты что, оглох?— рассердился тракторист.
Хвингиа подавленно молчал.
— Он со страху, видно, язык проглотил, бесстыжий, - вставил слово шофер Герасим Тодуа.
— Ну, говори же!— потряс провизора за плечо Уча.
— Даю слово, не буду больше,— выдавил из себя Хвингиа.
— Эй", кто здесь за ампулами хинина, налетай! — обратился к собравшимся Уча.— Только не все сразу, становитесь в очередь. Ну, отпускай! — коротко приказал он провизору.
Провизор, не поднимая глаз, отпускал ампулы. Спиной он чувствовал жесткий взгляд Учи. Первыми получили ампулы старушка в черном платке и Сардион Хурция.
— Дай тебе бог счастья, сынок,— сказала Уче старушка, пряча ампулы в карман.— Кто его знает, скольких мы недосчитались из-за этого негодяя.
— А еще помиловать его просила, как же так, тетушка?— сказал старушке Уча.
— Да, да, родимый, человеку один раз простить надо.
— Сколько раз он тебе отказывал, вспомни?— не унимался Уча.
— Много раз, сыночек, но теперь столько страху он натерпелся — врагу своему не пожелаю. Он никогда больше не посмеет людей за нос водить, помяни мое слово, сыночек.
— Будь эти ампулы у Северьяна Гогохия, он бы и поныне был жив, — с сожалением посмотрел на коробку с ампулами желтолицый рябой крестьянин из Квалони.
— Да и у тебя цвет лица от шафрана не отличишь.
— Нет, вы только подумайте, что позволял себе этот безбожник, — не унимался Павле Кантария.— Голову с плеч за такие делишки!
—> Ты для кого лекарство берешь, сынок? — спросила Учу старушка в черном.
— Для друга своего, белорус он.
— Для кого, для кого?
— Для друга, он из Белоруссии родом.
— Так ты для чужого человека стараешься, сыночек? — удивилась старушка.
— Это почему же чужой? Друг он мне.
— И вот так за человека чужого племени стараться...— не досказала старушка.— Видно, сердце у тебя доброе, родной ты мой.
— Тот белорус жизни своей не щадит, чтобы болота
наши осушить,— сказал Уча.— Я ему от малярии погибнуть не дам.
— Будь благословенна мать, породившая тебя, сынок. Прав ты, тысячу раз прав: не должен человек человеку чужим быть, а в горе тем более. Откуда он на подмогу к нам пришел, матерь господня! Беги, беги, сынок, отнеси лекарство тому человеку, дай ему бог здоровья и радости,— напутствовала Учу старушка. Потом обратилась к провизору: — У тебя, случаем, яду не найдется, ирод?
Хвингиа по-прежнему стоял понурившись. Лицо его было багровым.
— Что глаз не кажешь? Или стыд замучил?
Уча быстренько расплатился, схватил ампулы, перепрыгнул через барьер и, ни с кем не прощаясь, вышел из аптеки.
— А яд-то тебе зачем, Эпине?— в один голос спросили старушку.
Элине не ответила. И вновь обратилась к провизору:
— А серная кислота у тебя есть?
— Скажи, пожалуйста, на милость, ну, на что тебе сдались яд, да еще и серная кислота?!— вскричали присутствующие.
— Яду я ему глотнуть дам, пусть попробует, а серной кислотой в глаза плесну, чтобы не глядели они на людей свысока.
Она поискала глазами Учу. Не увидев его, с сожалением вздохнула:
— Ушел, видно, тот парень, а мы даже имени его не спросили. Христос, да и только. Не знаете, люди, чей он будет?— обратилась она к слушателям.
— Не знаем.
— Он на здешнего не похож, пришлый, наверное.
— Эх, кабы знать, где он живет, я бы ему хачапури напекла, ей-богу.
— Так легко и отделялась бы, Эпине, а? Надо бы еще курочку зажарить и кувшин вина в придачу.
— Для такого парня не то что курицы — теленка не кал ко. Каков, а?— сказал Павле Кантария.
— Ну что, слышишь, Карло, или вконец оглох? — спросил провизора Сардион Хурция.
— Кабы он что-нибудь на этом свете слышал, разве прятал бы от умирающего лекарство?— подытожила разговорил и не.— Не беспокойтесь, рано или поздно отольются ему наши слезы.
...Как только Антону сделали два укола хинина, ему сразу стало лучше. Приступы лихорадки больше не повторялись. На третий день он даже поднялся с постели. А еще через неделю спустился уже во двор и целый день просидел в тени платана.
Радости Эсмы и Якова не было границ. Чего они ему только не готовили! Яков с утра ходил на Хобисцкали, чтобы поймать рыбу на завтрак, а Эсма хлопотала на кухне, чтобы поспеть приготовить эларджи и испечь хачапури. «Ради нашего дела ты едва жизнь не отдал, сынок,— повторяли они ему,— а этот треклятый провизор лекарство для тебя пожалел...» Ох и досталось Хвингиа от стариков! Несколько раз Яков порывался съездить в Натанеби, чтобы привезти Цисану, но Антон не позволил. Не могу я, мол, Цисане на глаза показываться в таком виде: кожа да кости, да еще желтый, что твой шафран.
— Цисана тебя почище всяких лекарств исцелит, сразу душа в тело вернется,— подшучивал над Антоном Яков и рассказал ему случай из своей жизни:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42